* * *
Петербург. Васильевский остров. Дом Левицкого. В.В. Капнист и Левицкий.
- Вы оставляете столицу, Василий Васильевич?
- Я не думаю, чтобы кто-то, кроме самых близких друзей, посетовал на исчезновение Капниста. Но вас я отношу к своим прямым друзьям, Дмитрий Григорьевич.
- Что побудило вас к такому решению: ведь не женитьба же? Да и Александре Алексеевне, даме светской, не покажется ли скучной провинциальная жизнь?
- Нет, Дмитрий Григорьевич, Сашенька моя во всем со мной согласна. Она сама торопит меня с отъездом.
- Вы, по крайней мере, собираетесь обосноваться в Киеве?
- Не приведи Господь! Только в моей милой Обуховке! Это истинный земной рай, тем паче для молодых супругов.
- Но не этот же рай подвиг вас на подобное решение? Я уверен, что нет. Уж не нападки ли на вас, как на автора "Сатиры первой и последней"? И вы придаете значение людской хуле и похвале? Это так на вас не похоже! Не вы ли писали о мирском маскераде, за ветошью которого скрываются самые низменные чувства?
- Именно потому что писал, я начал чувствовать отзвуки недовольства вашей Фелицы.
- Вы не преувеличиваете?
- Нисколько. Мне были переданы слова государыни, что нельзя все российское общество представлять в виде взяточников и казнокрадов, тем более что некоторые из высоких чиновников приняли сии рассуждения за намеки на свой счет. Судья Драч в их числе был оскорблен и потребовал немедленной сатисфакции. Я не боюсь его гнева, но не хочу подвергать его действию Александру Алексеевну, тем более что родители ее со мною ни в чем не соглашаются.
- Мне сказывал Николай Александрович, вам и ранее приходилось прилагать немалые усилия для поддержания в мире родственников.
- Ему ли не знать! Ведь когда родители Марии Алексеевны и Сашеньки отказали после неудачного предложения ему от дому, то и от меня потребовали, чтобы я всякие сношения с ним прервал.
- Знаю, вы отвергли сей ультиматум.
- Отверг с негодованием, и тогда мне пригрозили разрывом помолвки с Сашенькой. Сашенька была в отчаянии и умоляла подчиниться родительским требованиям хотя бы временно и внешне. Я не захотел оскорблять своего с Львовым дружества, и, в свою очередь, объявил, что согласен отложить свадьбу. Даже сам Львов просил меня так не делать. Но дружество ставлю я превыше всех светских требований и условностей.
- Позиция ваша достойна всяческого уважения.
- Теперь родители Сашеньки вновь пугают ее, бедную, а я хочу положить конец их влиянию на дочь.
- Но что могло их напугать, когда ваша "Сатира первая и последняя" напечатана в "Собеседнике любителей российского слова"? Ведь сама государыня печатает свои сочинения в этом журнале княгини Дашковой. Княгиня, как довелось мне портрет ее сиятельства писать, рассказывала.
- Только того княгиня не договорила, что государыня и Екатерине Романовне недовольство свое высказала.
- Быть не может!
- Еще как может. Да у княгини нрав крутенек - в спор с государыней вступила, доказывать стала, а все неприятность. Раз на раз не приходится. Сегодня княгиня так посмотрит, завтра же - кто знает…
- Писать более не хотите?
- Напротив. Писать много собираюсь. Комедия одна у меня задумана о крючкотворах. Посидеть над ней в тишине да спокойствии надо.
- Слыхал я, ода у вас новая, Василий Васильевич.
- А у меня она с собой. Хотите прочесть дам?
- Сделайте милость. Пока-то ее напечатанной увидишь.
- Пожалуй, не увидите, Дмитрий Григорьевич.
- Что так?
- Гаврила Романович усиленно советует повременить. Тоже последствий всяческих опасается.
- О чем же ода, если не секрет?
- Если и секрет, то не от вас. Слыхали ведь, ее императорское величество указ подписала, чтобы всем малороссийским крестьянам в крепостном состоянии быть.
