Что консервировать?
Несколько лет назад исследователь отечественного консерватизма Михаил Ремизов писал: "Каждый назвавшийся "консерватором" слышал этот вопрос неоднократно: что вы собираетесь "консервировать" в России – стране с неоднократно прерванной традицией? Вопрос вполне уместный. Но именно как вопрос. А не как аргумент против российского консерватизма".
Всё правильно. Но правда и то, что когда этот вопрос ставится, в консервативном лагере начинается разноголосица.
Каков консервативный идеал сегодня? Чаще всего мы получаем в ответ набор вечных понятий: "семья", "религия", "нация", "былые достижения". Или совсем просто и бесхитростно: "стабильность", "патриотизм". Представления о традициях, достойных сохранения, у разных консерваторов разнятся.
Вот приблизительная типология.
1. Антикварный консерватизм. Ориентирован на тот или иной фрагмент исторической реальности. Например, монархисты с ностальгией думают о престолонаследии и невинно убиенном Николае II. Вопрос о "качестве" монархии, о сравнении представителей династии не ставится (но есть немалая разница между Иваном III и Алексеем Михайловичем, Петром II и Петром III, Павлом I и Александром I). Иногда речь заходит о претензиях на российский престол кого-то из потомков Романовых, но с какими политическими целями – непонятно. Антикварный консерватизм имеет фрагментарный взгляд на историю. Нередко он нетерпим к консерваторам иного типа, то есть де-факто работает на разъединение, а не на интеграцию консервативных сил. Реальная политика тем временем проходит мимо.
2. Консерваторы-резонёры. Наблюдая коррупцию, расхищение национальных активов, безнравственность СМИ, они говорят: "Нам нужна консервативная политика, причем срочно. Вот вам политическая программа". Они считают, что с этой новой прекрасной программой можно победить на выборах и начать новую жизнь. На этом их реальное участие в политике заканчивается. Даже во времена ельцинской мультипартийности я не помню случая, чтобы консервативная партия или её представитель всерьёз засветились на предвыборном этапе, не говоря уже о преодолении пресловутого 5 %-ного барьера.
3. "Комконсерваторы", или консерваторы советского типа. Парадокс в том, что эти консерваторы наследуют доктрине исторического нигилизма – традиции отказа от традиции. Второй парадокс: они-то, в отличие от многих, знают, что хотят реконструировать. Правда, реконструкции на поверку подлежит не традиция, а исторически локальный проект советского социального государства. Его предполагается возродить в режиме госзаказа. Это четко поставленная, но вряд ли выполнимая задача – хотя бы потому, что российская индустрия разрушена, и воссоздавать её некому. Не гастарбайтеры же будут строить "новый СССР".
4. Евразийская доктрина, изложенная в терминах геополитики. Она включает отчётливую антизападную риторику в сочетании с мультикультурализмом, но не имеет политической программы. Скорее всего, проект "Русская Евразия" является довеском и ручным оппонентом либерального мейнстрима – так сказать, сверхсистемной оппозицией.
5. Либерал-консерваторы. Они находятся если не во власти, то при власти. Придерживаются державно-патриотической риторики, не отрицая при этом либерального курса (сырьевая экономика, сворачивание социальных программ, вывоз капитала из страны и зависимость от мировых финансовых центров). Консервативная фразеология здесь прикрывает либеральный курс, вызывая у обывателя иллюзию того, что правящий класс всё же намерен сохранить некие ценности и национальные приоритеты. Что в данном случае консервируется – очевидно. Консервируется российский либерализм. Не как идеология, но как экономический базис и модель развития.
6. Симулятивный консерватизм. Карнавальные консерваторы-националисты, охранители, приверженцы вольных и невольных политических перформансов создают политические симулякры – карикатуру на нормальный консерватизм. Возможно, их функция состоит в маргинализации нежелательных для власти политических направлений: реального консерватизма и низового национализма. Примерно таким же образом Иван Охлобыстин в своей "Доктрине" маргинализировал имперскую идею, а теперь вышучивает православие, рассказывая всему миру о своём целибате. Такая же "сверхсистемная" оппозиция, как евразийцы, с которыми национал-консерваторы находятся в предсказуемом противостоянии (факт прямой политической конкуренции).
7. Консерваторы-интеллектуалы, которые погружены в теорию консерватизма, но далеки от политической практики.
