Принципы крестьянской общины и церковная соборность оказывали влияние на всю русскую жизнь – это легко проследить по архивным документам и произведениям русских классиков (Н. Лескова, Ф. Достоевского, Л. Толстого, В. Розанова и др.). Есть немало свидетельств этого влияния. Неслучайно любое социально значимое событие в крестьянской России воспринималось в религиозно-аскетическом смысле.
Революционерка Вера Фигнер писала, например, что даже хождение в народ "люди из народа" понимали вполне однозначно: они полагали, что мотивом действий народников является спасение души (Фигнер В. Запечатленный труд. М., 1964. Т. 1. С. 125). Многие усматривали религиозный смысл в попытках освободить крестьян. Даже Емельян Пугачёв, призывая крестьян в своё войско, обещал "пожаловать землёй, крестом и бородою", то есть кроме земли вернуть старую, истинную веру. Как бы мы ни относились к личности самозванца, он (а позже народники) апеллировал именно к принципу коллективного спасения.
Сближение церковно-религиозного и социально-бытового укладов было неизбежно и в перспективе, вопреки возникавшим время от времени в народном сознании "бунташным" настроениям, привело бы к формированию христианской нации – гражданского общества своего времени, – если бы процесс вновь не был сорван, как прежде это было сделано в XVII–XVIII веках.
Религиозные корни крестьянского вопроса – неудобная тема для либеральной и "официально-державной" историографии. А потому редко обсуждаемая. Но пора отказаться от иллюзий и разрушить нелепый миф о том, что этот вопрос будто бы выдуман публицистами и историками славянофильской ориентации. Хотя бы потому, что аналогия просматривается и в работах западных ученых. Например, испанский социолог Мануэль Саркисянц склонен считать, что "служение народу" правых и левых народников в России – в том числе и их публичное покаяние – было видом социальной аскезы. И эту аскезу можно сравнить "с англосаксонским протестантским идеалом (service ideal)" (Саркисянц М. Россия и мессианизм. К "русской идее" Н. А. Бердяева. СПб, 2005. С. 104).
Конечно, здесь важно не сравнение протестантского и православного идеалов – это предмет обсуждения для другой статьи, – а признание того факта, что соборное, религиозно-общинное сознание было характерно не только для крестьян и крестьянских вождей, но и для их "освободителей" из числа интеллигенции. Даже если освободители мнили себя атеистами.
Иными словами, религиозно-общинный тип сознания присущ не только русскому крестьянину, но и русскому интеллигенту. А глубинная религиозность нередко проявляет себя вопреки внешним, рационально отрефлексированным убеждениям её носителей. И это главная причина того, что даже после гибели крестьянской общины в условиях большевистской России соборность как основа русского социума никуда не делась. Это генотип нации, чего большевики с их историческим материализмом, разумеется, не понимали.
Но как объяснить существование генотипа? В чём его глубинный источник?
Социализация религии
Здесь мы подходим к самому главному вопросу. Обратимся к классической социологии в лице Макса Вебера с его трудом "Протестантская этика и дух капитализма". Вебер полагал, что хозяйственный и социальный уклад всякой нации сформирован под влиянием её глубинной религиозной этики, которая продолжает определять самосознание нации даже после секулярных преобразований, даже в отсутствие церковных институтов или независимо от них.
Так, протестантская этика с её "трудовой аскезой" и "рациональной бюрократией" определила, по Веберу, социальный базис большинства европейских наций. При этом Вебер не был эволюционистом, мондиалистом и культур-шовинистом. Он не считал, что протестантская этика и порождаемый ею социально-хозяйственный организм – модель, которой должны соответствовать все нации мира. В его типологии китайская нация, например, реализует конфуцианский этический комплекс.
Сегодня это веберовское утверждение – аксиома общественных наук. Что из неё следует? Никакая общественная этика не может иметь других корней кроме религиозных. Если связь с ними прерывается, религиозная этика всё равно остаётся в подсознании нации. Её можно реконструировать методами гуманитарных исследований, можно наблюдать воочию в кризисные и поворотные моменты. В такие моменты она выходит из "подтекста" общественной жизни и неожиданно явно обнаруживает своё присутствие.
Иными словами, общественные устроения и "дух законов" (в значении, предложенном Сен-Симоном) напрямую зависят от "культа", который исповедует или исповедовало общество. Верно и обратное: всякая религия рано или поздно перестаёт быть только религией и ложится в основу всей общественной этики, в том числе и секулярной.