- Слыхал и душевно скорблю. Видеть нашу Малороссию закрепощенной! Так и кажется, умолкнут теперь наши песни, кончатся гулянья да ярмарки…
- Может, так сразу и не умолкнут, а горе для людей наших - страшное. Не знаю, правда, нет ли, будто Александр Андреевич Безбородко к тому причинился.
- Да, такого при графе Кириле Разумовском не случилось бы. Он бы государыню уговорил.
- Которую государыню? Елизавету Петровну?
- Так ведь мы в век просвещенный вступили.
- Только, выходит, человека обыкновенного в беде чужой убедить легче, чем просвещенного. У просвещенного и физиогномий на разные случаи жизни больше разных. Он к случаю да выгоде легче примениться может.
- Трудно с вами не согласиться.
- Конечно, трудно, ведь вы портреты списываете, личность человеческую проникаете.
- О том и ода?
- Да что мне перед вами таиться. Назвал я ее "Одой на рабство", имея в виду, что государыня запретила в бумагах официальных и прошениях всяческих отныне подписываться именем раба, но подданного.
- Ошибаетесь, Василий Васильевич, - еще не запретила, только разговор подобный место имел. Вот все и всполошились.
- О звании я не говорю, а только аллегорически весь позор рабства и крепостного ярма для государства, мнящего себя просвещенным, разбираю. Там и панегирических оборотов предостаточно, да Гаврила Романович на своем стоит: отложить печатание до лучших времен.
- Кто знает, не его ли правда.
- А вы что колеблетесь, Дмитрий Григорьевич? Ведь какую "Государыню Законодательницу" представили, и на меня в досаде были, что не расхвалил картины.
- Самолюбие авторское, Василий Васильевич, а по существу…
* * *
Петербург. Дом Михайла Мнишека. Урсула Мнишек-Замойская и Левицкий.
- Я рада, что вы будете писать мой портрет, господин Левицкий.
- Вы льстите мне, ваше сиятельство. Это для меня великая честь написать портрет прекраснейшей польской дамы, супруги коронного гетмана Литовского Михайлы Мнишека. Я постараюсь вас не разочаровать.
- А я в этом уверена, что никакого разочарования не может быть: вы блестящий мастер, Левицкий. Кстати, перечисляя должность моего мужа, вы забыли, что я сама урожденная Замойская и племянница короля Станислава Августа Понятовского. Вот в таком случае мой официальный портрет будет завершен. Впрочем, я никогда не была тщеславна, и мне искренне интересно, как вы прочтете меня на портрете.
- Ваше сиятельство, вы не обидитесь, если я осмелюсь сказать, что наравне с вашей удивительной красотой я хочу передать и вашу увлеченность литературой, искусством.
- Откуда вы это знаете? Вам что-нибудь известно о моем салоне?
- Конечно, ваше сиятельство. Если бы даже Петербург был в несколько раз дальше от Вильны, разговоры о вашем салоне дошли бы до него.
- Как это великолепно, что вы интересуетесь литературой. И кстати, откуда вы так хорошо знаете польский язык? Безбородко меня предупреждал, что вы приехали с Украины, но у вас совсем иной выговор. Вы должны были жить в Польше.
- Я учился в Саксонских землях, ваше сиятельство.
- А, это объясняет многое, в том числе вашу светскость, которой так недостает даже многим местным вельможам. Ведь вы советник Академии художеств, не правда ли?
- Да, ваше сиятельство.
- И вы преподаете искусство?
- Портретное искусство.
- Оно что - выделено среди остальных видов живописи?
- Я руковожу классом живописи портретной.
- И сколько же лет занимаются у вас ваши ученики? Года два-три? Во всяком случае, так принято в Европе. Мой дядюшка король очень увлекается искусством, и я вполне разделяю его страсть.
- Нет, ваше сиятельство, мои ученики проводят со мной шесть лет. И это не моя прихоть - принятая в петербургской Академии программа.
