– Товарищ комиссар госбезопасности 3-го ранга, когда вас ждать? – бросил вдогонку начальник погранотряда, но так и не услышал ответа.
Густая стена из папоротника скрыла начальника УНКВД Дальневосточного края – грозу шпионов, вредителей и антисоветского элемента комиссара госбезопасности 3-го ранга Генриха Люшкова.
Начальник погранотряда и наряд напряженно вслушивались в тишину и ловили каждый подозрительный шорох. Характерный металлический звук заставил их насторожиться. Прошла минута, и на маньчжурской стороне, на дозорной тропе, возникли два серых силуэта патрульных японской погранполицейской службы. Они приближались. Над Люшковым нависла смертельная опасность, и здесь выдержка изменила пограничникам. Несмотря на его категоричный приказ обеспечивать прикрытие явки с дальних позиций, они ринулись к нейтральной полосе. Японцы заметили их движение, один из них сбросил с плеча винтовку и взял наизготовку. Это не остановило пограничников, ими двигал ужас того, что комиссара могли захватить в плен. Они бежали с одной только мыслью: опередить японцев и спасти Люшкова. Заросли папоротника закончились, перед ними метрах в сорока возникла знакомая фигура, в следующее мгновение она исчезла в густой пелене тумана.
Молочной рекой туман выплеснулся из распадка на нейтральную полосу, серебристой росой оседал на высокой траве, голенищах сапог, прохладными струйками тек по пышущему жаром лицу Люшкова. Пограничники продолжали что-то кричать вслед, а он упорно шел вперед, страшась оглянуться назад и увидеть вспышку выстрела. Закончилась полоска вспаханной земли. Их проклятой земли! Он не выдержал и сорвался на бег. Прочь от ненавистного Ежова, живодера Фриновского и проклятой советской власти! Власти, которая выпила, высосала из него все соки. Власти, которой он отдал всего себя без остатка. Еще один шаг, еще одно усилие, и Люшков стал для них недосягаем.
В тот же день, 13 июня 1938 года, во второй половине в Хабаровск прибыл ставленник Фриновского – майор Горбач – и сразу же по горячим следам приступил к расследованию ЧП. Первые его результаты показали: "перерожденец и наймит империалистической японской разведки Люшков бежал за кордон к своим хозяевам". Подтверждением тому являлось отсутствие в его сейфе особо важных документов: алфавитной книги пофамильного учета внутренней и закордонной агентуры, шифр-кодов, обобщенной справки на арестованных и находящихся в оперативной разработке японских резидентов и агентов, а также карты с расположением частей Отдельной Краснознаменной Дальневосточной армии (ОКДВА).
О чрезвычайном происшествии Горбач немедленно доложил Фриновскому. Реакция Москвы последовала незамедлительно. В его адрес за подписью наркома НКВД СССР поступила шифровка. В ней содержался приказ по наркомату от 13 июня 1938 года о назначении майора Горбача начальником УНКВД Дальневосточно-Хабаровского края с одновременным исполнением обязанностей начальника особого отдела Главного управления государственной безопасности ОКДВА. В последующем телефонном разговоре с Фриновским тот потребовал от Горбача, "невзирая на чины и прошлые заслуги привлечь к ответственности всех лиц, виновных в измене Люшкова". Тот со свирепостью восточного сатрапа обрушился на подчиненных Люшкова. В кабинетах руководящего и оперативного состава управления, а также по их домашним адресам спецгруппой, прибывшей вместе с Горбачем, были проведены повальные обыски и аресты. Сам Люшков уже находился вне досягаемости боевых летучих групп НКВД, пущенных по его следу.
Швырнув в кусты портупею с пистолетом, он шел навстречу погранполицейскому патрулю и выкрикивал:
– Я, Люшков Генрих Самойлович, начальник управления НКВД СССР по Хабаровскому краю, комиссар государственной безопасности 3-го ранга, прошу правительство Японии предоставить мне политическое убежище!
Японцы, увидев перед собой советского генерала, оторопели и долго не могли поверить своим глазам. Пауза затягивалась, первым нарушил ее Люшков.
