Она налила чай Ивану Павловичу, Аничкову и себе и, отхлебнувши из чашки, долго, как завороженная, смот-рела в темноту ночи.
XVI
- Да, я люблю приключения, - сказала наконец Фанни, и ее большие серо-голубые глаза приняли мечта-тельное выражение. - Ведь надо знать и мою жизнь, и мое воспитание. Я училась в Петербурге, в гимназии. Рождество, Пасху и летние каникулы я проводила у отца на зимовнике, в степи, с калмыками. Матери я не помню. У меня было два мира - мир петербургских подруг, пе-тербургских вечеров и "приключений" и мир степи. Табу-ны, лошади, жеребята, овцы, калмыки, однообразная бес-конечная степь, горизонт, ничем не занятый, и тоже - приключения.
Иван Павлович и Аничков внимательно слушали Фанни, и Иван Павлович заметил, что она стала другая, новая. Серая кабардинская шапка была заломлена набок и плотно примята наверху, придавая ей вид мальчишки, серый армячок делал ее плечи шире и скрадывал грудь, но смотрела она серьезно, по-женски, и бесенок сорванца-мальчишки не играл огоньком в потемневших задумчи-вых глазах.
- От подруг по гимназии я слыхала о приключени-ях петербургской жизни. Поездка на тройке, ужин в рес-торане… Шампанское… Чем-то серым и склизким пред-ставлялись мне эти приключения… Случайное знаком-ство в вагоне конки или железной дороги, ласковое слово модного актера или популярного писателя на вечере, вот и приключение… А для меня это было - ничто. Я знала, а кое-что и сама испытала из приключений иного поряд-ка. Я проваливалась весной с тройкой, переправляясь по рыхлому льду в реке Сал. Я отстаивалась в степи во вре-мя бурана зимой… Меня носили дикие лошади. На мою лошадь нападал жеребец, и приходилось удирать от него, рискуя жизнью. Сердце усиленно билось. Рисовались страшные картины смерти, а потом, когда это проходило, - становилось так хорошо, и так горячо я любила жизнь. Я была ближе к Богу. Я чувствовала Его на себе. И эти приключения влекли меня. И я полюбила природу!
- Как я понимаю вас! - воскликнул Аничков.
- Вы любите природу? - спросила Фанни.
- Из-за нее я здесь. Я мог выйти в гвардию, у меня были хорошие баллы, но я предпочел остаться верным своим казакам и вернулся туда, где родился.
- Вы родились здесь?
- Я родился в пустыне между Кокчетавом и Вер-ным. В тарантасе. И первая колыбель моя была подушки тарантаса, а первая песня - песня степного вихря и вой шакалов пустыни.
- А ты стал поэтом, - сказал Иван Павлович. Ирония против его воли звучала в его голосе. Аничков нахмурился. Фанни заметила, что в словах
Ивана Павловича была насмешка над гостем, и ей стало неловко.
- Меня потянуло искать приключений сюда… Я прочла где-то в географии, что в Азии Хан-Тенгри на-зывают подножием Божьего трона, и где же, подумала я, искать Бога, как не у подножия Его трона? Но как ехать одной в такую даль? И я вспомнила про дядю Ваню.
- И "дядя Ваня" очень холодно вас принял, - ска-зал Иван Павлович.
- Я так понимала его… И не обиделась… Но наде-юсь, теперь он простил и примирился со мною.
- Как я намучился за вас! - с сердечной теплотой в голосе проговорил Иван Павлович.
Она сделала вид, что не заметила тона, каким были сказаны эти слова.
- Я приехала и поняла, что не ошиблась. Когда в пер-вую ночь, вдосталь налюбовавшись видом лунной ночи и пустыней, озаренной луной, я прошла к себе в комнату, и юркнула под теплое пуховое одеяло, и почувствовала этот легкий холодный воздух, я ощутила на себе как бы дыхание Господа. Я поняла, что близость Божьего Тро-на - не сказка и не миф, и я заснула так блаженно-креп-ко, как спят только дети, когда их сон стережет ангел-хра-нитель… И я поняла, что все приключения, которые бу-дут здесь, у подножия Божьего Трона, будут под охраной Его херувимов и серафимов…
Она подняла голову. Ее глаза блистали восторгом. Слезы дрожали в них…
- Ну, довольно, господа, - сказала она резко. - Ведь вы устали, вам спать хочется, а я занимаю вас бабьи-ми сказками.
