К самому посту, то, скрываясь за скалами или в глу-бокой расселине горного ущелья, то, появляясь на малень-ком хребтике или горном плато, приближались три всад-ника и за ними тяжело нагруженная двуколка, запряжен-ная парой лошадей. Простым глазом было видно, что два всадника - казаки, а третий был одет в бледно-серый ка-закин или черкеску и серую папаху…
Иван Павлович приставил к глазам бинокль и чуть не уронил его от удивления и от… негодования, потому что к Кольджату, несомненно, подъезжала женщина, и при-том женщина европейского происхождения.
А значит… Значит, на некоторое время, Бог даст, ко-нечно, недолгое, ему придется возиться, угощать, устраи-вать, заботиться именно о том существе, которое он мень-ше всего хотел бы видеть у себя на одинокой квартире.
Он снова поднес бинокль к глазам. Да, это была жен-щина. Хотя какая-то странная женщина, похожая на маль-чика, на юношу в своем длинном сером армячке, с вин-товкой за плечами, патронташем на поясе, большим но-жом и в высоких, желтой кожи, сапогах.
Он не тронулся с места, не кликнул Запевалова, что-бы приказать ему согреть воду для чая и приготовить ужин. Слишком велико было его негодование и огорче-ние, и он так и остался стоять на веранде, пока к ней не приблизились вплотную приезжие и молодая женщина легким движением не сошла с лошади.
II
- Вы Токарев, Иван Павлович, - сказала она, и ее мяг-кий голос прозвучал в редком горном воздухе, как музыка.
Была она красива? Иван Павлович не думал об этом. Он ненавидел в эту минуту ее, врывавшуюся в его жизнь и нарушавшую размеренное течение дня холостяка, установившего свои привычки. И перед казаками появление молодой девушки на одиноком посту являлось неудоб-ным и как будто стыдным.
Но, прямо и сурово глядя ей в глаза, Иван Павлович не мог не заметить, что у нее были большие и прекрасные, темной синевы глаза под длинными черными ресницами, смотревшие смело. Это были глаза мальчика, но не де-вушки. Изящный овал лица был покрыт загаром и неж-ным беловатым пухом, полные губы показывали харак-тер и упрямство, а ноздри при разговоре раздувались и трепетали. Густые темно-каштановые волосы были уб-раны под отличного серого каракуля папаху, из-под ко-торой помальчишески задорно вырывались красивыми завитками локоны, сверкавшие теперь при последних лу-чах заходящего солнца, как темная бронза. И вся она была отлично сложена, с тонкой девичьей талией, с длин-ными ногами с красивой формы подъемом, четко обрисованным изящным сапогом. Винтовка была тяжела для нее, но она, как мальчишка, кокетничала ею, патронта-шем темно-малиновой кожи и большим кривым ножом. Ей, видимо, нравилось, что на ней все настоящее мужское: и ружье, и нож, и толстые ремни, и кафтан серого тонко-го сукна, и синие шаровары, чуть видные из-под него, и мужская баранья шапка. Видно было, что она больше всего боялась, чтобы ее не приняли за обыкновенную ба-рышню-наездницу, переодетую в кавказский костюм, которых так много на кавказских и крымских курортах… И Иван Павлович это заметил.
- Да, я Токарев, Иван Павлович, - сухо сказал он, не сходя с места и не двигаясь ей навстречу. - Подъесаул Сибирского казачьего полка и начальник Кольджатско-го поста. Что вам угодно?
Она рассмеялась веселым смехом, показав при этом два ряда прекрасных белых зубов.
- Я так и знала, - воскликнула она, - что вы меня так примете.
- Простите, но я не имею чести вас знать.
- Вернее, вы должны были бы сказать: "Я не узнаю вас, я не могу вас припомнить". Нахальство этой женщины взорвало Токарева, и он настойчиво сказал:
- Нет, я не знаю вас.
- А между тем, - с какой-то грустью в голосе прого-ворила приезжая, - я вам довожусь даже родственницей. Помните Феодосию Николаевну Полякову, сумасшед-шую Фанни, с которой вы играли мальчиком на зимовни-ке ее отца и вашего троюродного брата в Задонской сте-пи? Я, значит, вам племянницей довожусь.
