"Сейчас мы готовимся к проведению последних выборов. Каков бы ни был их результат, возврата к прежнему не будет, даже если предстоящие выборы ничего не решат. Так или иначе, если выборы не принесут решения, дело должно будет улажено другим способом. Я предложил предоставить народу еще одну возможность определить свою судьбу… Но если выборы не дадут определенного результата, все равно Германия не рухнет.
Существует только две возможности: либо победить противника конституционными методами (для чего и проводятся эти выборы), либо придется вести борьбу другими средствами, которые могут потребовать больших жертв. Мне хотелось бы этого избежать. Я верю, что германский народ осознает все величие и значение этого часа, который определит наше будущее на следующие десятки, а может, и сотни лет".
Когда это говорил человек, всего 22 дня назад торжественно поклявшийся соблюдать Веймарскую конституцию, слушатели должны были воспринять их как грубейшее нарушение его клятвы. Но снова Гитлер будто околдовал присутствующих. Никто не выразил возмущения. Никто не возразил против его заявления, что он останется у власти, независимо от результатов выборов в рейхстаг. Крупп фон Болен даже приготовил кое-какие критические замечания, чтобы высказать их во время встречи. Но вместо этого он поблагодарил нового главу правительства и выразил одобрение его планам.
Почти за 25 лет моей журналистской работы в Германии мне приходилось посещать многочисленные массовые митинги и сравнительно небольшие собрания, где выступал Адольф Гитлер. Я возвращался домой и частенько говорил, что не могу понять, как это происходит, но невозможно отрицать, что Гитлеру удается произвести на толпу такое впечатление, которое без преувеличения можно назвать гипнотическим. Грубый, часто срывающийся голос, неграмотная речь, несправедливость яростных нападок на оппонентов, отсутствие логики в аргументах, бесконечное повторение избитых фраз – все это забывалось, как только Гитлер расходился по-настоящему. И эту же способность он продемонстрировал в тот вечер 20 февраля.
Если заявления Гитлера не навели магнатов на тревожные размышления относительно истинных намерений нацистов, то это должно было сделать выступление Германа Геринга, который говорил после своего босса.
Он тоже начал с умеренных заявлений, даже в большей степени, чем Гитлер. Высказал убежденность в том, что бизнес и промышленность ожидает период спокойного развития. Обещал, что в области экономики не будет никаких радикальных перемен. Но для обеспечения этого спокойного развития на выборах 5 марта должно победить новое коалиционное правительство. Поскольку оно не намерено использовать на политические цели деньги налогоплательщиков, нужно изыскать средства на предстоящую кампанию каким-то иным способом.
А затем наступил момент истины. Геринг закончил свою речь следующими словами: "Индустрии будет легче принести необходимые жертвы, если она поймет, что выборы 5 марта будут последними на десять лет, а скорее всего и на предстоящие сто лет".
Не уловив зловещего смысла этой фразы, лидеры финансового и промышленного мира, видимо, испытали облегчение при мысли, что это означает конец бесконечным взносам на выборы. Казалось, они не отдавали себе отчета, что, уступив требованиям этих клятвопреступников, поправших Веймарскую конституцию, они создали прецедент для шантажа со стороны нацистов, которые будут терзать их ближайшие 30 лет.
Не успел Геринг сесть, как раздался голос Ялмара Шахта. Это была самая короткая, но самая дорогостоящая речь за весь вечер: "А теперь, господа, прошу деньги на стол!"
Обманутые таким коварным образом, после консультации с Шахтом бизнесмены договорились, что 3 млн марок (720 тыс. долларов) на предвыборную кампанию будут выделены промышленниками из национал-социалистической, немецкой национальной и немецкой народной партий в суммах, пропорциональных количеству занимаемых в данный момент их представителями мест в рейхстаге. Вот откуда возник этот взнос германских промышленников на предвыборную кампанию в 3 млн марок.
Но Геринг лгал промышленникам, когда заверял, что деньги налогоплательщиков не будут расходоваться на кампанию. Теперь каждый политический митинг, который устраивали нацисты, назывался "государственным актом" (Штатсакт), расходы на которые оплачивались за счет государственной казны. Время вещания по радио тоже оплачивалось государством, поскольку радиостанции принадлежали государству.