- Как же они успевают вам надоесть, особенно те, кто лишен больших способностей!
- Искусство делается не выдающимися мастерами. Мастера - это как вершины в цепи гор. Без общей горной гряды их существование выглядело бы по крайней мере нелепым.
- Левицкий, вы еще и поэт! Но оставим пока в стороне поэзию. Чем же занимаются ваши питомцы? Помогают вам в ваших заказах? Пишут самостоятельные портреты?
- И ни то, и ни то. Они рисуют гипсы и живую натуру.
- Натурщиков, хотите вы сказать?
- Вот именно!
- Но к чему им это? В исторической живописи строятся сцены, действие, а в портрете все возможности сводятся к тому, чтобы посадить или поставить модель, взять полфигуры или фигуру в рост. Я не хочу вас обидеть, мэтр, но какое может быть сравнение со сложностью построений исторической картины!
- Вряд ли есть нужда их сравнивать, ваше сиятельство. Историческая картина передает историческое действие, где отдельный человек в конце концов не так уж и важен.
- Полноте! И даже герой?
- И даже герой, потому что он занят в некоем событии, касающемся многих людей. Исторический художник имеет дело с духом истории, портретист - с отдельным человеком, в котором заключен тоже целый мир.
- Что же из этого следует?
- Только то, что он должен знать все особенности строения человеческого тела, то, как человек выражает себя в движении, но и ту среду, в которой человек находится. Ему необходимо иметь представление о том, как пишутся пейзаж, натюрморт, цветы, фрукты, животные и как, наконец, строится жанровая сцена.
- Не слишком ли много вы возлагаете на бедного художника, задача которого сводится к простому сходству?
- Но ведь есть портреты и портреты, ваше сиятельство. Вы разрешаете живописцу ограничиться списыванием черт лица, тогда как истинная его задача - выразить то, что скрывает в себе это лицо.
- Вы уверены, что все вам будут благодарны за подобные откровения, если, конечно, они окажутся вам под силу?
- Я имею в виду не разоблачения, но то лучшее, чего человек сам в себе подчас не замечает.
- О, это уже звучит гораздо более заманчиво. И обнадеживающе. Но вы, вероятно, показываете вашим воспитанникам каким-то образцы?
- В искусстве без этого невозможно, ваше сиятельство. Не обязательно подражать, но разобраться в профессиональных секретах ученики академические обязаны.
- А каким образом вам это удается? В Петербурге мне говорили, есть отличные частные собрания, но сомневаюсь, что они были доступны для учеников Академии.
- Напрасно вы так думаете, ваше сиятельство. Охотников поддержать будущих художников в Петербурге совсем не мало. Но главное - императорский Эрмитаж. Ее Императорское Величество разрешает и рассматривать его коллекции и даже копировать их.
- Императорский Эрмитаж? Что же в него входит? Я хорошо знаю собрание моего дяди - оно великолепно, но он никогда не позволил бы наполнять залы дворца молодыми ремесленниками, другое дело - мастера, такие, как вы, мэтр.
- Я назову вам всего несколько собраний, которые приобретены императрицей для Эрмитажа. В 1763 году это было собрание Гоцковского, в 769-м - Троншена.
- О, этого друга Вольтера, Дидро и даже Гримма, которого императрица сейчас так расхваливает как своего ближайшего конфидента?
- Совершенно верно, графиня. Ведь он пользовался при коллекционировании советами французских энциклопедистов.
- Что же, ничего не скажешь, эти собрания очень недурны.
- Но это лишь часть сокровищ Эрмитажа, ваше сиятельство. В 772-м году императрица приобрела собрание Кроза, а затем коллекцию Шуазеля и Амбуаза.
- О, вы могли бы служить чичероне по Эрмитажу, мэтр.
- Я бы никогда не взял на себя такой смелости. Но я действительно знаю Эрмитаж, потому что провожу в нем немало времени с моими учениками.
- Они только смотрят?