Лицо Ивана Павловича от этого открытия еще боль-ше омрачилось.
"Родственница, племянница, да еще с целой двукол-кой домашнего скарба; да что же она думает здесь де-лать", - с раздражением подумал он и протянул ей руку. Она пожала ее сильным мужским пожатием.
- Вижу, что не рады, - сказала Фанни.
- Но, Феодосия Николаевна… - начал, было, Иван Павлович. Она прервала его:
- Никаких "но", Иван Павлович. И очень прошу вас называть меня Фанни, как вы и называли меня когда-то, и признать факт свершившимся. Я буду здесь жить…
- Но позвольте…
- Так сложились обстоятельства. Сюда направил меня, умирая, мой отец.
- Как, разве Николай Федорович умер?
- Полгода тому назад. Наш зимовник отобрали. Имущество я продала. Я приехала сюда с деньгами и бу-ду жить самостоятельно. Мне от вас ничего не нужно.
- Но, Феодосия Николаевна…
- Фанни, - прервала она его.
- Но, Феодосия…
- Фанни! - еще строже крикнула девушка, и глаза ее метнули молнии.
- Как же вы будете жить здесь, чем и для чего?
- Вам этикетка нужна?
Она издевалась над ним, хотя он был лет на десять старше ее.
- Да, этикетка. И она нужна не для меня, а для вас.
- Какие у вас, у всех мужчин, всегда подлые мысли и зоологические понятия.
- Но, Феодосия Николаевна…
- Фанни! - уже с сердцем воскликнула девушка. - Я знаю ваше "но". Что скажет свет? А если бы приехала не молодая девушка, не ваша племянница…
- Троюродная. Седьмая вода на киселе, - вставил Иван Павлович.
- Пусть так. Это к делу не относится. Так, если бы приехала не племянница, а племянник, я полагаю, вы бы-ли бы даже рады. Он помогал бы вам в вашей работе.
- Он тогда должен был бы быть офицером. Да и то на Кольджате положен один офицер.
- Пускай так, но вы ищете золото и охотитесь.
- И вы хотите, что ли, искать золото и охотиться? - насмешливо спросил Иван Павлович.
- Что же тут смешного?
- Простите, Феодосия Николаевна.
- Фанни, - гневно крикнула она, но он не рискнул так ее назвать, да, пожалуй, и не хотел, боясь, что это невольно установит ту интимную близость, которой он так боялся.
- Долг гостеприимства обязывает меня принять вас. Милости просим. Казаков я устрою. А ваши вещи… Я ду-маю, до выяснения ваших намерений их можно будет оставить в двуколке.
- Очень любезно с вашей стороны. Но вы напрас-но так беспокоитесь. У меня в вещах есть отличная ан-глийская палатка, мой калмык - потому что он со мной, кроме казаков вашего полка, которых мне против моей воли навязал ваш бригадный генерал, - ее мне расста-вит. Скажите, вон та горная речушка и есть граница Рос-сии и Китая?
- Да.
- Значит, по ту сторону, в ста шагах отсюда, китай-ская земля?
- Совершенно верно.
- Я думаю, что Его Величество китайский богдыхан ничего не будет иметь против, если Фанни Полякова вос-пользуется его гостеприимством?
- Я этого не допущу. У нас есть комната для при-езжающих, и вы можете пока в ней устроиться. Запева-лов! - крикнул Иван Павлович своему денщику и, когда тот явился, приказал ему согреть чай и приготовить что-либо на закуску. - Пока он готовит нам, я проведу вас в вашу комнату.
Казаки и калмык начали разгружать повозку и вно-сить ящики и сундуки в комнату для приезжающих. Запе-валов подал ей воду для умывания, а в это время Иван Павлович гневно ходил взад и вперед по веранде и думал неотвязную думу: "Вот принесла нелегкая!.. Племянница, черт ее подери! Она такая же мне племянница, как чертя-ка батька. Вместе детьми играли!" Это правда, когда-то он из корпуса на вакации ездил в Задонские степи на зимов-ник Полякова, но он даже и не помнил, чтобы там была девочка. Да и мог ли он ее помнить, когда ей было тогда 4–5 лет. "Не было печали! Прощай теперь и охота, и поиски в горах за золотом, и экспедиции в таинственные пади к таким ущельям и водопадам, где никогда нога европейца не бывала! Нет, надо объясниться и дать ей понять всю неуместность и невозможность ее пребывания в Кольджате".
