Ну и тем хуже. Наваждение дьявольское, да и только. Желает путешествовать. Открытия делать. Пржевальский в юбке. Тьфу ты, пропасть! Ведь додумаются эти бабы… Начиталась, поди, книг. Эмансипация, равноправие. Драть ее некому было. Мать-то ее умерла, она еще маленькой была, а отец в ней души не чаял, все ей позволял. Лоша-дей арканом накидывала. С нее станет".
И только под утро заснул Иван Павлович и проспал потому утреннюю зорю и волшебный восход солнца за Кольджатскими горами.
А Фанни достала из одного из своих сундуков чистые простыни, постелила их, надела на подушки свои холод-ные наволочки, быстро разделась, юркнула под теплое одеяло и заснула глубоким сном усталого физически че-ловека, довольного собой, уснула тем крепким и волшеб-ным сном, который дает холод ночи на высоких горах.
Она проснулась тогда, когда пурпуровая полоса за-горелась на востоке, и, накинув туфли и легкий халат, бросилась на веранду любоваться восходом.
И опять вершина Хан-Тенгри показалась на полча-са из-за туч. Но теперь она была не серебряная, играю-щая томными красками опала, а розовая, прозрачная, воздушная, как облако. И долго Фанни не понимала, что висит это в небе, точно роза необъятной величины. Облако или гора? И когда догадалась, что это гора, то по-чему-то дивная радость сжала счастьем ее сердце и она тихо засмеялась. Засмеялась приветом великому Божьему миру. Засмеялась и солнцу, и этой горе, подножию Божь-его трона.
А когда солнце пустилось в свой путь и яркие краски побледнели, она, вся продрогшая и освеженная на утрен-нем холодке, прошла в свою комнату, разделась, растер-лась мохнатым полотенцем, оделась в легкую шерстяную блузу с мужским галстуком, зашпиленным брошкой, сде-ланной из подковного ухналя, в синюю юбку, надела желтые американские ботинки на шнурках с двойной толстой подошвой, стянулась ремешком, застегнутым широкой кавказской пряжкой из серебра с чернью, убра-ла свои волосы в модную прическу и, не похожая уже на мальчика, занялась с калмыком и Запеваловым хозяй-ством.
Из недр ее сундуков был извлечен круглый медный самоварчик, фарфоровый голландский чайник, чашка, ситечко, ложки, она достала свое печенье и английское варенье-мармелад. Явилась скатерть с зелеными полоса-ми блеклого цвета и бахромой по краям, салфеточки, та-релочки, хрустальная сахарница, вазочки для цветов и, когда в девятом часу на веранде появился Иван Павло-вич, он не узнал своего чайного стола.
Самовар пыхтел и пускал клубы белого пара, напе-вая песню о России, в порядке на скатерти стоял утрен-ний чай, а в вазочке торчали ветки желтых цветов дико-го барбариса, синие ирисы, сухоцветы, и красивый про-шлогодний репейник красовался среди белых и нежных анемонов.
И откуда она успела достать все это?
- Как спали, Феодосия Николаевна?
Фанни ему погрозила кулачком на это торжествен-ное название, и опять, несмотря на юбку, на прядки вью-щихся волос, красивыми локонами, набегавшими на лоб, перед Иваном Павловичем был задорный забияка - мальчишка и вечный спорщик.
Она, как хозяйка, уселась за самовар, и даже мрач-ный Запевалов любовался ею, как она распоряжалась за чайным столом.
- Кто у вас ведет хозяйство, дядя Ваня? - спросила она, намазывая сухарик печенья вареньем и аппетитно от-правляя его себе в рот.
Иван Павлович даже не понял. Какое хозяйство у по-стового офицера? Борщ из котла. Иногда денщик на вто-рое сжарит или сварит что-либо. Баранью ногу, убитого фазана или утку, козлятину или кабана. Хлеб привозят из полка, из хлебопекарни. Так же и чай, и сахар, и рис… Только ром, который он любит подливать в чай, состав-ляет его хозяйство и заботу.
- Но вы могли бы иметь молоко, масло, - сказала Фанни, когда Иван Павлович рассказал, как идет у него хозяйство. - Можно приготовить и наше донское кислое молоко, и каймак…
- Откуда?