Она встала, по-мужски пожала им руки и, широко шагая, прошла в свою комнату.
Аничков задержался на Кольджатском посту на три дня. Он ждал, когда вернутся посланные им за своими лошадьми казаки.
- Ну, счастливец ты, - сказал Аничков, - вот тебе женщина, Иван, на которой смело, можешь жениться.
- Предоставляю это тебе, - сухо сказал Иван Пав-лович.
- Ты меня знаешь. Я никогда не женюсь.
- Таковы же и мои намерения.
- А Феодосия Николаевна все-таки идеальная жен-щина, - протягивая руку, сказал Аничков.
- Ну и пусть будет так. Это меня не касается.
- Ну, песенники, начинай мою любимую, - сказал Аничков казакам.
Утром рано весной
На редут крепостной
Раз поднялся пушкарь поседелой!
- раздалось в утреннем воздухе.
"Приключение" было кончено. Наступали скучные долгие будни…
Войдя в кабинет со двора, Иван Павлович уже с удо-вольствием поглядел на мирно висевшую на гвозде вин-товку и серую кабардинскую шапку.
XVII
На Кольджате наступила тишина. Раненный в жи-вот казак скончался, и его похоронили на небольшом ка-зачьем кладбище, расположенном в версте от поста, где было десятка два казачьих могил. Хоронили без священ-ника. Прочитали, какие знали, молитвы, пропели не-стройными голосами "Отче наш" и закидали гроб камня-ми и песком. Постовой плотник поставил грубый крест, и еще одна безвестная казачья могила прибавилась на глухой китайской границе. Похоронили и убитых кирги-зов. Закопали, как падаль. Суровы и беспощадны обы-чаи глухой пустыни. За ранеными из Джаркента приеха-ли санитарные линейки, и их повезли в госпиталь, легко раненные остались на посту. Следы набега и боя исчез-ли, добычу, пленниц и скот сдали уездному начальнику, составили акты и донесения, представили отличивших-ся к георгиевским медалям и в числе их поместили - тайно от Фанни - "добровольца Феодосию Полякову", и постовая жизнь вошла в свое нормальное, уныло-скуч-ное русло.
Но отношения между Иваном Павловичем и Фанни наладились. Они стали теплые, сердечные.
Та гроза, которая бушевала в ночь накануне нападе-ния Зарифа и покрывала молниями вершину Хан-Тенгри, подалась на север. Густой туман закутал Кольджатский пост, грозные тучи белым шаром клубились между пост-ройками, сделалось сыро и холодно, почва и крыши на-мокли, как во время дождя. Потом эти тучи спустились еще ниже, с темного неба хлопьями повалил снег, и на три дня Кольджат принял зимний вид. Снег тяжелыми плас-тами лег на листья рябины и барбариса и покрыл зелень травы, росшей по берегам Кольджатки.
И странно было видеть, что над пустыней, над Джар-кентом и на всем громадном протяжении в несколько сот верст от Кульджи до Алтын-Емеля было синее безоблач-ное небо, ярко, золотом, от солнечного блеска горели пески пустыни. И в мороз, доходивший на горах до пяти градусов ниже нуля, странно было сознавать, что там люди изнемогали от 50-60-градусного жара. Стоило спу-ститься на одну версту, и уже солнце пропекло бы на-сквозь.
Пришлось убрать стол и стулья с веранды и обедать, ужинать и пить чай в кабинете Ивана Павловича. Фанни не ездила в горы и только по утрам вместе с калмыком объезжала Аксая и Зарифова пегого мерина, которого на-звали Пегасом.
Винтовка и кабардинская шапка неизменно висели на гвозде после полудня, и это успокоительно действова-ло на Ивана Павловича. Что делать - он привык к ней. И ему стало бы скучно, если бы за обедом и за ужином он не слышал ее ребяческих вопросов. Иногда по вечерам он набивал патроны, а она читала ему вслух. Лампа под си-ним колпаком уютно горела на столе, освещая ее тонкое лицо, в комнате было тепло, нежно пахло фиалками - ее духами, а за окном ревела горная вьюга, потрясая ставня-ми и грозя снести весь маленький домик поста, и шумела вздувшаяся от дождей и снегов, вышедшая из своего рус-ла Кольджатка.