– Господа, проводите меня к вашему командованию! У меня есть очень важные сведения.
Японцы вышли из ступора. Старший патруля ткнул стволом винтовки в портфель и затем повел вниз. Люшков кивнул, опустил его на землю и предупредил:
– Господа, в нем важные документы и гранаты, будьте осторожны.
Второй японец поднял портфель, открыл замки, заглянул в него и что-то сказал старшему патруля. Тот жестом показал Люшкову опустить руки и шагнул на дозорную тропу. Люшков последовал за ним. Замкнул цепочку второй патрульный. Он все еще находился в шоке, не знал как вести себя с советским генералом, то наводил на него ствол винтовки, то опускал вниз. Люшков относился к этому с полным безразличием. Он был опустошен, двигался как автомат и не замечал суеты, поднявшейся вокруг него при появлении на погранполицейском посту. Телефонные звонки, отрывистые команды и беготня японцев по двору и коридорам смешались в его сумеречном сознании. В себя Люшков пришел, когда, то ли в сопровождении усиленной охраны, то ли конвоя, занял место в купе вагона поезда. Измотанный физически и психологически, он забрался на полку и, едва его голова коснулась подушки, уснул мертвым сном.
Проснулся Люшков, когда наступил следующий день. Поезд подъезжал к крупному городу, за окном купе, сливаясь в одну серую, безликую массу, потянулись китайские и корейские фанзы. Вскоре их сменили двух– и трехэтажные здания, справа проплыл семафор, поезд замедлил движение, и локомотив, выпустив клубы пара, остановился у перрона. В плотном кольце охраны-караула Люшков вышел из вагона. Прямо перед ним стояли два автомобиля с зашторенными окнами, рядом с ними топтался японский лейтенант. Обменявшись короткими фразами с начальником охраны-караула, он кивнул на первую машину. Люшкова чуть ли не на руках внесли в нее и усадили на заднее сидение, по бокам его стиснули двое бульдожьего вида. Лейтенант занял место впереди и приказал водителю трогаться.
Через двадцать минут езды по лабиринту узких улочек, они въехали во двор, огороженный высоким забором, и остановились перед подъездом двухэтажного здания. На входе дорогу Люшкову преградил часовой. Лейтенант предъявил ему документы, и тот отступил в сторону. Охрана-караул осталась в вестибюле, а Люшков в сопровождении лейтенанта поднялся на второй этаж и остановился перед дверью, обитой кожей. Лейтенант постучал. Из-за двери донеслось:
– Войдите!
Лейтенант распахнул перед Люшковым дверь. Тот переступил порог и оказался в просторном кабинете. Его обстановка: несколько гравюр с японскими пейзажами, большой, двухтумбовый стол, столешница которого была затянута голубым сукном, подставка с набором цветных карандашей, чернильница и ручка, документ, перевернутый текстом вниз, а также массивный несгораемый сейф с гитаркой на замочной скважине, говорили Люшкову, что он попал либо в японскую контрразведку, либо в разведку. Подтверждение своей догадке он нашел в хозяине кабинета.
Навстречу ему поднялся из кресла высокий, спортивного вида капитан с европейским чертами лица и проницательным взглядом. Цепкая память Люшкова подсказала: перед ним находится один из лучших сотрудников японской разведки в Маньчжурии – Дейсан. Его внешность до мелочей совпадала с фотороботом, составленном по описанию закордонных агентов и хранившемся в картотеке управления НКВД СССР по Хабаровскому краю.
Не скрывая любопытства, Дейсан прошелся по Люшкову внимательным взглядом и на сносном русском языке представился:
– Начальник отделения японской военной миссии в Маньчжурии капитан Дейсан.
В Люшкове сработала армейская струнка. Он невольно подтянулся, одернул гимнастерку и назвал себя:
– Бывший начальник управления НКВД СССР по Хабаровскому краю, комиссар госбезопасности 3-го ранга Люшков.