- Я достану, - и опять самонадеянный мальчишка-озорник глядел на него из-под упрямых локонов хоро-шенькой барышни. - Можно будет сегодня попросить у вас взять лошадь для Царанки? Он поедет по моим делам.
- Какие у вас дела?
- Я хочу наладить вам хозяйство. Мне нужны лоша-ди для моих разведок. Я надеюсь найти золото, застол-бить участок.
- Что же, сами мыть думаете? Шурфовать? - на-смешливо сказал Иван Павлович.
- Там увидим. Может быть, и продам участок, если найду выгодного покупателя.
- Здесь нет золота.
- А я найду.
- Да для чего оно вам?
- Я хочу быть богатой. Богатство дает свободу. Я могу тогда поехать, куда хочу. Буду путешествовать.
- Скажите пожалуйста. Если бы это было так легко и просто, многие бы разбогатели.
- У меня счастливое будущее.
- Цыганка вам это нагадала?
- Нет. Хиромантка. По руке. Я верю в хиромантию. Задорный мальчишка стоял перед ним. Он протяги-вал ему свои маленькие ладони и говорил, задыхаясь от торопливости. Маленькие ручки были перед лицом, каш-тановый локон щекотал щеку, и свежий запах молодой девушки пьянил его.
- Вот это - линия жизни. Видите, какая она глубо-кая и четкая. А вот сколько маленьких линий ее пересека-ют. Это - приключения и опасности, это - перемена места, это - путешествия.
Близко-близко сверкали темные в серо-синем ободке задорные глаза, виден был нежный пушок, покрывавший щеки, и румянец под ним.
И жар охватывал Ивана Павловича.
"Неужели власть женщины так сильна, - думал он, - неужели и я, равнодушный к ее обаянию, так просто паду и низринусь в пучину любви?"
Но она уже отошла от него. Ее внимание отвлек орел, паривший над домом и тень от которого странным иерог-лифом ползала по песку перед верандой.
- Это орел? - восхищенно и, как ребенок, кладя па-лец в рот, спросила Фанни.
- Беркут, - отвечал Иван Павлович.
- Можно убить его?
- Попробуйте. Это не так легко.
- Я? - глаза у Фанни разгорелись, и опять задор-ный мальчишка, в синей шерстяной юбке, стоял перед ним.
Фанни схватила свою винтовку, приложилась и вы-стрелила. Орел сделал быстрый круг, поднялся выше и про-должал парить.
- Позвольте ваше ружье, - сказал Иван Павлович. Она молча отдала ему ружье.
Иван Павлович прицелился, грянул выстрел, и орел камнем упал на скат, на берегу Кольджатки.
- Ах! - воскликнула Фанни и в слезах от униженно-го самолюбия убежала в свою комнату.
"Нет, просто это ребенок", - подумал Иван Павло-вич, и, как бы нехотя, его мысль договорила ему: - И может быть отличным товарищем.
VI
Царанка привел лошадей.
Это были отличные каракиргизские горные лошадки, легкие, сухие, живые и энергичные. У них были маленькие, изящные головы с большими злыми глазами, сухие, креп-кие ноги и прекрасные спины с горбом. Их было три.
И откуда он их достал? И Иван Павлович, и казаки поста отлично знали, что хороших лошадей до ярмарки достать трудно, почти невозможно. А вот достал же!
- Ты где же, Царанка, лошадей достал? - спраши-вали его Иван Павлович и казаки, окружившие лошадей.
Калмык только ухмылялся счастливой улыбкой.
- Моя достал, - гордо говорил он. - Моя для ба-рышня все достал. Скажи: Царанка, птичье молоко до-стань, моя достанет. Такой калмык. А лошадь - калмык знает, где достать.
- Да где же, где достал-то, чудак-человек? - спра-шивали сибиряки, уязвленные в своем самолюбии, что вот приезжий, чужой человек, а их перехитрил.
- Далеко! - улыбался Царанка.
- Ну где? В Каркаре? Или Пржевальске?
- Моя не знает где. Вон там, - и калмык махнул в сторону Китая.
- Так ты в китайской земле был? Сумасшедший ты человек.
