Все связанное с Россией было глубоко чуждо Петру. С неподдельной тоской он вспоминал "добрую" Голштинию и, получив по достижении совершеннолетия возможность управлять ею, жил только интересами и заботами своего маленького княжества. Маршируя во главе своей "ораниенбаумской армии", одетой в голштинские мундиры, он мечтал о дружбе с обожаемым им Фридрихом II и главную цель своей жизни видел в наказании Дании, некогда отобравшей у голштинских герцогов Шлезвиг. Дожив до 30-летнего возраста, великий князь оставался инфантильным и капризным, с наслаждением мучил собак, подглядывал за ночными ужинами Елизаветы через пробитые им же отверстия в стене, а в последние годы ее царствования пристрастился к чарке.
Не сложились у Петра и отношения с Елизаветой: императрица недолюбливала племянника и держала его в стороне от жизни двора и тем более от своего круга доверенных лиц. Лишь с началом Семилетней войны Петр был включен в Конференцию при высочайшем дворе, но ничем там себя не проявил. Фавье не без основания писал в 1761 г.: "Если подозрительный нрав императрицы Елизаветы, а также интриги министров и фаворитов отчасти и держат его вдали от государственных дел, то этому, утверждают многие, еще более содействует его собственная беспечность и даже неспособность. Вследствие этого он не пользуется почти никаким значением ни в Сенате, ни в других правительственных учреждениях".
Сознавая, как сильно влияет на точку зрения сложившийся в литературе стереотип, автор этих строк пытался найти в документах свидетельства, которые позволили бы пересмотреть традиционную оценку личности Петра Федоровича, увидеть в ней "скрытый план", такие не замеченные предшественниками черты, раскрытие которых обогатило бы наши знания, но все усилия оказались тщетными - никакой "загадки" личности и жизни Петра Федоровича не существует. Упрямый и недалекий, он стремился во всем противопоставить себя и свой двор "большому двору" и его людям, как впоследствии Павел противопоставлял свою Гатчину Царскому Селу. То, что нравилось "большому двору", незамедлительно отвергалось "малым". Это многое объясняет в поведении великого князя, стремившегося подчеркнуть своей "простой" солдатской жизнью по звуку трубы неприятие, возможно, желанной, но явно недоступной ему изнеженной, полуночной жизни двора Елизаветы.
Неприятие политики правительства Елизаветы фактически привело наследника русского престола в лагерь его открытых врагов. Петр сочувствовал всем делам прусского короля, радовался его победам, презирал австрийцев и французов. Годами взращивая в себе упорное сопротивление и ненависть ко всему, что исходило от Елизаветы и ее окружения, он не верил ни одному сообщению русских источников с театра Семилетней войны. Я. Штеллин, в частности, писал: "Обо всем, что происходило на войне, получал его высочество, не знаю откуда, очень подробные известия с прусской стороны, и если по временам в петербургских газетах появлялись реляции в честь и пользу русскому и австрийскому оружию, то он обыкновенно смеялся и говорил: "Все это ложь: мои известия говорят совсем другое"".
Немудрено, что, зная наследника, царедворцы Елизаветы со страхом смотрели в будущее. В среде придворной камарильи обсуждались различные планы поиска выхода из тупика. Некоторые из них стали известны еще при жизни Елизаветы. Строго говоря, все планы сводились к двум вариантам поведения - активному и пассивному. Первый предполагал отстранение Петра от престола, а второй - возможность приспособления к строптивому, по неумному и падкому на лесть преемнику Елизаветы.
Среди придворных, которые понимали, что второй путь для них невозможен, выделялся канцлер А. П. Бестужев-Рюмин, начавший с середины 50-х годов необычайно сложную и рискованную интригу в надежде сохранить свое место и власть, но она закончилась для канцлера драматически. Он, как и другие сановники, исходил из учета важнейшего фактора - участия в борьбе за власть жены Петра Екатерины Алексеевны, в которой во второй половине 50-х годов уже многие видели личность неординарную.
Сама Екатерина в мемуарах, писавшихся в разные годы второй половины XVIII в., очень тонко навязывала читателю вывод о закономерности совершенного ею в 1762 г. дворцового переворота и убийства Петра III. Она стремилась доказать, что силон вещей, самой судьбой было предопределено безвестной немецкой принцессе стать властительницей великой империи и что исключительно благородное поведение 16-летней великой княгини уже тогда было якобы запрограммировано на самую высокую цель. Откровенность, с какой императрица признавалась в своих честолюбивых намерениях уже во времена девичества и в первые годы брака, должна была убедить читателя в ее искренности и - как следствие - в правдивости ею описываемого.