III
Запевалов поставил на не накрытый скатертью стол синий эмалированный чайник с кипятком, принес стаканы и подал на тарелке грубо нарезанную толстыми ломтями колбасу и кусок холодной баранины, из которой неаппе-титно торчала кость. На тарелке же был и кусок хлеба. Все это выглядело жалко, бедно и неопрятно. Он поста-вил свечи в стеклянных колпаках, но их не зажигали, что-бы не залетали мошки.
- Феодосия Николаевна, - крикнул в двери Иван Павлович, - если готовы, пожалуйте, чай подан.
- Фанни! - гневно крикнула девушка. - Иду сейчас. Она вошла в том же костюме в его кабинет.
- Можно повесить? - спросила она, указывая на ружье и на свободный гвоздь на стене против двери. - Пожалуйста, - холодно сказал он.
Она ловким движением скинула винтовку и папаху и повесила их на гвоздь. Теперь при свете лампы ее густые темные волосы, подобранные вверх, отливали в изгибах червонцем. Они мешали ей. Она тряхнула головой и тяже-лые косы упали на спину, рассыпались и ароматным об-лаком закрыли всю спину.
- Чай на веранде, - сказал Иван Павлович, откры-вая дверь кабинета.
Фанни вышла на веранду.
- Боже, какая прелесть! - воскликнула она. - И ка-кой воздух! Какая легкость! Даже в ушах звенит. Какая здесь высота?
- Две с половиной версты.
- Вы знаете… Это такой вид, что его за деньги мож-но показывать.
Несколькими смелыми обрывами, крутыми отвес-ными скалами, рядом мягко сливающихся с равниной холмистых цепочек Алатауские горы срывались в доли-ну реки Текеса. Эта долина теперь была полна клубяще-гося мрака и казалась бездонной. Где-то далеко-далеко на востоке совершенно черными зубцами перерезывали долину горы. Из-за них громадным красным диском поднималась луна, зардевшаяся, будто от стыда, и еще не дающая света. И по мере того как она поднималась, ее верхний край бледнел, становился серебристым и она уменьшалась в размерах. И точно шар, осторожно пу-щенный вверх, она медленно и величаво поднялась над далекими горами и поплыла в бледнеющую от ее прикос-новения густую синеву неба. Колеблющийся в долине над рекой туман засеребрился и стал, как потрясаемая парча, переливать тонами яркого опала. Вспыхнул где-то крас-ной точкой далекий костер пастухов, и взор, настраивае-мый фантазией, начал творить волшебные картины во-сточной сказки. Чудились в серебром залитой долине города удивительной красоты, пестрые ковры, золото и самоцветные камни людских уборов.
Вправо грозно вздымались, уходя по краю долины, величественные черные отроги Терскей-Алатау, порос-шие по северным скатам высокими елями с мохнатой хво-ей. На их вершинах, как полированное серебро, горели ледники, и за ними далеко-далеко, будто висящий в воз-духе, громадный брильянт Коинур, отделенный верени-цей облаков от своей подошвы, блеснул сахарной голо-вой, правильным покатым конусом, весь укрытый снегом Хан-Тенгри, почаровал несколько мгновений глаз таин-ственным блеском недосягаемой вершины своей и исчез, закутавшись облаками.
И странно было в прозрачной тиши ночи с неколеб-лемым воздухом сознавать, что там ревет жестокая вью-га и вихри снега мечутся по ледникам. И чудилось, будто чувствуешь, сидя на этой высоте, стремительный бег зем-ли и ее непрерывное вращение. Казалось, что эта могучая вершина рассекает необъятное пространство миров и не-сется с землей в неведомую даль…
Кружилась голова от редкого воздуха, от ярко бро-шенной прямо в лицо мертвой улыбки луны, от высоты, необъятного простора и таинства ночи.