- Народ хороший. Добрый народ. Лошади хороши! Ух, хороши. Маленькие лошади. Наши калмыцкие боль-ше. Только хороши лошади.
Правда, за лошадей были заплачены большие день-ги, но зато это были настоящее торгауты, выведенные из самых недр Центральной Азии, считающиеся близкими родственниками дикой лошади, сильные, резвые и не-обыкновенно выносливые.
Лошадей поставили под навес, и Фанни и Царанка от них не отходили. Им сделали "туалет", несмотря на все их протесты, прибрали им гривки, челки, хвосты, щетки. Царанка вымыл их мылом, вычистил щеткой и скребницей, и лошадки заблестели, отливая темным каштаном в пахах и у крупа; на одной появились на темно-золотистом фоне черные пятна. Им и названия дали: Мурзик, Маныч и Аксай. Фанни целый день просидела в сарае подле них на вязанке соломы и достигла того, что эти дикие лошади стали позволять себя трогать, гладить, а к вечеру, долго обнюхавши маленькую ручку, протягивавшую им хлеб, недоверчиво взяли его, подержали во рту и, наконец, к великому счастью Фанни, прожевали его.
Она вскочила с вязанки и, сияющая счастьем, пошла к Ивану Павловичу, радостно крича:
- Дядя Ваня! Дядя Ваня! Смотрите, уже хлеб с руки едят. Царанка видал, как Мурзик взял и Маныч. Аксай дольше всех противился.
- Аксай лучше всех, барышня, будет, - говорил Царанка. - Это примета такая. Которая самая недовер-чивая лошадь - самая сильная будет.
- Но Мурзик лучше всех. И у него, дядя Ваня, гла-за добрые стали.
Иван Павлович должен был пойти и убедиться, что у Мурзика стали добрые глаза.
Да, это был ребенок, а не женщина. И так и приходи-лось смотреть на эту девушку и стараться не обращать на нее внимания как на женщину.
Но как она его стесняла! Она своей маленькой особой наполнила все существование Ивана Павловича и перевер-нула всю его сонливо-спокойную холостяцкую жизнь тихо-го созерцателя. Все переменилось. Созерцать природу од-ному, погрузившись почти в нирвану, как-то любил делать Иван Павлович, не приходилось. Она была подле. Жи-вым дополнением этой природы, самым чудным ее произ-ведением, сидела она тут же, и меткие и восторженные ее восклицания и вопросы будили мысли Ивана Павловича и, как молния, резали темневший в его голове мрак.
- Это Венера, я знаю, а то Марс. А эти три звезды в линию, что это?
- Созвездие Стрельца, - вяло говорил задремав-ший после чая с ромом Иван Павлович.
- Дядя Ваня! Вы спите! В эту ночь! Смотрите, как го-рят звезды. Словно живые… Как вы думаете, на них есть живые существа?
- Говорят, на планетах есть. А кто знает? Там ведь никто не был. Только фантазия писателей носилась на Луну и на Марс.
- Я думаю, что там будут наши души. Глядя на эту голубизну синего неба, я начинаю понимать ту "жизнь бесконечную", о которой поется на панихиде… Смотри-те, вон и еще, и еще зажглись. Совсем над головой. Сколь-ко их! Вон то Плеяды… Там миллионы маленьких миров, и все это вертится и несется куда-то, и мы с ними! Милый дядя Ваня, я вам не надоедаю?
- Нет… Отчего же?
- Я знаю, что вы любите "помолчать"… А вот взой-дет луна, и они начнут гаснуть, милые звездочки.
Она сидела, опершись полными пухлыми руками, об-наженными до локтя, о перила веранды, а начавшая формироваться грудь ее нагнулась за перила, голова с туго, по-гречески, затянутыми на затылке косами была поднята кверху и четко рисовалась на фоне неба силуэтом, пол-ным красоты и гармонии.
И не мог не видеть Иван Павлович, что это женщи-на, что это прекрасная, молодая девушка, полная женско-го обаяния.
Она стесняла его.
- А вы знаете, дядя Ваня, у Мурзика прелестная звездочка на лбу. Совершенно правильный ромб. И вы за-метили, у него самые маленькие уши из всех трех. Завтра мы их поседлаем, и я поеду на Мурзике, а Царанка на Аксае.