Реально не все было так просто. Приехав в Россию, Софья Августа Фредерика, в православии - Екатерина Алексеевна оказалась всецело под влиянием своей матери Иоганны Елизаветы и группировки Шетарди - Лестока, боровшейся с Бестужевым-Рюминым. После высылки в 1744 г. Шетарди и отъезда в 1745 г. матери Екатерина поддерживала тесные отношения с И. Г. Лестоком, еще сохранявшим большое влияние при дворе, а также с вице-канцлером М. И. Воронцовым. Тогда Екатерина играла второстепенную роль, разделяя вместе со своим мужем пропрусские интересы группировки Лестока и поддерживая ее борьбу с канцлером. В этом смысле Бестужев-Рюмин не ошибся: ведь он был с самого начала против женитьбы Петра Федоровича на дочери принца Ангальт-Цербстского - генерала прусской армии. Анализируя последствия брака сестры Фридриха II с наследником шведского престола, он не без намека писал в августе 1744 г.: "Супружества между великими принцами весьма редко или паче никогда по истинной дружбе и склонности не делаются, но обыкновенно по корыстным видам такие союзы учреждаются, и весьма надежно есть, что король прусский в сем обширные виды имел и что он недаром [с] оным так поспешал".
В 1746 г. служба Бестужева-Рюмина перехватила несколько писем Иоганны Елизаветы своему зятю и дочери. Из этих писем явствовало, что принцесса Цербстская поддерживала переписку с "молодым двором", интригуя в пользу Фридриха II и советуя молодым сблизиться со сторонником прусского короля М. И. Воронцовым. В 1748 г. Бестужев-Рюмин организовал дело Лестока, обвинив его на основании перехваченных депеш прусского посланника в связях с Фридрихом II и заговоре с целью удаления канцлера и свержения Елизаветы. При этом Бестужев-Рюмин стремился не только притянуть к делу Воронцова и всех своих врагов, но и бросить тень на "молодой двор", намекая, что переворот предполагался в пользу Петра и Екатерины.
Екатерина II в одном варианте мемуаров дает крайне негативную оценку Лестоку. По ее словам, это был человек "злого нрава и черного, дурного сердца", но в другом все же признает, что арест Лестока был для нее настоящим ударом: "Горе, которое я терпела от потери близкого друга, меня очень сильно печалило". По-видимому, последнее и было правдой.
Однако улик о связях Лестока с "молодым двором" было недостаточно, да и Елизавета не одобряла расследования в этом направлении, хотя достоверные сведения об участии "молодого двора" в пропрусских интригах ее беспокоили. Пытаясь предупредить участие Петра и особенно Екатерины в политических интригах своих врагов, Бестужев-Рюмин предложил назначить к великой княгине "вместо обыкновенной гофмейстерины знатную даму для ежедневного обхождения". Такой дамой стала двоюродная сестра Елизаветы Мария Симоновна Чоглокова, а ее муж Н. Чоглоков был одновременно назначен обер-гофмаршалом Петра Федоровича. Чоглоковой поручался неусыпный контроль за великой княгиней с целью не допустить никаких подозрительных переговоров и переписки. Очевидно, Чоглоковы ревностно выполняли поручение императрицы: мемуары Екатерины II так и пышут не исчезнувшей за прошедшие десятилетия ненавистью к своим "яростным преследователям".
На протяжении нескольких лет после процесса Лестока особой политической активности "молодого двора" и самой Екатерины не наблюдалось. Но первое десятилетие жизни при дворе не пропало даром для молодой женщины. Она сумела не только быстро приспособиться к непривычной для провинциалки придворной обстановке, но и понять, несмотря на галломанию в модах и вкусах, царившую при дворе, самое главное - подчеркнуто национальный характер политических доктрин, сословной психологии русского дворянства и армии - сил, вершивших судьбы властителей на престоле. И немецкая принцесса постаралась как можно быстрее натурализоваться, стать для всех "своей", русской. К этой цели вела длинная дорога, и Екатерина прошла ее, став в конце концов для русского дворянства "матушкой царицей", верной защитницей его интересов, что на долгие годы предопределило стабильность ее власти.
