- Вот именно. Здесь ведь что важно - чтобы народ в готовности был с каждой главой ознакомиться, сразу что к ней относится припомнил да в уме держал. Отделения - непростые. Сразу посмотреть - не разберешься. В них должно изъявить гнусность пороков и славу добродетели. Отсюда и название - "Торжествующая Минерва". Мы с Михайлой Матвеевичем так постановили: объяснительные стихи к маскераду херасковские, а хоры - мои. Машины и всяческие аксессория театральный машинист господин Бригонций сделает.
- Итак, первыми пойдут провозвестники торжества с огромною свитою. С ними трубачи, литаврщики, чтобы народ собрать.
- Москвичей чего собирать. От них в какой тайне ни держи, все равно сбегутся. С ночи места занимать будут, никаким морозом или дождем не разгонишь.
- Верно, Михайла Матвеевич. Только без вступления никак нельзя. Подобно театру.
- Не спорю, не спорю, Александр Петрович. Это я только про москвичей. Любопытней, кажется, народу не сыщешь.
- Так вот перед первым отделением несен должен быть знак Момуса, бога насмешки, который ничему веры не дает, над всем потешаться норовит, каждому помыслу противустоит. Отсюда и наименование отделения - "Упражнение слабоумных". Вы что здесь, господин Волков, предложить можете?
- Для начала музыкантов, кукольщиков во множестве, всадников на деревянных конях в том смысле, что по виду едут, а на самом деле с места сдвинуться не смогут. За ними верхом Родомант - храбрый дурак и чтоб паж косу его нес преогромную.
- И непременно Панталоне со служителями в комическом платье. Панталона в портшезе нести можно, чтобы с важностию по сторонам раскланивался.
- Панталона можно. Далее дикарей множество.
- Место для арлекина.
- А вот еще Александр Петрович задумал: быка с приделанными на груди рогами, на быке - человек, а у человека в груди окно, чтобы держал он модель вертящегося дома. Объяснить такую аллегорию нетрудно. Момус, видя человека, смеялся, для чего боги не сделали ему на грудях окна, сквозь которое бы в его сердце можно было смотреть; бык смеялся, для чего боги не поставили ему на грудях рогов и тем лишили его большой силы, а над домом смеялся, отчего нельзя так его сделать, что если худой сосед, то его поворотить на другую сторону.
- Не мудрено ли?
- В стихах все разъяснить можно. Да и государыня пожелание высказала, чтобы сразу критиканов осмеять. Для примера.
- Что ж, коли на то воля ее императорского величества, господину Волкову остается только талант свой приложить.
- Сделаю, что смогу, ваше превосходительство. Тут и второе отделение не проще - "Смех и Бесстыдство". Бахусом представленные.
- И что же? Для начала ведь решили мы, чтобы картину везли. На картине - пещера Пана, в ней нимфы, сатиры, вакханки в буйном веселии, сатиры на козлах, свиньях и обезьянах.
- А за картиной - пьяный Силен на осле в окружении сатиров. За ним на быке толсторожий откупщик, бочка с корчемниками, целовальники, стойка с питием, за стойкой - чумаки с балалайками да в конце хор пьяниц.
- Тут уж Никита Юрьевич все подсказал. Видал он шествие Всешутейшего и Всепьянейшего собора государя императора Петра Великого. Народ тогда больно веселился.
- И здесь веселиться будет. Пьяницам у нас всегда почет. Не знаю, у какого еще народа поговорка такая быть может: пьян да умен - два угодья в нем.
- С третьим отделением вся надежда на картину - "Действие злых сердец". Тут и ястреб, терзающий голубя, и паук, спускающийся на муху, и голова кошачья с мышью в зубах, и лисица, давящая петуха. Можно за ней хор музыки пустить, чтобы музыканты разными животными наряжены были да несогласно играли.
- Зато в четвертом картина простая - маска со змеями, кроющимися в розах и надписью "Пагубная прелесть" и означать она должна "Обман".
- Зато за нею цыгане и цыганки с песнями и танцами, пляшущие колдуны, ворожеи, дьяволы и сам Обман в лице аферистов и пустых прожектеров. Государыня особенно настаивала, чтобы прожектерство осудить. От него, по ее мнению, лишь смешение мыслей у народа наступить может.
- Подумать бы, как Обман от Невежества отличить. Невежеству и его посрамлению у нас пятая картина посвящена будет.
- Отделение, хотели вы сказать, Александр Петрович, потому что картины живописной тут на деле никакой - одно изображение черных сетей, нетопыря и ослиной головы с надписью "Вред непотребства". Господин Волков придумал, чтобы за знаком четверо как бы замерзших змей отогревали, хор слепых друг дружку вел, Невежество на осле ехало, а за Праздностью и Злословием топа ленивых плелась.