- И копируют.
- Это любопытно, кому вы отдаете предпочтение?
- В собрании Кроза, например, это картины Рембрандта, этюд мужских голов Тенирса, этюд старика Рубенса. Каждый из учеников моего класса должен выполнить хотя бы одну копию с Ван Дика и непременно с Рембрандта.
- На этих примерах мне не удастся разгадать ваших вкусов. Назовите же более земные имена, мэтр, или вы к таким совсем не обращаетесь?
- Обращаюсь, и постоянно. Молодым художникам необходимо познакомиться со всем разнообразием портретных изображений. Не знаю, знакомо ли вам, ваше сиятельство, имя Де Труа.
- Пожалуй, нет.
- Он работал во Франции в первой половине нашего столетия. Гораздо более знаменит Гиацинт Риго.
- Еще бы! Он так великолепен в своих костюмах!
- Я мог бы еще назвать Караччи, Рафаэля и Джанбеттино Чиниаролли, того самого Чиниаролли…
- Не продолжайте, Левицкий. Я сама продолжу рассказ и, кто знает, сумею сообщить вам несколько неизвестных вам мелочей. Император Иосиф II после посещения Вероны заявил, что видел там два чуда - амфитеатр и величайшего живописца Европы, как он окрестил Чиниаролли. Современники сказали о нем, что он находчив в композиции, изыскан в рисунке и насыщен в колорите. Император так увлекся его дарованием, что забрал итальянца в Вену, где Чиниаролли стал сначала директором венской Академии художеств, а одновременно - и основателем знаменитой Венской картинной галереи. Вы согласны с подобными восторгами, мэтр?
- Я разочарую вас, ваше сиятельство, сказав, что меня больше занимают теоретические выводы Чиниаролли, его труд о живописи и очерки о творчестве старых итальянцев. Тем не менее все ученики портретного класса выполняют хотя бы по одной копии с его работ.
- А, видите, и вам не удалось избежать его очарования! Кто ж еще достается на долю будущих портретистов?
- Я утомлю вас перечислением, ваше сиятельство, хотя и могу назвать Джузеппе Ногарини, Франческо Тревизани, Николо Бамбини. Я не называю русских имен - они вряд ли вам знакомы.
- Но, значит, есть и такие?
- Конечно, есть. Школа должна сохранять свои национальные черты.
- И тем не менее вы не удовлетворили моего любопытства. Вы говорите о многочисленных копиях. Но куда же они деваются? Не могу себе представить, чтобы их можно было уничтожить - в отношении живописи это было бы настоящим варварством.
- И вы совершенно правы, ваше сиятельство. Никто не покушается на существование этих картин, даже самых ранних и самых неумелых.
- Тогда что же? Я бы купила несколько из них, чтобы поддержать молодых художников. Вероятно, они небогаты.
- По большей части, очень бедны. А совершить свой благородный поступок вы можете в факторской - там продаются все учебные копии, композиции, натурные этюды и зарисовки. Они не представляют интереса для знатоков, но простонародье охотно разбирает их по грошовой цене для украшения своих домов.
- Как умно. Но послушайте, мэтр, для своего сельского дома я непременно отберу несколько десятков головок, непременно одинакового размера, и обобью ими одну из комнат. Это будет положительно чудесно, вы не находите?
- Наша императрица так поступила с работами художника Ротари. Он был очень трудоспособен, и после его смерти осталось несколько сотен головок, которые Ее Величество и велела в качестве обоев приобрести.
- Я поступлю совершенно так же. Но, дорогой мэтр, наш сеанс подходит к концу. Не могу ли я вас попросить о любезности - отберите сами четыре-пять десятков работ. Мой секретарь заплатит, сколько надо.
* * *
Петербург. Васильевский остров. Дом Левицкого. Н.А. Львов и Левицкий.
- Дмитрий Григорьевич, поздравляю вас с победой, и нешуточной.
- О чем вы, Николай Александрович, в толк не возьму?