Внизу, между кустов рябины и дикого барбариса, по каменистому ложу неслась Кольджатка. Тихая днем, она начала теперь ворковать и шуметь, пополняемая водами подтаявших за день ледников. Ни одного человеческого голоса, ни лая собак, ни блеяния стад не было слышно, и ухватившейся за перила решетки Фанни показалось, что она одна несется где-то в безвоздушном пространстве, увлекаемая землей в ее неведомый путь.
Так прошло несколько минут. Иван Павлович не мешал Фанни любоваться видом. Он сам слишком любил, понимал, ценил и восхищался красотами Кольджатских восходов и закатов, и он как собственник, как хозяин этой красоты был доволен, что она так поразила его гостью. Но сам он в этот вечер уже не мог любоваться чарами лунной ночи в горах. Ему отравляла удовольствие эта женщина, стоявшая рядом с ним, непрошеная и незваная, явившаяся сюда Бог весть с какими целями…
Снизу и слева раздался протяжный зовущий крик. Он зазвенел в ночной тиши тоскующим призывом мятущейся души и стих, а потом повторился снова призывной нотой. - Ла Аллах иль Аллах, - взывал муэдзин в дунган-ском поселке к ночной молитве.
Пролаяла внизу собака, и снова все стихло, будто ви-дение жизни, будто трепет человеческого дыхания про-неслись вдоль мощной груди земли и затихли…
В выявившейся теперь ночи волшебными казались воздушные дали и таинственной тишина. И точно для того, чтобы нарушить эту грезу чарующей сказки, сзади дома раздался могучий окрик:
- Кот-торые люди, выходи строиться на переклич-ку…
И загомонили на площадке поста казаки. И скоро, хрипя и срываясь, будто простуженная сыростью ночи, запела кавалерийскую зорю старая ржавая труба постово-го трубача…
IV
- Итак, - проговорила Фанни, наливая себе вто-рой стакан чая и вынимая тоненькими пальчиками с от-деленным и манерно загнутым вверх мизинцем из жес-тянки, принесенной Иваном Павловичем, квадратное печенье petit beurre, - итак, вас удивляет, что я сюда приехала?
- Откровенно говоря, - да.
- Слушайте. Условимся наперед и навсегда гово-рить только правду. Говорить действительно откровенно и то, что думаешь.
- Вряд ли это возможно!
- Уж очень, верно, вы меня ругаете, - улыбаясь ми-лой детской улыбкой, сказала Фанни.
- Нет, зачем так, - смутившись, отвечал Иван Пав-лович, - но признаюсь, ваш поступок мне непонятен.
- Почему?
- Да мало ли уголков в России более привлекатель-ных, нежели глухой пограничный пост в Центральной Азии. И почему из всех родственников вы вспомнили какого-то троюродного, если еще и не дальше, дядю, кото-рый давно порвал с Доном и донской родней и живет от-шельником?
- Меня тянуло путешествовать.
- Есть путешествия много интереснее. Поехали бы в Париж или Швейцарию, ну, на озеро Комо, что ли.
Брезгливая гримаска скривила хорошенькие губы Фанни.
- И в Париже, и в Швейцарии, и на итальянских озерах я была. Не нравится. Слишком много культуры. Все вылизано, исхожено, и мне кажется, на самой верши-не Монблана стоит надпись: "Лучший в мире шоколад "Gala-Peter".
- Да мало ли куда можно ехать? Ну, наконец, мож-но проехать на Зондские острова, в Африку, в Трансва-аль, бурам…
- А меня тянуло по пути Пржевальского. Я вспом-нила, что вы служите в Джаркенте, и поехала к вам.
- Что тут хорошего?
- Это мы увидим. И не беспокойтесь, пожалуйста, дядя Иван Павлович…
Она так его и назвала - "дядя Иван Павлович", и го-лос ее даже не дрогнул, хотя эта фамильярность передер-нула Ивана Павловича.
- Или нет, я вас буду называть "дядя Ваня", ведь правда, вы мне чеховского дядю Ваню напоминаете. Доб-рый бука. Я вас не стесню, дядя Ваня. У меня все есть. Со мной мой калмык Царанка, завтра я куплю себе лошадей, и затем - мы только соседи.