Протестантская этика предполагает аскетизм, индивидуализм, накопительство, "трудовую аскезу". Всё это присуще не только прихожанам тех или иных протестантских церквей, но и вообще европейскому и американскому обществу. Протестантская этика, отделившись от религии, породила особый тип политических отношений и особую экономическую модель – классический капитализм. Имела место социализация религии.
Наша задача – понять, на каком этапе находится социализация религии в России.
В основе русского общества лежит своя цивилизационная модель: православная этика и дух солидаризма. Православная этика предполагает солидарность, частичную эгалитарность, связь традиционной нравственности и справедливости. Этот комплекс восходит к уже упомянутым идеям соборности и "коллективного спасения", характерным для православия вообще и русского в особенности.
Формирование социальной этики (то есть социализация православия) с трудностями, срывами и остановками происходило в России в течение нескольких веков. Постепенно, как это и должно быть, оно распространилось на все части русского общества.
Этот тезис будет понятнее, если провести аналогию с протестантским миром. Точно так же, как православная, протестантская этика перестала быть только религиозной и стала этикой социальной. В сущности, расширение славянофилами понятий "соборность" и "община" имело примерно те же последствия, что и лютеровский перевод Библии, в котором понятие Beruf стало обозначать спасительную внутримирскую аскезу (одновременно "профессию" и "высшее призвание").
Но эта аналогия, разумеется, не полная. Она предполагает одно существенное различие: социализация религии в России не сопровождалась религиозной реформацией – да и не могла сопровождаться ввиду отсутствия условий для "религиозных войн" и бюргерских верований. У нас ситуация выглядела в этом смысле проще: речь шла о "христианизации" социальных отношений. Православный катехизис не претерпел никаких изменений, поскольку процесс шёл по направлению от Церкви к остальному обществу, а не наоборот (аналогичное явление – "культурализация" католичества).
Неправы будут те, кто увидит в деятельности славянофилов признаки религиозной реформации. Неверным будет и утверждение, что расширительное понимание соборности было выдумано славянофилами с нуля. Столь же сомнительна точка зрения, согласно которой новая соборность стала отражением народной покорности самодержавию, рабского сознания и проч.
Соборный принцип пустил корни в русской светской традиции задолго до самодержавия и до славянофилов – последние лишь подчеркнули связь между церковным и мирским его содержанием. Например, академик М. В. Шахматов находил истоки представлений о соборности уже в летописях домонгольского периода (см.: Шахматов М. В. Опыты по истории древнерусских политических идей. Прага, 1927. Т.1. С.1).
Иными словами, в случае с соборностью и православной этикой мы имеем дело никак не с имперской, а с народной идеей.
Православная этика сравнительно давно стала проникать в подсознание светского общества и определять общественные отношения, чему в немалой степени помогла славянофильская философия.
Но, к сожалению, социализация религии и формирование православной этики упорно тормозились на многих этапах российской истории (Смута, Раскол, реформы Петра I, переворот 1917 года, новая колонизация после 1991‑го). Но несмотря на торможение, процесс социализации религии и формирования национальной этики необратим. Он может кончиться только вместе с нацией.
Вместе с тем совершенно очевидно, что нация не может существовать только на контрактных началах, как утверждает классический либерализм. Тем более нация не может состояться как некий политический "проект" (неолиберальная доктрина). Без традиционной этики не складывается паззл благополучной политической системы. Государство либо распадается, либо живёт угнетением собственного народа. Задача консерваторов – изменить этот сценарий. Именно поэтому традиционная этика должна лежать в основе русского неоконсерватизма. Она и является главным и необходимым элементом социал-консервативной политической концепции.
Европейская соборность
У многих историков и социологов по отношению к соборности, христианской этике и консервативному социализму всё ещё имеет место досадный стереотип. Всё это предлагается считать сугубо исторической архаикой, глубоко почвенным русским явлением, свидетельством отсталости и "азиатчины".
Упрёк совершенно не обоснованный. Принцип консервативного социализма отнюдь не только русский. Да и архаики в нём не больше, чем в морали homo homini lupus est, присущей адептам рыночного фундаментализма.
Самое главное обстоятельство заключается в том, что в Европе есть и всегда была своя собственная соборность.