Было хорошо в эти часы на унылом посту. Так хоро-шо, как никогда не бывало.
- Дядя Ваня, - откладывая книгу, сказала Фанни и посмотрела лучистыми глазами на Ивана Павловича. Не играл в них обычный бесенок.
- Что, дорогая Фанни?
- Дядя Ваня, отчего вы не заведете себе такой лоша-ди, как Альмансор Аничкова? Ведь ваш Красавчик нику-дышный конь. На нем совестно ездить.
- Возит, - коротко сказал недовольным голосом Иван Павлович.
- Возит, - передразнила она его. - Стыдитесь. Разве вам не хочется скакать и побеждать на скачках?
- Не хочется.
- И неправда. Наверно, хочется. Вы только напуска-ете на себя эту сибирскую угрюмость. Я сразу определи-ла, что вы - бука. Но мне кажется, что вы только притворяетесь букой, а на деле вам тоже хочется быть таким, как Аничков.
Иван Павлович молчал, и Фанни продолжала.
- Может быть, у вас денег нет купить? Скажите мне. Я с удовольствием вам дам. Хотите две, три тысячи. Мне не жаль, но мне так хотелось бы, чтобы у вас лошадь была лучше, нежели у Аничкова.
- Не говорите глупостей, Фанни, - строго сказал Иван Павлович и стал ходить взад и вперед по комнате.
- Дядя Ваня, а кто лише и смелее, вы или Аничков?
- Аничков моложе меня. Он всего третий год офи-цер, а я уже восьмой. Разница.
- Подумаешь! Старик! Вы знаете, дядя Ваня, это правда - Аничков лише вас, но и в вас есть свои досто-инства. Вы такой положительный. Я знаю, вас очень лю-бят и уважают казаки, ну а Аничкова они обожают.
- Фанни, я вас очень просил бы прекратить эти сравнения. Мне это неприятно. Да и вы слишком мало знаете Аничкова… Да и меня не знаете.
- Вы ревнуете?
- Не имею на это никакого права, - резко сказал Иван Павлович, накинул шинель и фуражку и вышел на веранду. Ледяной ветер охватил его и закружил вокруг него снежинки. Вьюга не унималась. Но она отвечала настроению Ивана Павловича, и он начал ходить взад и вперед по веранде. Ноги скользили, снег хрустел под но-гами, морозный ветер жег лицо, но зато хорошо думалось и ясными казались выводы.
"Ревную? Неужели и правда, это сравнение Красав-чика с Альмансором, этот разговор и видимое восхище-ние… Да, восхищение Аничковым ему неприятно пото-му, что он ревнует ее к нему? Ревнует - значит, любит. Любит не как сестру, потому что сестер не ревнуют, а иначе. Любит сердцем… Страстью. Боже мой! Ее, это-го доверчивого ребенка, этого мальчишку! Нет. Этого не может быть. Просто она задела его мужское самолюбие, его офицерскую гордость, и он возмутился. Да, у него другой характер, чем у Аничкова, но ужели ему переде-лывать себя для нее? А что, если она и правда полюбила Аничкова? Ведь он такой оригинальный. Именно "при-ключение", герой таких приключений, какие она любит. Ну что же, и пусть полюбила. Если и Аничков ее полюбит, и Бог с ними. Пускай вместе ловят разбойников, любуются подножием Божьего трона и ищут золото. Пара будет чрезвычайная. Американская пара. А мне-то что?"
"Да, вам-то что? - со злобой, как будто к кому-то Другому, обратился Иван Павлович. - Вам-то что? Ка-кое вам дело до этой неприступной красавицы? Ведь вы обрекли себя на холостую жизнь, ведь вы так любите оди-ночество!"…
Злоба кипела в нем. Против кого? Он и сам не знал. То ли сердился он на Фанни за ее обидные вопросы, то ли злился сам на себя, на свое вдруг заговорившее сердце.
Он все ходил и ходил по снегу балкона и подставлял лицо порывам ледяного ветра.
И когда он вошел в комнату, лицо его было красное от мороза и мокрое от снега, и принес он с собою волну озона, запах снега и горной бури.
- Дядя Ваня, - весело воскликнула Фанни, - как хорошо от вас пахнет. Воздухом, свежестью, снегом. И ка-кой вы красный и бодрый!