На лице Дейсана появилась вежливая улыбка. Он пододвинул к нему стул и любезно предложил:
– Присаживайтесь, Генрих Самойлович. Как говорится у вас, русских, – в ногах правды нет, – затем улыбнулся и многозначительно произнес: – Но в наших отношениях, надеюсь, нам ее искать не понадобится.
– Благодарю, – буркнул Люшков, присел на стул и не смог сдержать вздоха облегчения.
Впервые за то время, что он перешел на сторону японцев, его покинуло чувство пленника. Подтверждение тому Люшков находил в подчеркнуто любезном отношении Дейсана и его действиях. Капитан нажал кнопку звонка, спрятанную под крышкой стола, и через мгновение дверь кабинета распахнулась. На пороге возник небольшой, с лунообразным лицом японец. Подобострастный вид и лакейские ухватки выдавали в нем слугу. Его лицо и взгляд говорили сами за себя: "Чего изволите, господа?" Дейсан бросил ему короткую фразу по-японски и затем обратился к Люшкову с вопросом:
– Генрих Самойлович, что будете кушать?
В ответ желудок Люшкова отозвался утробным урчанием. Смутившись, он невнятно пробормотал:
– Если есть, то водки и к ней мяса.
– Советской?
– Да, господин капитан, эта та привычка, от которой я бы не хотел отказываться.
– Ха-ха, – от души рассмеялся Дейсан и отдал распоряжение слуге.
Тот склонился в глубоком поклоне, попятился на выход и скрылся в коридоре. Дейсан пододвинул к Люшкову пепельницу, пачку папирос, а сам выдвинул ящик стола, достал портфель, открыл замки, выложил на стол документы и предложил:
– Генрих Самойлович, я не совсем силен в русском и потому попрошу дать пояснения содержанию предоставленных вами материалов.
– Пожалуйста, я готов, – оживился Люшков и пододвинулся к столу.
Дейсан развернул карту, на которую были нанесены места расположения частей Отдельной Дальневосточной Краснознаменной армии и направления ее контрударов по противнику. Люшков достал из подставки карандаш и принялся давать пояснения. Дейсан запутался в цифрах, названиях, номерах частей и остановил его:
– Достаточно, Генрих Самойлович, дальше по этим вопросам вы поработаете с офицерами из штаба нашей армии.
– Хорошо, – принял его предложение Люшков и, указав на сверток с шифркодами, пояснил: – Господин капитан, эти материалы необходимо срочно передать шифровальщикам.
– Что это?
– Шифркоды.
– О, очень ценный материал! – не мог скрыть удовлетворения Дейсан.
– Нет, господин капитан, самый ценный материал содержится здесь, – Люшков взял со стола алфавитную книгу пофамильного учета внутренней, закордонной агентуры и потряс в воздухе.
– А что в ней?
– Святая святых в любой разведке. Вся агентурная сеть управления НКВД СССР по Хабаровскому краю в Маньчжурии. Нам, извините, большевикам удалось внедрить своих агентов даже в вашу разведку.
– Да вы что?! – изумился Дейсан. – И много?
– Достаточно.
Стук в дверь прервал беседу-допрос.
– Войдите! – разрешил Дейсан.
Дверь приоткрылась, и в кабинет не вошел, а скорее, проскользнул японец-слуга. В его руках был поднос, в воздухе запахло аппетитным запахом свинины, запеченной на углях, и свежеиспеченным хлебом. Дейсан широким жестом пригласил Люшкова отведать изыски японской кухни. Тот, изрядно изголодавшись, причастился рюмкой настоящей русской водки и набросился на свинину. После сытного обеда предатель окончательно воспрянул духом и начал сдавать всех и все подряд: военные планы советского командования, коллег-сослуживцев и самое святое, что может быть в любой спецслужбе: закордонных резидентов и находящихся у них на связи агентов. С особым сладострастием, не жалея самых черных красок, он живо описывал "преступления тирана Сталина" и его ближайшего окружения.