Министр внутренних дел Фрик тоже не замедлил разоблачить лживость своего обещания не подвергать каким-либо ограничениям свободу слова и печати. Уже 6 февраля был опубликован закон, запрещающий оппозиции проводить митинги и демонстрации, а также иметь свои печатные органы.
Через семь дней после совещания у Геринга запылал Рейхстаг. Помню этот вечер, будто это было только вчера. Так случилось, что в тот вечер шефы крупных американских, британских, французских и японских новостных агентств были приглашены на обед к главе официального германского пресс-агентства Вольфше Телеграфен Бюро. Мы сидели еще за столом, когда хозяина приема доктора Германа Дитца позвали к телефону. Оживленный человек вернулся смертельно бледным:
– Горит Рейхстаг. Очевидно, поджог.
– Cui bono? – сразу спросил кто-то из моих коллег.
Действительно, кому был выгоден этот поджог? Все единодушно согласились, что только нацистам. Наше мнение разделяли жители Германии – было ясно, что нацисты устроили этот поджог, чтобы обвинить в этом коммунистов и разогнать все их организации.
Однако Гитлер пошел еще дальше. На следующий день он заставил Гинденбурга подписать декрет "Во имя защиты народа и государства", который временно прекращал действие гарантий личной свободы, подтвержденных Веймарской конституцией, предоставлял правительству право взять на себя в случае необходимости всю полноту власти в любой области жизни страны и вводил смертную казнь и пожизненную каторгу за заговоры против членов правительства и даже за "серьезное нарушение покоя" – весьма туманная формулировка, которую можно трактовать как угодно. Декрет гласил: "Статьи 114, 115, 117, 118, 123, 124 и 153 имперской конституции впредь до дальнейших распоряжений отменяются. Поэтому ограничения свободы личности, свободы выражения мнений, включая свободу печати, право союзов и собраний, нарушение тайны почтовотелеграфной корреспонденции и телефонных разговоров, производство обысков и конфискаций, а также ограничения права собственности, допускаются независимо от пределов, обычно установленных законом".
Германский народ безропотно принял этот запретительный декрет, отчасти не сразу осознав его значение, отчасти продолжая верить оголтелой пропаганде нового министра народного просвещения и пропаганды доктора Йозефа Геббельса, отчасти лелея надежду на скорое наступление лучшей жизни, отчасти посчитав его всего лишь предвыборными мероприятиями, которые после 6 марта будут отменены, а нормальные условия восстановлены.
Есть старая поговорка, которой большинство людей успокаивали свою совесть, наблюдая за эксцессами нацистов: "Во гехобелт вирд, да фаллен шпене" (буквально: "Когда строгают, стружка летит"). Она выражала смущение умов в тот период. Потому что, орудуя рубанком, плотник обрабатывает грубый кусок дерева, чтобы сделать его пригодным для чего-то полезного, а не уничтожает его. Однако каждая стружка, снятая нацистами, представлялась драгоценным аспектом свободы личности и справедливости.
Тающие надежды промышленников и других представителей делового мира, начавших осознавать, что они были грубо обмануты гитлеровцами, несколько оживились в связи с итогами выборов 6 марта. Несмотря на самую дорогостоящую, агрессивную и энергичную предвыборную кампанию, которые когда-либо проводились политическими партиями в Германии, когда средства массовой информации контролировались преимущественно нацистами, Гитлер и его кандидаты получили всего 43,9 % голосов, или 288 депутатских мандатов из 647 мест в рейхстаге. Однако из-за политической недальновидности Альфреда Гугенберга Гитлер сумел добавить к своим мандатам 52 мандата Немецкой национальной народной партии, благодаря чему получил в парламенте голосующее большинство.
Чего не понял Гугенберг, но быстро сообразил хитрый политик Гитлер, – что если коммунистическая партия будет объявлена вне закона и ее 81 мандат будет аннулирован, то нацисты получат в рейхстаге парламентское большинство и без депутатов от национальной партии. Депутаты коммунистов в количестве 81 человека были немедленно изгнаны из рейхстага.
Обладая парламентским большинством, Гитлер мог спокойно проводить любые свои законы. Но он хотел как можно быстрее присвоить себе всю полноту власти и издал закон "Об устранении бедственного положения народа и государства" (известный под кратким названием Закон о чрезвычайных полномочиях), фактически отменявший Веймарскую конституцию и вводивший диктаторское правление без юридического акта аннуляции основного закона страны.