8. Церковные и околоцерковные консерваторы. Их позиция: Церковь ответственна за сохранение национальной традиции вообще, а не только внутрицерковной. А православие является не только основной конфессией, но и базой русской социально-этической традиции, подобно протестантской этике в Европе и США. Однако возможности церковного консерватизма ограничены, поскольку РПЦ по закону отделена от государства и не имеет права создавать политические организации, а священники не могут избираться на государственные должности. Иного понимания светскости, аналогичного хотя бы американскому, в России пока не выработано.
В этой типологии легко заметить неприятную закономерность. Каждая из перечисленных групп либо отделена от реальной политики, либо скрывает под вывеской консерватизма иное политическое содержание.
Второй случай особенно нагляден на примере либерал-консерваторов, де-факто – "консерваторов" при либералах. Кавычки не случайны. В принципе либерал-консерватизм для России – нонсенс. Именно для России. В США, например, это основная форма неоконсерватизма на сегодняшний день.
Чтобы понять, почему это так, требуется небольшое экономическое отступление.
Двойная парадигма мировой политики
В мировой экономике действует правило центра и периферии. Капиталы перетекают от периферии к центру (из стран третьего мира в страны первого), и любая власть выполняет функции диспетчера этого движения.
В этих условиях западные либералы, отстаивая status quo, объективно укрепляют экономику своих стран как принимающих субъектов.
Россия принадлежит к мировой периферии. Либеральные принципы в России также работают на сохранение этой модели, но для России она означает не присвоение, а отдачу – вывоз сырья и капиталов, утрату внутреннего рынка, захваченного импортом. Всё это подрывает материальное состояние страны.
Следовательно, западный либерал – например, американский – по своей функции консерватор: он стабилизирует систему. А либерал российский, занимая место на другом полюсе системы "ввоз – вывоз" и исповедуя те же взгляды, напротив, социально деструктивен. Он делает то же, что и коммунист – экспроприирует (вот случай, когда применима шутливая народная формула "Чубайс – это Троцкий сегодня").
И наоборот: левая идея в контексте Запада революционно-деструктивна. А в России, как и в любой стране третьего мира, левая (солидаристская, умеренно социалистическая) идея – консервативна, поскольку революционером является сама власть.
По той же причине русским аналогом европейского консерватора окажется не западник, а вменяемый почвенник. А аналогом западного конструктивного либерала – социалист.
Этот политический перевёртыш называют зеркальным эффектом глобальной системы, или законом "двойной" парадигмы. Так функционирует система "центр – периферия".
Учитывая эту особенность современного мира, необходимо проверить целый ряд положений, которые до эпохи денежного феодализма, или "глобального капитализма", как говорят в левых кругах, считались незыблемыми.
В рамках нашей темы необходимо поставить вопрос о том, какая позиция на российском политическом поле является объективно консервативной, а какие политики, пусть даже присягнувшие консервативным символам прошлого, претендовать на звание консерваторов не могут.
К сожалению, эта тема пока не обсуждается в российском публичном пространстве. Вопрос о реальном, объективном отношении тех или иных российских политиков к консерватизму – не in vitro, а в рамках мирового контекста – пока не стоит. Более того, поднимать вопрос о соотношении консерватизма и левой идеи явно не желают ни системные левые, ни системные "консерваторы", повязанные политическим консенсусом.
Сегодня это одна из главных фигур умолчания в российской политике. Правда, прикрываемая ею политическая конструкция становится всё менее устойчивой. Разрушение российского политического мифа в этой его части – дело очень недалёкого будущего. Но сегодня обыватель всё ещё уверен: консерватор – это тот, кто носит на груди табличку "Консерватор", набранную шрифтом Book Antiqua для пущей наглядности.
Существующее положение дел вполне устраивает тех, кто любит спорить с публицистами-западниками, гневно комментировать заявления американского Госдепа и разыгрывать политический спектакль под названием "Противостояние внешнему влиянию". Причём отдельно взятые заявления таких политиков вполне могут быть здравыми – скажем, отрицание ювенальной юстиции. Но это ещё не повод отказываться от системного анализа и принимать исключение за правило. Тут как раз тот случай, когда исключение подтверждает правило.
Так же наивно выглядит релятивистское жонглирование политическими понятиями. Вот реплика, взятая из типичной на сегодняшний день политической дискуссии: "Это вы считаете, что я либерал. А для господина Красовского я, можно сказать, консерватор. Точек зрения много".
Это демагогия. Оценочных суждений много, но критериев политической принадлежности мало. Главный из них связан с ответом на вопрос: как соотносятся экономика и идеология?