- Шестое отделение, думается, Михайла Матвеевич, едва ли не самое важное - "Мздоимство". Было оно, есть и будет в России, и все же уместно подчеркнуть, что ее императорское величество терпеть его более не намерена.
- Большое облегчение от того народ российский почувствовать должен, потому и отделению следует быть разнообразному - на все случаи жизни. Как там у вас, господин Волков, предполагается? На знаке, знаю, художники изобразить Гарпию взялися - птицу великую с человечьей головой, вокруг крапива, крючки, денежные мешки и изгнанные бесы.
- О том мы с господами живописцами уже толковали. Надпись еще они сделают: "Всеобщая пагуба".
- А далее что решили?
- С ябедников и крючкотворцев начнем. Они знамя понесут с одним словом: "Завтра", в том смысле, что ничего сразу решать не хотят. За ними особы замаскированные на крючьях тащить будут взяточников, обвешанных крючками. У сочинителей ябед своя толпа. Им положено идти с сетями, соседей своих стравливая и опутывая. А под конец хромая Правда на костылях еле тащиться будет, а сутяги и аферисты ее в спину тугими денежными мешками толкать.
- Отлично, господин Волков, отлично. Лишь бы лицедеи ваши все хорошо разыграли.
- Разыграют, не беспокойтесь, Александр Петрович. Я и актеров своих привез да из крепостных трупп немало народу набрали. Должно хватить.
- Смотрите! А ежели нехватка какая, тут же его сиятельству князю Никите Юрьевичу сообщайте. Он с деньгами жаться не будет.
- Премного благодарствую. Главное для меня, чтобы часу на репетиции хватило. За неделю такого действа не сгоношишь. Где там!
- Ну, уж тут как кривая вывезет. Мы сами себе не хозяева.
- И то подумайте, Александр Петрович, как седьмое отделение представлять.
- Да, тут у нас мир навыворот.
- "Превратный свет", Михайла Матвеевич, а под знаком - на нем летающие звери четвероногие и лицо человеческое, вниз обращенное, над ним надпись: "Непросвещенные разумы".
- Получится ли как задумали, господин Волков?
- Должно, хоть и непросто все. И то сказать, сначала хор в вывороченных одеждах, за ним музыканты верхами, кто на быках, кто на верблюдах. За музыкантами кареты - одну слуги в ливреях везут, внутри лошадь разлеглась, другую модники потянут с обезьяной внутри. Два люльки на колесах - старика спеленутого грудное дитя кормит и за старушкой с куклой девочка с розгой. Свинья преогромная на розах - это в следующей колеснице, за нею музыканты в обличье козлов и певчие - ослов. А в конце Химера - ее расписывать будут маляры и славословить рифмачи верхом на коровах.
- Лучше, полагаю, не придумаешь!
- Под конец же восьмое отделение над спесью глумиться станет.
- Простите, господа, не уразумел, панно здесь какое будет?
- Картина такая: павлиний хвост, окруженный нарциссами, а под ним зеркало с надутою харею да надписью: "Самолюбие без достоинств". А в последней, девятой, изображение "Мотовство и бедность". На знаке - опрокинутый рог изобилия, из которого золото течет, а кругом фимиам курится. Отсюда и надпись: "Беспечность о добре".
- Ваш хор здесь, Александр Петрович? Лучше Сумарокова никому тему сию не сочинить, уверен.
- Хор мой, а певчие в платье, обшитом картами всех мастей. За ними Фортуна, счастливые и несчастливые игроки и нищие с котомками.
- Вот, пожалуй, и все, что вам знать следует, Дмитрий Григорьевич. В апофеозе живописи места нет. Тут уж господин Бригонций расстараться должен: колесница Венеры с Купидоном, колесница Юпитера, окруженная аркадскими пастухами, богиня Астрея, знаменующая пришествие на землю Золотого века, обращенная к пиитам, увенчанным лаврами, Парнас с музами, колесница Аполлона, а в заключение - поселяне со своими орудиями, жгущие в облаках дыма военные пушки.
- Как же, Александр Петрович, вы о группе Минервы забыли в окружении всех наук и художеств. За ней колесница Добродетели, вокруг старцы в белоснежных одеждах с лавровыми венками, отроки с зеленеющими ветвями, хоры и оркестры. И только за ними - гора Дианы, озаренная лучезарными светилами.
- Ни уму, ни воображению такое представить подлинно невозможно!
- Все возможно. Дал бы бог вёдро, да чтоб никто порядка не сбивал. А так - коли пришла пора Золотого века, отметить ее достойно следует. Пусть народу навсегда запомнится.
* * *
Москва. Дом Н.Ю. Трубецкого. Трубецкой и М.М. Херасков.
- Батюшка, Никита Юрьевич, неужто правда?!