Однако, поскольку закон предусматривал изменение конституции, его должны были одобрить две трети депутатов рейхстага. На парламентской сессии 23 марта 1933 года только социал-демократы осмелились противостоять Гитлеру и в количестве 94 человек (из 120 депутатов социал-демократов часть уже была арестована полицией Геринга) проголосовали против закона.
Оставалась еще одна партия, которая могла помешать Гитлеру набрать две трети голосов. Это была католическая партия Центра, обладавшая 73 мандатами. Теперь мы знаем, что именно неуверенность или наивность председателя фракции прелата Людвига Кааса склонила чашу весов в пользу Гитлера. Мы рассказываем здесь более подробно историю Кааса, потому что она показывает, насколько сомнительными средствами пользовались нацисты для ускорения захвата власти.
Партия Центра согласилась поддержать Закон о чрезвычайных полномочиях при условии, что Гитлер письменно подтвердит свое устное обещание не использовать власть, предоставляемую ему этим законом, без предварительной консультации с президентом Гинденбургом.
Когда наступило время голосования, Каас спросил, где обещанное письмо. Фюрер ответил, что оно уже отправлено из его кабинета и находится у министра внутренних дел Фрика, который обеспечит его передачу фракции Центра. В свою очередь Фрик немедленно заверил Кааса, что посыльный уже доставил письмо в его (Кааса) фракцию.
Но письмо так и не было им получено. Закону о чрезвычайных полномочиях предстояло пройти третье, и последнее чтение. Отто Вельс, лидер фракции социал-демократов, заявил об оппозиции своей партии, тогда как окружившие здание Рейхстага штурмовики скандировали: "Мы требуем закон о чрезвычайных полномочиях, иначе начнутся пожары и убийства!"
Среди мертвой тишины лидер центристов сказал, что его партия проголосует за закон. Так Гитлер получил нужные две трети голосов.
Как объяснить поступок Кааса? Очевидно, он надеялся, что у рейхстага останется хотя бы часть его конституционных прав. На в тот момент еще не все осознали полное отсутствие порядочности у Гитлера и его оголтелых единомышленников. К тому же католик Каас слышал, как в начале обсуждения закона Гитлер заявил: "Национальное правительство считает две христианские конфессии главнейшими факторами сохранения нашего национального характера". Поэтому он в очередной раз выступил в роли примирителя: "Правительство будет пользоваться этими полномочиями лишь до тех пор, пока будет сохраняться необходимость применять жизненно важные мероприятия. Ничто не угрожает ни рейхстагу, ни имперскому совету. Права и положение президента остаются неприкосновенными. Правительство всегда будет стремиться действовать в согласии с целями президента. Отдельные земли будут по-прежнему существовать самостоятельно. Права церкви остаются без изменений, и их взаимоотношения с государством не подвергаются никаким изменениям. Количество случаев, настоятельно требующих применения такого закона, весьма ограниченно. И тем не менее правительство настаивает на принятии закона. Оно предпочитает ясное, однозначное решение".
Теперь Гитлер получил полную, неограниченную власть, то есть диктатуру. Короткий период политического согласия закончился.
Глава 8
Насильственное приобщение индустрии к господствующей идеологии
С момента захвата власти нацистами в речах, указах, декретах, редакционных статьях и письмах замелькало непривычное слово "гляйхшаултунг" (насильственное приобщение к господствующей идеологии). Нацисты были буквально одержимы этой идеей. Скоро все поняли ее смысл. Вся жизнь и деятельность жителей Германии, чем бы они ни занимались, состояли ли в обществе филателистов или любителей птиц, должны быть подчинены одной идее. Сам фюрер, еще недавно заверявший промышленников, что на смену "коллективизму" Веймарской республики должны прийти личность и индивидуальная инициатива, теперь заявлял, что в обществе допустим лишь один образ мыслей, лишь одно понимание призвания и работы, утвержденные нацистами. Все должно быть подчинено господствующей идеологии.
Помню, меня пригласили на открытие нацистского клуба художников в Берлине, во время которого новый фюрер и для музыкантов обрушился с яростной критикой на старый французский лозунг "Искусство для искусства". Искусство, заявил он, как и любая другая деятельность человека, не имеет права существовать для самого себя; оно должно существовать только для нацизма и потому должно работать только на господствующую идею.