- Но ведь они совершенно не выезженные. Это по-чти дикие лошади. Я знаю этих торгаутов. Да вы видали, что они делали, когда ваш калмык их чистил.
- Ого! - задорно воскликнула Фанни, - не впер-вой мне диких лошадей объезжать. Аида - и в степь!
- Но тут горы, обрывы, пропасти.
- А не все ли равно!
Фанни задорно свистнула.
И опять это был взбалмошный казачок-мальчишка, избалованный отцом сорванец…
Фанни внесла в жизнь Ивана Павловича и еще не-удобства. Она любила хорошо покушать. А стол постового офицера - спартанский стол. Борщ да рисовая каша - вот и все. На посту появилась корова и при корове дун-ганка. Откуда? - "Царанка привел". Кто приказал? - "Барышня Фаня" - как, по ее приказанию, называли ее казаки. Утром на столе стали часто появляться коржики, оладьи, пышки и пончики, стояли кувшины с молоком и кувшинчики со сливками. И обед стал иной. Запевалов начал под опытным руководством показывать большие успехи в кулинарном искусстве. Артельщик, ездивший в город, получал от "барышни Фани" длинный список, чего надо привезти. Из ее ящиков появлялись дорогие консервы, конфекты, варенье, печенье.
Спорить было невозможно. Она не признавала слов "мое" и "твое", но все было "наше", а в это "наше" она вносила так много "своего". И это становилось страшно.
Теперь вот купила лошадей. Значит, прочно думает засесть на Кольджатском посту. Куда-то ездит, что-то ищет. Не золото же в самом деле? Какая-то цель у нее есть. К этой цели она неуклонно стремится, не жалея де-нег.
Какая цель? Мужская или женская? Трудиться и за-воевывать себе свободу и право жить на земле - или по-работить женскими чарами мужчину, его, Ивана Павло-вича, и стать потом самой рабою его?..
- Дядя Ваня… Вот и луна. Смотрите, какой сконфу-женно-глупый у нее вид. Точно ей стыдно, что она так за-поздала… Вы знаете? Я уверена, что на луне нет людей. Ведь она совершенно замерзшая. Я учила… Правда?
- Правда.
- Ух! И поскачу же я завтра по плоскогорью! Дер-жи! держи! не поймаешь!.. Тут ни у кого нет борзых со-бак?
Иван Павлович не ответил. "Ну что с нею подела-ешь", - думал он.
VII
Запевалов, Царанка и дюжий казак Стогниев, нарочно позванный с поста как знаток этого дела и силач, посед-лали казачьими седлами Мурзика и Аксая. Фанни в лег-ком кафтане, подтянутом тонким ремешком в серебряном наборе, и кабардинской шапке, с нагайкой на темляке, по-донскому перекинутой через плечо, наблюдала за про-цессом седлания этих диких лошадей и подавала советы.
- Закрутки не надо! - кричала она. - За уши возьмитесь, вот и все. Ишь ты какой!.. За уши его!..
Глаза ее стали темными и горели восторгом. Локоны развевались под мягкими завитками бараньей шапки.
- Готов, Царанка?
Казаки поста толпились на дворе, обмениваясь впе-чатлениями. Не каждый из них рискнул бы сесть на такую лошадь.
- Феодосия Николаевна, неужели вы сами сядете на эту лошадь? Это безумие! - говорил Иван Павлович и чувствовал, что волнение охватило его.
Он никогда еще так не волновался. На всякий случай он поседлал свою лошадь.
Фанни даже не посмотрела на него. Ей было не до разговоров.
- Царанка, - обратился Иван Павлович к калмы-ку, - барышне нельзя ехать на Мурзике. Он совсем ди-кий.
- Барышне все можно, ваше благородие, - покор-но проговорил Царанка. - Готово, барышня, садись!
Он со Стогниевым едва сдерживали всего мокрого от пота Мурзика. Мурзик бил передними ногами, стараясь ударить державших его, и взвивался на дыбы. Глаза его метались во все стороны, открывая белки то вправо, то влево. Ноздри были раздуты. Он пыхтел и временами визжал. Страшно было подойти к нему.