- О какой правде говорить благоволишь, Михайла Матвеевич? Где, братец ты мой, правду увидел?
- Неужто, батюшка, уволила вас императрица? После таких-то торжеств!
- Что тебе отвечать, высочайшею ее императорского величества милостию уволен я, князь Никита Трубецкой, как от воинской, так и от гражданской службы вечно. Так-то, братец.
- Одного в толк не возьму, если неудовольствие какое со стороны государыни было, никому же ее величество не высказывала. Бецкой, и тот ничего не знал. А трудов-то, трудов сколько положено было!
- О том, кроме нас с тобой, Михайла, никто никогда и не вспомнит. Впрочем, стихи твои преотличные назовут, Александра Петровича Сумарокова помянут. Глядишь, и Федора Волкова назовут, а великого маршала…
- Батюшка, подумать только, над чем вы надзирание имели. Какое бы там "Торжество Минервы" состоялось, кабы не двести колесниц преогромных.
- Скажи, в каждой от двенадцати до двадцати четырех волов, а ведь с Украины пригнать надо было.
- За что ни возьмись, без вас бы делу такому не состояться. Чего один выезд государынин стоил: карета раззолоченная, восьмерка лошадей неаполитанских с цветными кокардами на головах. На ее величестве платье русского алого бархата все в жемчугах. Государыня заикнуться не успеет, вы уже все охлопотали, где что достать подсказали.
- Верно, Михайла, все верно. А чего стоило на всех каретах приватных лакеев на запятках в платье маскерадное разодеть. Хозяева рады бы радешеньки, да в короткий срок где достанешь одного турком, другого арапом, третьего албанцем приодеть. Все лучшим образом устроено было.
- Да разве этот маскерад один был! Всю зиму государыня москвичей тешила. Такого богатства никто сроду не видал. Старики сказывали, даже при покойной императрице Анне Иоанновне все попроще было.
- Это и я тебе скажу. Покойная государыня сама пышно убираться любила, но чтоб целый город украсить да развлекать, и в мыслях не держала.
- А Федора Волкова жаль. Сгорел человек, как свечка, сгорел.
- Так ведь казалось, будто и не такой мороз, а на деле в конце масляной оттепель оттепелью, а все зима, теплом ниоткуда не повеет. Он, бедняга, с коня днями не сходил - досматривал, чтобы все по вашему замыслу было. Улицы длинные, народу - откуда только набралось, погреться негде.
- Да, три дня маскерад шел - три дня Федор Григорьевич не ел, не спал, в тепло не заходил. Не диво простудную горячку схватить. Но актер - одно дело, а вы, батюшка, человек чиновный, заслуженный.
- Думаю, все думаю, чем государыне императрице не угодил. Даже место полковничье добровольно отдал, а вот поди ж ты.
- А что же на аудиенции прощальной сказать изволила?
- Не было аудиенции, Михайла! Не было!
- А что Бецкой на то? Он же ежечасно при императрице?
- Сам не отходит, да и ее величество его от себя далеко не отпускает. Спесив наш Иван Иванович стал, куда как спесив. Понять дает, что все дела вместе с императрицей решает.
- Ну, там спесь его не про нас, полагать надо. Какая он ни есть персона при дворе, а все равно побочный сын Трубецких. Вам благодарен быть должен, что вы его приняли, родством сочлись. Фамилии, и той настоящей не имеет!
- Полно, Михайла Матвеевич, полно, братец. Что теперь-то счеты сводить. Иван Иванович недоумение великое по поводу отставки моей изобразил, будто неведом ей был, а потом намекнуть изволил про маскерад.
- Про "Торжествующую Минерву"? Что же это за намеки за такие?
- Мол, не многовато ли поучений императрице задумали, не слишком ли на самодержавие ее замахнулись: и то неверно, и то грех, и то народу не на пользу. Мол, государыня сама во всем разберется. А нам бы больше радоваться, что благополучно власть приняла.
- Не рано ли радоваться-то? Много ли знаем?
- Эх, Михайла Матвеевич, Михайла Матвеевич, самодержцы они и есть самодержцы. Думаешь, покойный государь Петр Алексеевич поучать бы себя позволил? Это, братец, все на словах да с одной стороны: государь сам о себе разговор ведет, сам себя хвалит. А тут от большого ума едва не энциклопедию французскую на улицах представлять начали. Какой коронованной особе понравится?
- Но ведь ее императорское величество все дни по улицам вдоль шествий проезжала, смеялась, нам благоволение свое высказывала.
- Вот и доездилась. Иван Иванович вчерась ввечеру заехал, от гордости да спеси разговорился, что мало народ на государыню дивился - больше зрелищем развлекался, того уразуметь не смог, что все это к восхвалению совершенства новой монархини.
- Даже так?
- А тебе и в голову не пришло?