Когда оратор умолк, я не выдержал и спросил у сидевшего рядом одного из членов партии: "Вы думаете, гения можно подогнать под общий стандарт как обычного человека? Мыслимо ли представить себе Бетховена, подчиненного господствующей идее?"
И этот человек, который вскоре стал судьей Высшего дисциплинарного суда, ответил: "Что ж, значит, мы просто откажемся от Бетховена".
В первые три месяца своего правления нацисты проявляли осторожность по отношению к германским промышленникам. Казалось, они понимали, что нельзя просто уничтожить структуру, создававшуюся десятилетиями упорного и успешного труда. К тому же они не могли не знать, что германская индустрия пользуется огромным уважением и обладает ценными связями во всех уголках земного шара. Успех канцлерства Гитлера зависел от стабильности немецкого экспорта. В связи с этим нацисты включили некоторых магнатов – не спрашивая их согласия – в списки кандидатов в рейхстаг. Им нужно было создать впечатление, что между ними и представителями германской экономики нет никаких разногласий.
Главной организацией германских промышленников было Имперское объединение немецкой промышленности (для краткости – Имперское объединение). Оно имело партнерские связи с Национальной ассоциацией промышленников Америки и Федерацией британской индустрии. 36 директоров его правления представляли не свои фирмы, а соответствующие области индустрии, в том числе семь – тяжелую промышленность.
В тот период главой Имперского объединения был Густав Крупп фон Болен. Еще в 1931 году его попросили поддержать авторитетом своего имени и концерна почетный пост президента. Все единодушно свидетельствуют, что он не хотел принимать это предложение. "Это не по мне, – сказал он. – Я не люблю выступать с речами. Я не готов быть председателем такой серьезной и ответственной организации".
Очевидно, он знал себя лучше, чем те, кто, подобно Карлу Дуйсбергу из "ИГ Фарбениндустри", убедили его принять этот пост, воззвав к свойственному ему чувству долга. Позднее он частенько говорил близким друзьям: "И зачем только я согласился!"
Он был потрясен, узнав о том, что Гинденбург назначил Гитлера канцлером. Но затем вновь проявилось его врожденное уважение к закону и власти. Ведь Гинденбург действовал в соответствии с конституцией, вручая высшую политическую власть лидеру самой массовой политической партии. Отныне Крупп воспринимал Адольфа Гитлера как конституционную власть и, следовательно, считал своим долгом подчиняться ей. Для него это было не переворотом, а скорее естественным следствием изменения политической ситуации, которая требовала и изменения объекта лояльности. Теперь он обязан был хранить верность Гитлеру – на этот счет у него не было ни малейших сомнений.
Директора Имперского объединения придерживались самых разных политических взглядов. Среди них были принципиальные противники нацистов, например Клеменс Ламмерс, представляющий бумажную промышленность, и Георг Мюллер-Орлингхаузен из текстильщиков; сторонники компромиссов вроде Альберта Фёглера из "Стального треста" и Круппа фон Болена; сторонники нацистов Фриц Тиссен и Альберт Пич. Но все они с одинаковым опасением относились к социалистическим и коммунистическим идеям.
На первой же после прихода Гитлера к власти встрече директоров Имперского объединения, состоявшейся 17 февраля 1933 года, никто еще не мог оценить ни смысл, ни последствия его назначения канцлером. Новое правительство по-прежнему воспринималось как парламентское, просто большинство в нем занимали нацисты. Поскольку некоторые директора получили от Геринга приглашение на совещание "для обсуждения вопросов экономики", которое должно было состояться через 10 дней в Берлине, было принято решение повременить, пока не прояснится ситуация.
Второе заседание Имперского объединения было назначено на 23 марта, как раз на тот день, когда был принят Закон о чрезвычайных полномочиях. Поэтому в самом начале заседания Фриц Тиссен обрушился с яростной критикой на Болена и исполнительного директора Имперского объединения тайного советника Людвига Кастла, обвиняя их в поразительной ограниченности, заставлявшей их все эти годы сторониться нацистов. На что Клеменс Ламмерс возразил, что в данный момент вопрос идет о свободе предпринимательства и что долг Имперского объединения – изыскать способ, как сохранить эту свободу.
В результате ожесточенных споров удалось договориться, что комитет под председательством Ламмерса выработает программу, которой Имперское объединение и будет руководствоваться в изменившейся политической обстановке, а Крупп фон Болен и Карл Фридрих фон Сименс постараются добиться у Гитлера личной аудиенции.