Фанни быстро перекрестилась, легко подошла к лошади, схватилась левой рукой за поводья и за гри-ву, а правой, по-калмыцки, за переднюю луку, люди расступились… "Пускай"! - крикнул Царанка, и Фан-ни помчалась по каменистому широкому спуску. Мур-зик прыгал, горбил спину, бил задом, и на каждый его протест Фанни сыпала ему нагайкой по обоим бокам. За ней на Аксае летел и Царанка. Когда и как он сел, никто не успел заметить. Этот выделывал курбеты еще злее, но калмык впился в него ногами и все посылал его вперед.
- Ух! Хорошо, барышня! - крикнул калмык, обго-няя Фанни и сейчас равняя свою лошадь с ее.
Иван Павлович не мог их догнать на своем сытень-ком и круглом сером киргизе Красавчике…
Скачка продолжалась минут пять. Лошади сдали, пе-ребились на рысь, а через час все трое - Фанни, Царан-ка и Иван Павлович - ехали шагом на взмыленных ло-шадях к дому. Лицо Фанни горело восторгом победы, волосы развевались, грудь порывисто вздымалась, из полуоткрытого рта блестели зубы. Маленькой ручкой без перчатки она то и дело похлопывала по мокрой шее ло-шадь, и та ежилась от ее прикосновения и подбирала голову, не зная, сердиться ей на своего победителя или при-знать его власть, покориться и быть счастливой этой лас-кой.
- Посмотрите, дядя Ваня, - сказала Фанни, пока-зывая свою руку с кровавыми пятнами, мокрую от конс-кого пота с налипшими на нее темными волосами, - всю руку в кровь разорвала поводом. Даром что поводок у меня лучшей работы, совсем мягкий.
- Вы сумасшедшая, - сказал Иван Павлович. Фанни засмеялась.
- А ваш Красавчик-то и близко не мог подойти к Мурзику и особенно Аксаю, - хвастливым тоном маль-чишки сказала она. - И что за глупое имя Красавчик! Неужели вы лучше не нашли?
- Ну и Мурзик, по-моему, не лучше, - парировал Иван Павлович.
- Вы правы… Я согласна. Это Царанка его так на-звал. У нас на зимовнике была собака Мурзик, и Царан-ка ее очень любил. Но я буду ездить на Аксае. Он сильнее и наряднее. Вы посмотрите, какой узор у него на крупе. Точно леопард, а не лошадь. И пятна, как от тени листьев. Отчего это так? Но очень красиво. Вы знаете, когда он наестся овса и вычистится, у него рубашка будет замеча-тельно красива.
- Да, добрая лошадь, - сказал Иван Павлович, не-сколько обиженный замечанием насчет Красавчика.
- А вы все-таки бука, - кокетливо сказала Фан-ни. - Ну, попробуемте пойти рысью. Смотрите, идет. Ах, какая рысь. Вот никогда бы не поверила, что у такой ма-ленькой лошадки могут быть такие движения.
- Торгаутские лошади считаются в китайском Туркестане лучшими лошадьми, - сказал наставительно Иван Павлович.
- Ах, дядя Ваня, я хотела бы достать отличного турк-мена. Говорят, они рослы и резвы, как чистокровная ан-глийская, а нарядны, как араб. Ах, если я разбогатею, я заведу себе завод, где будут самые лучшие в мире лоша-ди. И сама буду скакать на них. Я слыхала, что в Ташкен-те скачет одна барышня и берет призы. Правда?
- Да. Это Елена Петровна Петракова, дочь генерала. - Завидую ей. - Ну, вам-то нечему завидовать.
- Почему?
- Да делаете все, что хотите.
- И отравляю вам жизнь, наслаждаясь своей волей. - Нет. Но я ужасно за вас волновался.
- Милый дядя Ваня. Помните о равноправии.
- Но я мог бояться и за товарища.
Они перевели лошадей на шаг и въезжали на пост, где казаки с нетерпением ожидали возвращения лихой девушки.
Фанни, перед тем как слезать, повернулась к Ивану Павловичу и сказала, мило улыбаясь: "Спасибо, дядя Ваня, на добром слове…"
И это ласковое слово точно солнечным теплом согре-ло одинокую душу Ивана Павловича.