- Где же вы купите лошадей?
- В Каркаре, на ярмарке.
- Кто вам это сказал?
- Ваш командир, Первухин.
- Но ярмарка в Каркаре будет еще через месяц, да и лошади там дикие.
- А что, вы думаете, я не умею укрощать диких ло-шадей? Ого! У отца на зимовнике я сама арканом накиды-вала, сама валила, седлала. И скакала же вволю по степи!
Глаза ее заблестели. Если бы не эти волосы, гривой вол-нистых прядей разметавшиеся по спине, - мальчишка, со-всем мальчишка-кадет, озорник. Мечут молнии задорные глаза, и губы оттопыриваются, как у капризного мальчугана.
"Да, характер, должно быть", - подумал Иван Пав-лович.
- И все-таки это не женское дело - путешествовать одной. Быть искательницей приключений.
- Во-первых, не одной.
- А с кем же?
- Да с вами, дядя Ваня.
- Ну, это положим. Этот номер не пройдет.
- А почему?
- Да что вы все "почему" да "почему", как малый ребенок? Очень просто, почему. Потому, что вы моло-денькая девушка. Вот и все.
Фанни совсем по-детски всплеснула руками.
- Опять, - воскликнула она. - Слушайте, дядя Ваня, я вас раз и навсегда прошу это позабыть. Смотри-те на меня как на мужчину. Ведь это же безумная отста-лость, что вы говорите. Это прошлыми веками пахнет. Я, слава Богу, не кисейная барышня.
- Жизнь здесь полна опасностей и приключений.
- Тем лучше, - перебила она его, и лицо, и глаза ее загорелись, - я их-то и ищу, их-то и жажду.
- Притом здешняя жизнь первобытно проста.
- Великолепно.
- В этих условиях жить молодой девушке под одной кровлей с мужчиной невозможно.
- Я не одна, со мной мой калмык Царанка. И потом, все это архаические понятия. Время теремов, дядя Ваня, прошло. Женщина равноправна с мужчиной. Посмотрите на Запад.
- Мы на Востоке.
- Это все равно. Если все ехать на восток - то бу-дет запад.
- Удивительные у вас географические понятия.
- Ну, конечно, - засмеялась она. - Там что? - спросила она и протянула руку к долине.
- Кульджа, - неохотно выговорил Иван Павлович.
- А дальше?
- Дальше пустыня Гоби.
- А дальше?
- Дальше Китай! Вы совершенный ребенок. Даль-ше, дальше, дальше… Точно сами не знаете.
- Ну конечно же, знаю. Дальше Пекин, потом Великий Океан и Сан-Франциско. То есть Америка, то есть запад. Ну не права ли я, что если ехать на восток, то будет запад.
- Это еще Колумб раньше вас открыл, - мрачно проговорил Иван Павлович.
- Бука!
Иван Павлович не ответил.
Она встала из-за стола, потянулась, как кошечка, с сы-тым и довольным видом, взглянула с чувством удовольствия в открытую дверь на винтовку и кабардинскую папаху, еще раз бросила взгляд на бесконечную долину и вздохнула.
- Ну, спокойной ночи. Благодарю за хлеб за соль.
- Спокойной ночи, - сердито сказал Иван Павлович.
- А все-таки - бука, - кинула она ему и легко впорх-нула в свою комнату.
V
Долго в эту ночь не мог заснуть на своей узкой и жест-кой походной койке Иван Павлович. Уж очень не нрави-лось ему все это приключение. Романом каким-то веяло. Точно у Фенимора Купера или Майн Рида, а ведь он человек положительный и серьезный. Бабья этого не любит и никак не переносит. Явилась сюда. Черт ее знает, с ка-кими намерениями. Может быть, просто авантюристка и женить на себе думает.
"Не похоже, впрочем. Чем я ей дался? Я думаю, она в России жениха легче нашла бы. Красивая, слов нет. Стройная. Одни волосы чего стоят. Брови. Поступь ка-кая! Ножки, ручки! Настоящая низовая казачка.