- В толк можете и не брать, а графиня Урсула Мнишек от вас положительно в восторге. Вчера она наговорила Безбородке столько лестных слов, что положительно я, как индюк, напыжился от одного только, что имею честь водить с вами знакомство. Так-то-с, сударь! А теперь извольте объяснить, чем же вы нашу красавицу приворожили?
- Графиня очень снисходительна ко мне.
- Кто? Урсула Мнишек? Вы что, не знаете полячек: они способны быть снисходительными только к самим себе. А здесь разговор шел о вашем знании искусства, о родстве вкусов и множестве других вещей - всего и не упомнишь.
- Не вводите меня в смущение, Николай Александрович, тем более что ничего умного я, видит Бог, не сказал. Немного растолковал, как ученики в классе живописи портретной занимаются, что копируют - не больше.
- Так ли, иначе ли, графиня уже объявила, что это будет ее лучший портрет, который она поместит в своем салоне, а у нее, надо сказать, собирается весь литературный мир. Повезло же вам одновременно писать таких двух красавиц.
- Вы об Анне Давиа?
- Конечно, о ней. Разве не хороша? Первая певица комической оперы и вторая певица серьезной оперы, как написано в ее контракте! Только на деле она стала первой в такой серьезной драме для Александра Андреевича, что дай Бог ему ноги из всей этой истории унести.
- Ничего не понимаю. При чем здесь Безбородко?
- А кто вам, господин Академии советник, позвольте спросить, портрет сей заказал?
- Александр Андреевич. Но ведь он же графинин портрет писать приказал.
- Мнишек - одно, а Анна Давиа-Бернуцци - совсем другое. Мнишки - гости Безбородки. Что же касается госпожи Бернуцци, придется вас просветить, чтобы вы неловкости какой не сделали. Госпожа Бернуцци сюда в итальянскую оперу по контракту приехала, и так нашего бедного Александра Андреевича очаровала, что он сумел из гастролей контракт на несколько лет певице устроить. А там пошли лошади, кареты, туалеты, бриллианты без числа. Поговаривать стали, что разорится Александр Андреевич того и глядя дотла.
- Да мало ли что говорят. Живет себе Александр Андреевич, слава богу, и процветает.
- Только потому, что в дело сама государыня вмешалась. Высылкой Бернуцци пригрозила, если не уймется. Уняться-то наш Александр Андреевич вроде бы и унялся. Только в том чудеса, что у самой Бернуцци не только никаких неприятностей не было. Новый договор с ней заключили да еще много выгоднее былого. И императрица к ней благоволить начала, и Безбородко своего места при примадонне не потерял. А портрет у вас чудесный получился: и собой хороша, и на птицу хищную похожа - так и смотрит, своего чтобы не упустить. Александр Андреевич, поди, доволен будет.
- Хвалил, это верно.
- Вот видите! Да не из-за того я к вам заглянул, Дмитрий Григорьевич, спросить хотел, как Василий Морозов учителем рисования в училище академическое назначен был.
- Что это вы о старых делах вспомнили?
- А то, что сегодня у Бецкого разговор был, мол, отлично Левицкий учеников своих рисованию учит, так что не из класса живописи исторической, а из его - портретного мастера рисовальный взят. Тут кто-то и скажи, что впопыхах дело было. Не заслуга это класса портретного. Кто сказал, неважно, а знать мне нужно.
- История короткая. Вы, может, и не знаете, что на месте этом - мастера первых начал рисования - состоял Филипп Неклюдов.
- Не тот ли, что, говорили, первые в истории Академии медали за живопись и рисунок получал?
- Он и есть - из первых воспитанников академических был. Молодым скончался. Известно, как художников чахотка косит. Совет Академии еще по экзаменам на работы Василия Морозова внимание обращал. Меня спросили, и порешили его назначить. Оказия тут с ним вышла. Назначили его еще до получения аттестата. Уже будучи учителем, аттестат получил.
- Вы за всех своих, Дмитрий Григорьевич, болеете.