- Да приходило, приходило, Михайла Матвеевич, когда стихи сочинял да программу придумывал! Потому и писал, я-то теперь знаю.
- Так ведь просвещенный монарх…
- Он и есть допрежь всего монарх, каким себя ни выставит. Я, старый дурень, за свое получил, а вот Левицкого мне жалко. Думал его придворным живописцем сделать, о награде ему хлопотал - у государыни ровно ушки золотом завешаны. На прошение мое ни привета, ни ответа.
- Коли так, какой ему резон в Петербург уезжать. Пусть в Москве потрудится. Для него работа живописная всегда найдется.
- Может, ты и прав. Присоветую ему в столицу не возвращаться, а уж ты тут его не забудь, слышишь!
* * *
Москва. Замоскворечье. Квартира Левицкого. Агапыч и Левицкий.
- Припозднились, батюшка, Дмитрий Григорьевич, ой как припозднились.
- Чего испугался, Агапыч?
- Как не испужаться, батюшка. Москва город преогромный, улицы, вона какие широченные, народищу тьма, а народ-то разный. Темным временем грех да беда на кого ни живет.
- Я ж тебе сказал, к его превосходительству Бецкому в Воспитательный дом еду.
- А чего у шпитонков впотьмах-то делать?
- Не у воспитанников, Агапыч. Другие у нас дела. Слыхал ты, что государыня императрица велела больницу городскую в честь наследника строить?
- Откуда ж слыхать-то?
- Так вот у Данилова монастыря больницу заложили - Павловской назвали. Пока палаты больничные из дерева рубить будут, а там, Бог даст, по прожекту господина Казакова построят. Так вот мне, Агапыч, церковь больничную расписать надо.
- Хорошее дело, Дмитрий Григорьевич, Божье. Работы много ли?
- Немало - сорок образов.
- И список есть?
- На той неделе дать должны, тогда и торговаться время настанет.
- Оно, батюшка, знаю, вам бы все персоны списывать, а по мне церква всегда лучше. И работа больше, и платит без обману. Вы пока, Дмитрий Григорьевич, не больно дорожитесь. Оно бы только заказ получить. Время придет, и свою цену назначать станете.
- Прокурат ты у меня, Агапыч! Тебя послушать: все разумы съел. А на деле? Что у нас повечерять-то есть?
- Кашка черная с обеда осталась, Дмитрий Григорьевич. Коли охота есть, так и щец взгреть можно. Трехденные они у нас - кислехоньки.
- Тебе дай потачку, с утра до вечера кашей да щами кормить станешь.
- Оно верно, батюшка, галушки бы лучше к месту пришлись, особливо со сметанкой. Можно бы и вареников каких спроворить.
- За чем дело стало?
- Вы уж меня, батюшка, хотите казните, хотите милуйте, пока хороших денег за работу не будет, лучше грош-то лишний приберечь. Чай, не на Полтавщине живем.
- Да разве мало тебе за маскерады вышло? Теперь еще больница.
- Больница-то впереди. А за маскерады вам бы, батюшка, еще прикопить да домик купить. В своем дому не в пример лучше, чем по квартирам-то чужим шастать.
- Думаешь, хватит?
- А вы только Агапыча-то не ругайте. Глядишь, он вам и скопит домик-то.
- Еще где тому домику быть, неизвестно.
- А уж это как Бог даст. Главное - было б на что купить.
- Похоже, Агапыч, в Москве нам с тобой оставаться.
- А хоть бы и в Москве - чем плохо? Дома барские богатые. Сады расцветут, как у нас на Украине. В каждом доме и кони, и скотина. Колодези с журавлями. Если уж домой не возвращаться…
- Опять ты о своем!
- Сердце-то щемит, батюшка Дмитрий Григорьевич, ой, как щемит.
- Хочешь, чтоб в Маячку тебя отослал?
- Ни-ни, батюшка, я без вас никуда. Сказали в Москве - в Москве и будем жить. Бог милостив, приобыкнем.
- Сбил ты меня с мысли, надо же!
- Никак о другой какой работе сказать хотели?
- Верно. Иван Иванович Бецкой захотел, чтобы я все портреты опекунов Воспитательного дома писать тут же начал.
- Вот и слава богу! Когда приниматься-то будем?
- С образами управимся. Не раньше.
- Не обиделся бы господин Бецкой.
- Объясню я Ивану Ивановичу.
- Объяснить, а все неуважительно выйдет. Может, об образах поминать не будете? К чему его превосходительству пустяками головку-то забивать.
- Чтобы мое положение выразумел.
- Ваше? Да нешто превосходительству интерес есть в вашем положении? Вы согласитесь, Дмитрий Григорьевич, обязательство какое подпишите, а там уж как Бог даст. Лишь бы работа не ушла. Немного нас, да с образами справимся.