- Читайте, Фанни, если не устали, - сказал он, садясь в кресло. - Вы так хорошо читаете. Только не ус-тали?
- О-го! Я-то? С удовольствием.
XVIII
Вьюга бушевала три дня. Потом четыре дня лили дожди, сначала холодные, потом теплые, гремела гроза, и молнии освещали страшные тучи. Ни выехать, ни вый-ти не было возможности. Все притаились по своим углам. Снег исчез, и когда на восьмой день выглянуло солнце из заголубевшего неба, скалы Кольджата, песок плоского-рья, зеленая трава у речки были точно начисто отмыты и отполированы и блистали, как новые. И только листья рябины съежились от мороза и повяли…
После полудня в природе была тишина, весело чири-кали птички, посвистывали тушканчики, и стало тепло. Балкон просох, и на него водворили стол, стулья и соло-менное кресло.
После пятичасового чая Фанни и Иван Павлович ос-тались на веранде. Так красивы были золотистые обрыв-ки туч, таявшие на горизонте над знойной пустыней. Див-ным алмазом горела вершина Хан-Тенгри.
- А ведь к нам кто-то едет, - сказал Иван Павло-вич, вглядываясь вдаль.
- Не доктор ли? Вы его ждали, дядя Ваня.
- Нет, не доктор. Куда! Наш доктор верхом сюда не поедет, ему подавай тарантас. Нет, я думаю, не из иност-ранцев ли кто.
- Какие иностранцы?
- Да разные сюда ездят. Вот немец, профессор Менз-бир, года три подряд сюда ездил. Все на вершину Хан-Тенгри собирался подняться. Ему хотелось сделать ее са-мые точные измерения и побывать на высочайшей горе в мире.
- Ну и что же, поднялся?
- Куда! Разве возможно! Там не то, что европеец, там и киргиз-то ни один никогда не был. Сказано: подножие Божьего Трона. Разве можно туда подняться?! Там такие метели, такой ветер всегда, что человека, как песчинку, сдует. Ведь не было ни разу, чтобы вершина была целый день видна, а вы испытали на этой неделе, что это такое, когда вершина в тучах, а мы в три раза ниже, нежели Хан-Тенгри. Еще англичане на моей памяти два раза приезжа-ли - один раз на охоту в долину реки Текеса, другой раз здесь за кабанами охотились… Вот и кресло это от них осталось… С собой привозили… Инженеры какие-то ез-дили, исследовали истоки рек Кунгеса и Текеса. Редкое лето проходит без того, чтобы один или два путешествен-ника здесь не были. Вот и развлекут вас, Фанни.
- Я в этом не нуждаюсь. Мне совсем не скучно, - сказала Фанни.
Но побежала за биноклем и с любопытством вгляды-валась в приближавшихся всадников.
- Дядя Ваня, двое впереди, и, правда, один, как ан-гличане на картинках, в шляпе с зеленой вуалью, в гетрах, а рядом старик в пиджаке и в военной фуражке.
- Ну, это Гараська. Так и есть, значит, англичанин сюда едет. Охотник
- А сзади, - продолжала докладывать результат своих наблюдений Фанни, - шесть киргизов с заводны-ми лошадьми с вьюками. Дядя Ваня, а кто это, Гараська?
- Гараська, иначе Герасим Карпович Коровин, - личность интересная. Это семиреченский казак, пьяница, бродяга, охотник, искатель приключений, препаратор чучел, все что угодно. Знает горы и пустыню как свои пять пальцев. Рассказывает, что ходил с Пржевальским, с Козловым и с Роборовским, но, кажется, врет. Он больше примазывается к богатым иностранцам. Гово-рит на всех туземных и европейских языках вообще и ни на одном в частности, имеет нюх на зверя, но еще луч-ший нюх на богатого путешественника. Достанет все что угодно: и маленьких живых тигрят, и живого марала или дикую лошадь, и ручного беркута. Имеет знакомство со всеми киргизами, китайцами, дунганами, таранчами, сартами, ходил до самых Гималаев, зарабатывал тысячи и все пропивал. Широкая русская натура. Смесь интел-лигента и бродяги, крепкий, жилистый, не знающий воз-раста. Десять лет тому назад он был стариком, и такой же старик и теперь. Ни убавилось у него волос, ни при-бавилось седины. Ловок, как кошка, и вынослив, как верблюд.