Например, в Германии социал-консерватизм связан с понятием Gemeinschaft ("гемайншафт") – "сельское братство". Предоставим слово составителям энциклопедий, и станет понятно, что означает соборность в немецком языке.
Термин Gemeinschaft, обычно переводимый как "община", противопоставляется термину Gesellschaft, или "обществу" ("ассоциации"). Общества, для которых характерны Gemeinschaft-отношения, однородны, в значительной степени основаны на родстве и органических связях и отличаются моральной сплочённостью, часто основывающейся на общем религиозном чувстве. Эти отношения разрушаются в процессе разделения труда, роста индивидуализма и конкуренции, то есть в процессе развития Gesellschaft-отношений. Если Gemeinschaft рассматривается Ф. Теннисом как выражение подлинной, организованной жизни (Toennies, 1887), то Gesellschaft, с его точки зрения, является искусственным социальным устройством, основанным на конфликте эгоистических устремлений.
Исчерпывающее определение. Сравнение даже двух эквивалентных понятий из русской и немецкой традиций уже позволяет увидеть, что консервативный социализм – не эксклюзивное русское изобретение. Да и использование соборности для наполнения политических категорий консерватизма – не только "русский путь".
Похожие процессы в сознании русской и немецкой нации шли параллельно, но независимо друг от друга. Они абсолютно равноправны.
Этот факт буквально даёт нам в руки формулу европеизма, непонятную русским западникам. В нормальном развитии наций вполне может наблюдаться подобие, но не может быть намеренного подражания. Там, где подобия нет (например, Германия в чём-то не похожа на Англию), нет необходимости его выдумывать. В противном случае мы получим на выходе ту самую "псевдоморфозу", о которой писал Освальд Шпенглер.
Примечательно, что так остро, как в России, "сельское братство" и его утрата переживались именно в Германии – стране, которую Европа воспринимала как своего рода пасынка западного мира. По-видимому, чем более "периферийной" является страна – не столько географически, сколько политически – тем характернее для неё схождение политических полюсов.
Понятие Gemeinschaft в Германии оказалось вновь актуальным в период между мировыми войнами, на волне так называемой "консервативной революции", стремившейся выхватить немецкую нацию из тисков буржуазной англо-американской цивилизации. В это время Gemeinschaft было применено к отношениям среди бывших фронтовиков. Поклонники немецкого социал-консерватизма говорили уже о военном братстве, которое раз и навсегда, даже в мирное время, отменяет любые сословные перегородки. Все эти идеи Освальд Шпенглер изложил в 1919 году в книге "Пруссачество и социализм", которая, по признанию автора, вызвала "крики ненависти". Но она же породила движение, в рамках которого развивалась идея соединения консерватизма и социализма. Причем понятие Gemeinschaft использовалось здесь в противопоставление либерализму и той "внутренней Англии" (термин Шпенглера), по вине которой Германия потерпела поражение в Первой мировой.
Идеи немецкой "консервативной революции" популяризировали и средние литераторы, такие как Эрнст Юнгер, и будущие классики Томас Манн и Гуго фон Гофмансталь. Кстати, впервые понятие "консервативная революция" употребил именно Томас Манн в предисловии к антологии русских писателей в 1921 году, позаимствовав его из "Дневников писателя" Ф. М. Достоевского. Манн считал, что термин "консервативная революция" возник в контексте славянофильской мысли и полностью ему принадлежит. Интересно, что писатель воспринимал русский социал-консерватизм как идейно родственный немецкому социал-консерватизму, находившемуся в фазе расцвета.
В статье "Размышления аполитичного" автор "Будденброков" и "Волшебной горы" цитирует Достоевского, размышляет о союзе Германии и России против англо-саксонского утилитарного мира и задаётся вопросом: "Разве у нас нет наших западников и наших славянофилов?" Отвечая на этот вопрос утвердительно, Томас Манн признаёт, что deutsche Sapadniki желают тотального изменения национального характера немцев. И пишет по-английски: "The world is rapidly becoming English" ("мир стремительно англизируется").
Этот сюжет знаком каждому русскому на примере истории России.