Консерватизм и левая идея: точка схода
Сегодня в сознании обывателя отсутствует разметка политического поля, в которой реальные консерваторы занимали бы положенное им место. Вместо этого мы наблюдаем непрерывную подмену понятий. В центральных СМИ консерваторами называют то "системных либералов", то державников и государственников.
Но подлинный консерватизм – это лояльность традиции, а не власти. Союз с властью возможен лишь тогда, когда власть охраняет и развивает традицию.
В настоящий момент страна существует в режиме директивного либерализма: либеральный экономический блок в правительстве несменяем, и он, в конечном счёте, определяет формат политики. Раньше эта политика переваривала сырьевой сектор и остатки советской индустрии. Сегодня удар либеральной реформации направлен против социалки (образование и наука, медицина) и подбирается к базовым элементам социума: к семейным ценностям (посредством ювенальных технологий), религии и Церкви (борьба со строительством храмов, проект упразднения патриаршества, идея дискриминационного "Религиозного кодекса"), личной информации и нормам нравственности. Тем самым де-факто признается высокая степень "капитализации" всего вышеперечисленного. Иные политики склонны объяснять происходящее случайными историческими зигзагами – мол, "такая уж Россия страна".
Но мы хотели бы воздержаться от исторических и политических мистификаций. Историю и политику делают конкретные люди. Другое дело, что действия конкретных людей подвержены системным законам.
Повторим озвученное ранее. В странах третьего мира власть объективно противостоит обществу, а не защищает его. Она не консервативный, а революционный элемент (вспомним знаменитую пушкинскую фразу: "Все вы, Романовы, революционеры!"). И всякий охранитель в этом случае будет охранителем революции.
Идеологическая ниша российской власти – либерал-большевизм, а не консервативный либерализм, как мнится тем, кто хотел бы видеть российскую власть в чём-то подобной американским неоконам. Причина проста: российский либерализм может быть только авторитарным. Об этом наглядно свидетельствуют события и 1992–1993 годов, и 1998 года. И это еще одна причина, по которой отечественная марка либерализма стремится приобрести консервативную окраску. Так можно выдать стабилизацию режима за общий политический ригоризм и любовь к порядку.
Главный вопрос в том, в каком углу политического поля окажется не "ряженый", а подлинный консерватор (примем за аксиому, что он реально существует).
Очевидно, что подлинные консерваторы, а не носители красивых табличек, как и подлинные левые, вытеснены за границы реальной политики. И те и другие являются антисистемным элементом, их выводят из игры.
Что они могут противопоставить проводимому ныне либеральному курсу?
Первые – требование вернуть нормы традиционной нравственности. Вторые – социальные требования. Главное заключается в том, что эти требования неизбежно совпадут. Возможно, не во вселенском масштабе. Но совершенно точно – в нынешней, прошлой и будущей российской ситуации.
Эта точка схода – следствие той самой "двойной" парадигмы экономики, политики и идеологии. Её появление неизбежно по законам данной системы.
Два направления оказываются в одной нише и начинают смыкаться, влияя друг на друга и сознавая факт взаимного исторического влияния. То есть схождение между ними предопределено не только ситуативно, но и исторически.
Как это выглядит?
Например, очевидно, что христианство (традиционное, а не секулярно ориентированное) исключает социал-дарвинистскую доктрину тотальной конкуренции, то есть путь естественного отбора в обществе. В самом деле, невозможно сидеть на двух стульях – быть антидарвинистом в богословских вопросах и дарвинистом в вопросах социальных. Что это означает фактически? Консервативная ценность дублирует левое требование социальной справедливости. Более конкретный исторический пример: стихийный социализм русской крестьянской общины смыкался с отношениями внутри общины церковной, что не раз подчеркивалось философами-славянофилами.
Сегодня общество начинает понимать: расселение консервативных ценностей и идеи социализма (не большевистского, а консервативного) по разным политическим лагерям – это ложная, неестественная ситуация. Скорее всего, это одна из технологий политического контроля. Но повторим: сказанное справедливо прежде всего для России и третьих стран. В несколько меньшей степени – для евроизгоев, вроде нынешней Греции или Германии начала XX века. Искусственность ситуации разделения консерватизма и левой идеи настолько очевидна, что ангажированным социологам приходится тратить массу усилий, решая одну-единственную сверхзадачу: как не дать расцепить в сознании обывателя "коммунизм" и "социализм", некогда слитые в единое целое советским и постсоветским агитпропом. Ведь как только понятие "социализм" окажется "на свободе" (то есть станет автономным), оно тут же начнёт дрейфовать в поле консервативной идеологии.