Глава 3
Время приближалось к полуночи. Ночная прохлада опустилась на столицу, но она была не в состоянии остудить жар, исходивший от прокаленных знойным июльским солнцем стен мрачной громады здания НКВД. Несмотря на поздний час, в большинстве окон горел свет. Конвейер по изобличению шпионов, террористов, вредителей и прочего антисоветского элемента не знал остановки. Из-за плотно прикрытых дверей кабинетов прорывались вопли следователей-садистов, глухие удары, стоны и мольба несчастных жертв. В приемной грозного наркома, генерального комиссара государственной безопасности Николая Ивановича Ежова царила непривычная тишина. Сам он находился на месте, но не принимал докладов.
Вжавшись в спинку массивного кресла с удлиненными ножками, чтобы возвышаться над огромным столом и всем своим видом внушать трепет подчиненным, а врагам советской власти – ужас и страх, Ежов остановившимся взглядом смотрел перед собой и ничего не замечал. ЧП, произошедшее в УНКВД по Дальневосточному краю, – измена и бегство к японцам начальника управления, комиссара госбезопасности 3-го ранга Люшкова, стало еще одним ударом, компрометирующим его в глазах Сталина. Внутренняя интуиция и многолетней опыт аппаратной работы подсказывали Ежову: фантастически головокружительной карьере вот-вот наступит конец, а каков он будет, об этом ему не хотелось даже думать. В памяти был свеж пример с предшественником – Ягодой. Недавно тот с расквашенной физиономией ползал у его ног и умолял не бить по почкам, исходившим кровью.
Ежов бросил тоскливый взгляд на место, где валялся Ягода, пробежался по помпезному кабинету и остановился на батарее телефонов. Одного его звонка хватало, чтобы отправить на смерть сотни и обречь на годы заключения тысячи. После предательства Люшкова все могло измениться в одночасье. Достаточно было движения пальца Сталина, чтобы низвергнуть его с политического Олимпа – должности наркома – в ад. Земной ад, находившийся рядом – в камерах внутренней тюрьмы. При одной этой мысли сердце Ежова, как когда-то, в далеком детстве, сжалось в предсмертной тоске.
Тогда он спасся чудом, случайный прохожий вытащил шестилетнего мальчугана из полыньи на Неве. Воспаление легких надолго свалило в постель Колюшку – так ласково Ежовы называли своего первенца. Болезнь сказалась не только на его здоровье, но и на росте. На улице сверстники поддразнивали: от горшка два вершка и того не видно, поэтому в школу ему пришлось пойти в десять лет. В 1905 году он с грехом пополам закончил первый класс начального училища, и на том учеба закончилась. Причина состояла не в отсутствии у него ума, а в материальном положении семьи. Ежовы с трудом сводили концы с концами и вынуждены были отдать сына в подмастерья в слесарно-механическую мастерскую. В ней он не задержался, в нем проснулась тяга к портняжному делу, и сменил профессию. Спустя годы, навыки шитья, приобретенные в юности, пригодились Ежову в должности наркома НКВД СССР. Самые что ни на есть "липовые дела", состряпанные им самим и подручными, шитые белыми нитками, проходили в судах без сучка и задоринки. Все это у него было впереди. А тогда, в бурные предреволюционные для России годы он не был замечен полицией в антигосударственной деятельности. В отличие от ребят с рабочих окраин, подтаскивавших на баррикады оружие пролетариата – булыжники, юный Коля предпочитал затворничество. Книга стала его постоянным спутником и самым близким другом. Он запоем читал все подряд, за что от сверстников получил кличку "Колька-книжник".
Самостоятельная жизнь для него началась рано, в 1907 году. В 12 лет юный Ежов отправился на заработки в Литву. До 1909 года трудился на заводе Тильманса в городе Ковно, затем возвратился в Санкт-Петербург и пять лет проработал на кроватной фабрике Путиловского завода. Возмужавший и подросший – голова уже торчала над столом – Николай Ежов, наконец, был замечен вожаками большевиков и вовлечен в подпольную работу. Несмотря на маленький рост в 151 сантиметр и тихий голос, бдительное око полиции разглядело в нем одного из будущих советских вождей и выслало в провинцию под надзор полиции. Местные столоначальники не стали морочить себе голову и от греха подальше отправили его в армию.