- А с ним кто? - передавая бинокль Ивану Павло-вичу, сказала Фанни.
- По-моему, англичанин. И большой барин. Смот-рите, на нем, кроме футляра с папиросами и ножа, ниче-го. Зато киргизы обвешаны целым арсеналом ружей, тре-ног для фотографии, фотографиями и еще какими-то мешками. Но, надо думать, знатный, потому что с ним два киргиза, губернаторские джигиты и один кавказец, а это значит - человек с протекцией. Надо готовить хо-роший ужин, Фанни.
- Сойдет и с нашим.
- Не обойдется и без водки. Ну, ее-то мы у казаков достанем. Она у них не переводится.
Караван поднялся к посту и въехал в ворота.
Первый въехавший походил на англичанина. На нем был серый тропический фетровый шлем, обтянутый зеле-ной кисеей, просторная куртка с карманами, со сборками и кожаными пуговицами, подтянутая ремнем, на котором болтался изящный охотничий нож, серые галифе, рыжие башмаки и такие же гетры, обернутые по спирали ремнем. Это был молодой человек с чисто выбритым, нежным, розовым лицом, с красивыми холеными русыми усами, подвитыми кверху, а когда он снял для привета свой шлем, то под ним оказались русые волосы, подвитые и разделен-ные на аккуратный пробор.
Гараська был в старой зеленой фуражке с малино-вым околышем, пиджаке, накинутом поверх серой флане-левой рубахи, в шароварах коричневатого цвета, заправленных в хорошие высокие сапоги с ремешком под коле-ном. На нем не было никакого оружия.
Они слезли с лошадей. "Англичанин" долго рас-правлял ноги и, видимо, усталый и непривычный к езде, пошел неловкой походкой к веранде. Увидавши Фанни, бывшую в женском костюме, он приосанился и закру-тил усы большой рукой, одетой в рыжую лайковую перчатку.
- Позвольте познакомиться, - сказал он на чистом русском языке, - Василий Иванович Василевский, кото-рого прошу называть, как все меня называют, просто Васенька или Василек. Московский купец и, между про-чим, путешественник, охотник, искатель приключений. Не все же, знаете, англичанам! И российской складки че-ловек всегда показать себя сумеет.
- Мильярдер, - хриплым шепотом, прикрывая рот ладонью, прошептал на ухо Ивану Павловичу Га-раська и, смакуя это слово, повторил еще: - Мильярдер и враль…
- Вы меня, надеюсь, познакомите… с супругой вашей.
- Это не жена моя, а… племянница, Феодосия Ни-колаевна Полякова.
- Привет, привет российской жительнице на грани-це Небесной империи. Я удивлен и очарован, встретить такую красоту.
- Горная роза, - хрипло сказал Гараська, протяги-вая черную загорелую руку Фанни. - Молодчага Иван Токарев. Губа не дура. Даром что тихоня, монах и аскет… а товар выбрать умел.
Иван Павлович толкнул его под локоть.
- Ты, брат, полегче.
- А что, Иван, нельзя?.. - робко спросил Гарась-ка.
- Она племянница и барышня… институтка, - за-чем-то соврал, отводя Гараську в сторону, Иван Павло-вич, - сирота… Надо быть осторожнее.
- Да ладно, Иван, - захрипел Гараська, - я-то что, я ничего. Ты вот за кем присматривай, - подмигнул он на своего спутника, - ходок по этой части! Ты за патроном моим гляди в оба.
- Мы едем, - говорил нежным певучим голосом Васенька, - в Аксу и Турфан. Знакомиться с тамошними нравами.
- И более по женской части, - шепнул опять хрип-лым басом Гараська Ивану Павловичу.
- Говорят, очень любопытства достойные города. Вот у меня письмо от губернатора… Вы разрешите сесть, - и Васенька небрежно развалился на лонгшезе, - устал, знаете. Отвык. Да, - письмо оказывать всяческое содействие. А вы давно здесь, Иван… Иван, простите не расслышал ваше отчество.
- Павлович.
- Да, так я говорю, давно вы здесь?
- Девятый год.
- Да что вы говорите!.. А… а… племянница ваша, Феодосия Николаевна?
- Феодосия Николаевна всего второй месяц.