Пока удержать это движение удаётся, но уже с трудом.
Выход из тупика
В этом глубинном противоречии заключена подсказка для консерватора, который испытывает трудности с самоидентификацией.
Какую повестку дня он должен предъявить обществу? Необходимо поддержать социальные требования большинства в связи с тем, что они соответствуют требованиям общественной нравственности. Сочетание социальных требований и нравственных ценностей – единственный путь, позволяющий русскому консерватизму выйти из исторического тупика, в котором он оказался не по своей воле.
Разорвать круг исторических навязчивостей, остановить либерально-державный маятник – вот в чём заключается задача консервативной политики. Нации пора утвердиться в поступательном историческом движении. Но для этого необходим консенсус национального большинства. И такой консенсус может быть лишь социально-консервативным.
Мы уже наблюдаем подвижки в риторике некоторых левых партий, обращающихся к ценностям традиции, в том числе религиозным и семейным. Некоторые партийные вожди научились произносить слово "нация" наряду со словом "народ". В определённой части консервативного лагеря появляется интерес к левой политике. Слова о социальной справедливости всё чаще звучат из уст представителей Церкви.
Соборность и русское гражданское общество
Направление мысли, связанное с соединением двух идей, консервативной и социалистической, имеет серьёзную историю.
В России всегда были социал-консервативные лидеры и партии, и это не только умеренная часть эсеров. Сам принцип был озвучен, например, устами протоиерея Валентина Свенцицкого. В 1912 году в статье "Христиане и предстоящие выборы" он писал о том, что на выборах в Думу следует голосовать за "кандидатов левых партий" (эсеров), поскольку только они способны "разъяснить народу, где его враги".
Известный, можно сказать, титульный консерватор Константин Леонтьев помышлял даже о монархическом социализме. В 1880‑е он писал: "Иногда я предчувствую, что русский царь станет во главе социалистического движения и организует его так, как Константин способствовал организации христианства…", (Александров А. Памяти К. Н. Леонтьева. Письма Леонтьева К. Н. Анатолию Александрову. Сергиев Посад, 1915. С. 94.).
Но самые истоки социал-консерватизма, конечно, следует искать у славянофилов с их пониманием соборности. А. Хомяков с единомышленниками частично вывели это церковное понятие из прежнего контекста и перенесли на общество в целом, подразумевая особый (семейно-общинный) тип связи между его членами. Славянофилы трактовали соборность как общинный идеал, связывая его с идеалом коллективного спасения, характерным для русского православия.
По мере развития русской философии у понятия "соборность" появлялись синонимы. Например, Н. Трубецкой называл принцип соборности "метафизическим социализмом", С. Франк – "философией Мы". А Георгий Флоровский даже в "увлечении коммуной" видел "подсознательную жажду соборности". Николай Бердяев сравнивал соборность как всеобщее спасение с "жестоким", по его мнению, учением Фомы Аквинского о том, что своим блаженством праведники в раю обязаны муками грешников в преисподней.
Но это уже этапы развития идеи. Главный её смысл состоял как бы в сближении крестьянской общины с общиной церковной через посредство идеи "коллективного спасения".
Однако на самом деле проблема стояла гораздо шире и заключалась в создании нового общественного договора, который объединил бы все части российского общества под началом – нет, не религии, – но православных нравственных ценностей.
Постулатами самоопределения крестьянского "мiра" были в первую очередь справедливое владение землёй и взаимопомощь. Конечно, взгляды тех, кто был носителем этих постулатов, то есть крестьян, могли не вполне соответствовать "правильному" церковному православию. Но путь социального строительства, намеченный К. Аксаковым и А. Хомяковым, как раз и заключался в том, чтобы эти начала постепенно сблизились. Именно здесь находилась точка роста русского гражданского общества. К сожалению, его вызревание столкнулось с политическими трудностями: как с прямым противодействием (обезземеливание крестьян, искусственное разрушение крестьянской общины, всевластие "хлебной олигархии"), так и с революцией, обернувшейся новым закрепощением. Исторические катаклизмы ударили по крестьянской общине раньше, чем она смогла им противостоять.
Так очередное прерывание традиции и переписывание национальной идентичности в XX веке во многом свели на нет усилия строителей русского гражданского общества.
Понятия "соборность", "община", "коллективное спасение" нельзя сужать до границ крестьянского вопроса и узко-церковной проблематики.