Для того чтобы создать благоприятное общественное мнение в среде дворянства, Екатерина использовала все средства. По ее словам, чтобы расположить к себе окружающих, она "ничем не пренебрегала": "угодливость, покорность, уважение, желание нравиться, желание поступать как следует, искренняя привязанность - все с моей стороны постоянно к тому было употребляемо с 1744 по 1761 г.". О том, как реально это происходило, Екатерина рассказывала Н. П. Румянцевой следующее: "И в торжественных собраниях, и на простых сходбищах и вечеринках я подходила к старушкам, садилась подле них, спрашивала об их здоровье, советовала, какие употреблять им средства в случае болезни, терпеливо слушала бесконечные их рассказы об их юных летах, о нынешней скуке, о ветрености молодых людей, сама спрашивала их совета в разных делах и потом искренне их благодарила. Я узнала, как зовут их мосек, болонок, попугаев, дур; знала, когда которая из этих барынь именинница. В этот день являлся к ней мой камердинер, поздравлял ее от моего имени и подносил цветы и плоды из ораниенбаумских оранжерей. Не прошло двух лет, как самая жаркая хвала моему уму и сердцу послышалась со всех сторон и разлилась по всей России. Этим простым и невинным образом составила я себе громкую славу, и, когда зашла речь о занятии русского престола, очутилось на моей стороне значительное большинство".
Было бы наивным полагать, что только с помощью бесед со старушками Екатерина смогла подготовить переворот. В ее мемуарах хорошо показано, как постепенно, несмотря на бдительный надзор приставленных Елизаветой соглядатаев, она сумела установить довольно тесные связи с родовитой молодежью при дворе и в гвардии, добиться расположения многих влиятельных сановников Елизаветы, в том числе Разумовских, Воронцовых, Н. Ю. Трубецкого, С. Ф. Апраксина и др. Но одно несомненно - великая княгиня в стремлении расположить к себе окружающих использовала не только упомянутые ею "искреннюю привязанность" или "уважение": откровения Екатерины свидетельствуют о лицемерии и холодном расчете не по годам развитого честолюбия.
Сохранилась переписка Екатерины за несколько месяцев 1756 г. с английским посланником при русском дворе Ч. Уильямсом. В письмах великой княгини не может не поразить откровенный цинизм, с каким она относилась к Елизавете. С нескрываемым нетерпением ждала Екатерина смерти императрицы и огорчалась, когда той становилось лучше. В письме от 25 сентября 1756 г. она передает Уильямсу содержание своего разговора с Елизаветой: за ужином императрица сказала, что стала чувствовать себя лучше и уже не страдает кашлем и одышкой, между тем "не могла сказать трех слов без кашля и одышки, и если она не считает нас глухими и слепыми, то нельзя было говорить, что она этими болезнями не страдает. Меня это прямо смешит". Но, понимая, что Елизавета не так уж плоха, как бы хотелось ей и адресату, она пишет: "Рассказываю это и вам - все же это утешение для тех, кто не имеет лучшего". В другом письме Уильямсу она приводит понравившуюся ей цитату из письма к ней С. А. Понятовского: "Ох, эта колода! Она просто выводит нас из терпения! Умерла бы она скорее!"
Однако истинный облик будущей русской императрицы для многих был скрыт ее расчетливым умением держаться в обществе, и в адрес Екатерины действительно слышались похвалы. При этом нужно учитывать, что свое поведение она, вероятно, сознательно строила на противопоставлении поведению мужа, а он ни с кем не считался и, несмотря на свою любовь к военному делу, не был уважаем ни в армии, ни тем более в гвардии.
Все сказанное выше с несомненностью свидетельствует о присущем Екатерине уме. В немалой степени он был отшлифован чтением. За годы, проведенные в России, Екатерина прочитала массу книг. Среди них были сочинения Монтескье, Вольтера, Плутарха, Цицерона, Бейля, Барра, Корнеля, Расина и многих других авторов, чьи книги тогда властвовали над умами. Не приходится сомневаться, что для будущего адресата энциклопедистов чтение было не простым времяпрепровождением, а в обстановке бездуховности и интриг "дипломатов лакейской" стало подлинным университетом, развившим природные способности и практический ум Екатерины.