К концу 1915 года положение на фронте сложилось не в пользу России, и Ежова, в числе других новобранцев, бросили затыкать бреши в обороне. В одном из боев он получил ранение, полгода провел на больничной койке, после выздоровления возвратился в армию – в команду нестроевых Двинского военного округа, где встретил февральскую революцию. И здесь пробил его час, и не только его, но и тысяч тех, "кто был никем" и кого революция сделала "всем". В марте 1917 года он вступил в РСДРП(б) (партию большевиков), принял деятельное участие в создании партийной ячейки в Витебске.
С того дня начался долгий путь восхождения Ежова к вершине властной пирамиды в СССР. Уступая в росте, внешности и в голосе трибунам-революционерам и отчаянным рубакам-командирам, он, несмотря на обширные книжные знания и пролетарское происхождение, долго прозябал на второстепенных партийных и административных должностях. До конца 1920-х годов ему пришлось помотаться по периферии и заниматься рутинной работой в Татарстане, Марий Эл и Киргизии.
В гору Ежов пошел, когда в стране махровым цветом расцвел бюрократический социализм Сталина. Партийный аппарат взял верх над старой "ленинской гвардией". В нем многое, если не все, решала "функция". Умение "винтика" в многосложной бюрократической махине грамотно составить бумагу и подать ее наверх, вовремя уловить, в каком направлении дуют ветры во властных кабинетах, ценились больше всего. И здесь Ежов мог дать фору недавним кумирам народных масс и творцам революции. Исполнительность, красивый почерк, тонкий стиль письма, пусть медленно, но все же помогали ему подниматься по служебной лестнице. Его начальники, получив очередное назначение, не забывали про "скромную трудовую лошадку", безропотно везущую "воз дел", и тащили за собой.
В 1927 году Ежова выдвинули на должность помощника заведующего организационно-распределительного отдела ЦК ВКП(б), и оно стало поворотным в его судьбе. Оказавшись в Москве, да еще в составе партийного аппарата, он почувствовал себя как рыба в воде. Смехотворный рост – злые языки шутили: "Нашего Колю можно заметить по тени или по шороху", неброская внешность и тихий нрав делали его в глазах ярких и амбициозных коллег неконкурентом в борьбе за близость к НЕМУ – Вождю. Ежов же, до поры, до времени терпел насмешки коллег, тихим сапом карабкался по аппаратной лестнице и дорос до должности заместителя председателя Комитета партийного контроля при ЦК ВКП(б) – партийной инквизиции. На ней он, возможно бы, и застрял, если бы не случай.
1 декабря 1934 года был убит первый секретарь Ленинградского обкома и горкома партии Сергей Киров. Его убийство стало трамплином для прыжка Ежова на самую вершину властной пирамиды. 2 декабря он в составе партийно-чекистского десанта, возглавляемого Сталиным, высадился в Ленинграде. Ежову поручили по линии Комитета партийного контроля провести проверку состояния дел в ленинградской партийной организации. Он с полунамека понял Сталина и, подобно Малюте Скуратову, принялся безжалостно искоренять политическую вольницу и фронду в партийных организациях Северной столицы.
Но не только этим Ежов глянулся Хозяину – Сталину. В отличие от начальника УНКВД по Ленинградской области, заслуженного чекиста Филиппа Медведя, расценившего действия Леонида Николаева, приревновавшего Кирова к своей супруге – Мильде Грауде, как уголовное преступление, Ежов ухитрился разглядеть за спиной убийцы-ревнивца далеко идущий заговор, направленный против "товарища Сталина и проводимой им линии на индустриализацию и коллективизацию страны". И не просто заговор местных партийных оппозиционеров, а заговор нити, которого вели за границу к заклятому врагу Вождя – Троцкому. Этим Ежов сыграл на руку Сталину, не первый год пытавшегося дискредитировать политических оппонентов в лице Зиновьева и Каменева.