В Германии, как и в России, генезис левого консерватизма шел с двух сторон. Встречное движение со стороны социал-демократов наблюдалось вполне отчетливо. Публицист Армин Молер отмечал, что среди представителей "консервативной революции" были как "левые люди справа", так и "правые люди слева". И объединяло их неприятие не только либерализма, но и "старого" консерватизма. Эти новые консерваторы не страдали особой ностальгией по монархии и кайзеру. Сословные предрассудки также были им чужды: сословия были отменены фронтовым братством (см. подробнее: Руткевич А. М. Консерваторы XX века. М.: Изд-во РУДН, 2006). Соединение социалистической и консервативной идеи можно было наблюдать и у правых социал-демократов – этот политический вектор описан И. Пленге в книге "1789 и 1914. Символические годы в истории политического духа".
Разработку левоконсервативной идеи легко найти в работах Макса Шелера и Вернера Зомбарта. Доклад Макса Шелера "Христианский социализм как антикапитализм" говорит об "антикапиталистической политике", о "пролетарских нациях" и об "англо-американском капитализме".
После Второй мировой войны проблема левоконсервативного альянса не была решена. В 60‑е годы XX века либерализм критиковали не только справа, но и слева, в частности устами представителей Франкфуртской школы. Франкфуртские неомарксисты писали скандальные статьи о крахе "проекта Просвещения" и давали понять, что идеология Просвещения сама по себе суть религиозная утопия, хоть и рациональная по форме (см.: Хоркхаймер М., Адорно Т. Диалектика Просвещения. М.: Ювента, 1997). Либерализм вновь оказался между двух огней.
Но это лишь отголоски прежнего триумфа.
Консервативное движение в Германии было остановлено и сорвано приходом к власти нацизма. Национал-социалисты пытались наладить диалог с консерваторами, но последние решительно отвергли такую возможность и были обвинены в "упадничестве" (в частности, "упаднической" и вредной книгой в Германии 1930‑х годов считался "Закат Европы").
Этот сюжет отчасти напоминает российскую ситуацию: в России традиция консервативного социализма была уничтожена большевиками – и в идейном, и в физическом смысле.
Остаётся задуматься над тем, кто сегодня препятствует левоконсервативному консенсусу в обществе. Это уже не нацисты и не большевики, но либералы и коммунисты-ортодоксы. В некоторых ситуациях они на удивление легко находят общий язык.
Русский неоконсерватизм: справедливость и традиция
Сегодня консервативный идеал не исчерпан. Он неизбежно придет на смену денежному феодализму, в который выродился классический капитализм, описанный Карлом Марксом. Идеологию, в которую облекается дух этой системы, можно назвать рыночным фундаментализмом. И поэтому адекватный ответ на неё может дать только консерватизм левый. Тем более что неолиберальный формат в свою очередь пытается приспособиться к переменам ближайшего будущего и впускает в себя консервативную риторику в безопасных дозах, в качестве вакцинации. Этот процесс можно проследить на примере американского неоконсерватизма, отражающего интересы мирового энергетического лобби (за финансовый сектор традиционно выступают демократы).
Очевидно, что "периферийный" консерватизм, в том числе русский, не будет слепком с доктрины американских неоконов – о причинах было написано выше. Но он не может существовать и в реликтовых формах, как монархически-сословных, так и выморочных советских. Тем не менее в каждом периоде российской истории, несмотря на её "прерывистость" и "пунктирность", содержится зерно традиции, которое может быть оттуда извлечено и интегрировано в новый проект. В связи с этим к наименованию проекта есть смысл добавить приставку "нео", подчёркивающую его интегральную основу.
Понятие "интегральный консерватизм" не ново (см., напр.: Ремизов М. Консерватизм сегодня: аналитический обзор // www.apn.ru/publications/article1748.htm), но важно наполнить его адекватным содержанием. Основа этого содержания, как уже было сказано, в следующем: русский неоконсерватизм будет социалистическим в умеренном понимании этого термина. Ему придется вобрать в себя как ценности традиционной нравственности, так и идею социальной справедливости. Неизбежность такого слияния диктуется внутренними и внешними причинами: и русской традицией, и политической логикой последних десятилетий.
Формулирование левоконсервативной идеи возможно на основе национальной социально-этической модели, которая описывается формулой "православная этика и дух солидаризма".
Очевидно, что на первом этапе перед социал-консерваторами встанут две задачи. Во-первых, вернуть себе идею социальной справедливости, монополия на которую остаётся в руках коммунистов. Во-вторых, перехватить у либералов семантическую власть и присутствие в медиасфере.
Решение первой задачи значительно облегчит решение второй.
Как быстро программа будет приведена в действие, покажет ближайшее будущее.
А. В. Щипков