Как бы то ни было, к середине 50-х годов многие заметили, что из 16-летней девочки без связей и положения, беззаботно катавшейся вместе с горничными с прислоненной к дивану клавесинной крышки и спорившей о принципиальных различиях двух полов, выросла приметная личность, политический деятель. И может быть, первым на это обратил внимание канцлер Бестужев-Рюмин. В начале февраля 1756 г. австрийский посланник Эстергази сообщал в Вену: "С Бестужевым, которого еще недавно ни великий князь, ни его супруга не хотели знать, теперь оба вдруг в самых лучших отношениях!" Это сближение не было легким и быстрым. Но Бестужев-Рюмин решился на азартную политическую игру, ибо, как писала Екатерина, "естественно, этот государственный муж, как и всякий другой, возымел желание удержаться на своем месте".
Внешним поводом для сближения были переговоры об обмене Голштинии на Ольденбург и Дельменгорст, что, по мнению Елизаветы и правящей верхушки, отвлекло бы наследника русского престола от голштинских пристрастий. Однако канцлер не особенно рассчитывал на Петра Федоровича и вел переговоры в основном с Екатериной. Бестужев-Рюмин стремился всячески угодить великой княгине. Он покровительствовал ее любовникам - вначале Сергею Салтыкову, а затем Станиславу Понятовскому, причем после возвращения последнего в Польшу добился назначения его официальным представителем Речи Посполитой в Петербурге. С помощью Бестужева-Рюмина Екатерина впервые за многие годы смогла завязать переписку с матерью.
Чего добивался канцлер от великой княгини? Предполагая, как и многие, что императрица долго не протянет, он составил проект манифеста, согласно которому Петр провозглашался императором, а Екатерина - отправительницей при муже. Себе же
Бестужев-Рюмин отводил подобно Миниху главную роль - первого министра и намеревался возглавить важнейшие коллегии и все четыре гвардейских полка. Екатерина писала в мемуарах: "Он много раз исправлял и давал переписывать свой проект, изменял его, дополнял, сокращал и, казалось, был им очень занят. Правду сказать, я смотрела на этот проект как на бредни, как на приманку, с которою старик хотел войти ко мне в доверие; я, однако, не поддавалась на эту приманку, но так как дело было не спешное, то я не хотела противоречить упрямому старику". Этим признаниям Екатерины можно верить, потому что в то время она уже имела подробно разработанный план действий на случай смерти Елизаветы.
Дело в том, что в придворных кругах ходили упорные слухи о намерении Елизаветы изменить порядок наследования престола и, выслав в Голштинию не пригодного к управлению Петра и его жену, передать престол их сыну Павлу Петровичу. Свидетельства современников и письма самой Елизаветы к воспитателям цесаревича и его врачам с несомненностью говорят о необычайной привязанности императрицы к родившемуся в 1754 г. Павлу. Ребенок был сразу взят от родителей и воспитывался под пристальным вниманием Елизаветы. Поскольку императрица не собиралась умирать, как об этом мечтали при "малом дворе", то нельзя было полностью исключить и вариант, при котором выросший при дворе Елизаветы и воспитанный "как следует" Павел мог стать императором "мимо" своих родителей.
Однако выдворение за границу совершенно не входило в планы Екатерины, которая стремилась нажить политический капитал именно в России, прочно связав с ней свою судьбу. В письмах Уильямсу она подробно рассказывает, как будет действовать в час "х". Расчет Екатерины строился на том, что Елизавета "при ее природной нерешительности" не посмеет предварительно выслать великокняжескую чету и поэтому воля Елизаветы будет объявлена только после ее смерти. Именно к этому часу и готовила себя осенью 1756 г. Екатерина. В письме от 9 августа 1756 г. она не исключала из средств, необходимых "молодому двору" для прихода к власти, и военный переворот: "Пусть даже захотят нас удалить или связать нам руки - это должно совершиться в 2–3 часа, одни они этого сделать не смогут, а нет почти ни одного офицера, который не был бы подготовлен, и, если только я не упущу необходимых предосторожностей, чтобы быть предупрежденною своевременно, это будет уже моя вина, если над нами восторжествуют". 11 августа она сообщала Уильямсу: "Я занята теперь тем, что набираю, устраиваю и подготовляю все, что необходимо для события, которого вы желаете; в голове у меня хаос интриг и переговоров".
Отвлечемся на минуту и вспомним события 1740–1741 гг. Опять рвущаяся к власти претендентка; опять иностранный дипломат, явно нарушающий свой статус; опять надежды на гвардию. История как будто бы пошла по своему прежнему кругу, но при тогдашней раскладке политических сил это было неизбежно - верхушечный характер переворотов XVIII в. очевиден.