Императрица считала справедливым обложить "дикарей" "небольшой данью мехами", которая "их не обременяет". Однако еще во время путешествия по Волге в 1767 году к ней обращались местные жители с многочисленными жалобами "на притеснение от начальников", которые, например, заставляли в качестве налога присылать в столицу стерлядь для царской конюшни. "Лошади рыбу не едят", - откликнулась Екатерина II. Кому же шла стерлядь? Господам начальникам. Вот так в реальности и собирали состояние на окраинах.
В пьесе "Шаман Сибирский" 1783 года императрица вывела чиновника Бобина, приехавшего аж с сибирской границы с Китаем, - он хитер, глуповат, жаден и готов все спустить, повинуясь мистическим откровениям "мунгальского" колдуна . Стародум наизнанку. Ни честности, ни здравомыслия. Время создания комедии показывает, что Екатерина II в сценической форме полемизировала с Фонвизиным. Не верила в возможность существования подобного положительного персонажа.
Фонвизин и его современники хотели верить. Что же в реальности? Спустя 30 лет Кондратий Рылеев, управлявший конторой Российско-Американской компании в Петербурге, нажил бобровую шубу, хотя имел чин подпоручика, а бобровый воротник полагался только генералам. Даже адъютанты императора носили волчьи. Богатые окраины, богатые люди, хотя состояние нажито за счет перераспределения казенных инвестиций. Рано или поздно тамошние чиновники начинали жаждать власти . У Фонвизина - пока только семейной.
"Слушались и боялись"
Наши претензии к Стародуму смехотворны с точки зрения просвещенческой комедии. Множество персонажей европейской художественной прозы уезжали в американские колонии, а затем возвращались от "благородных дикарей" с "честно заработанным богатством" и поучали дома тех, кто моложе или беднее. Кстати, далекая неведомая Россия воспринималась иностранцами тоже как место заработка, куда "на ловлю счастья" отправлялись предприимчивые искатели наживы . Характерно высказывание итальянца Жана Микеле Одара, принявшего участие в перевороте 1762 года: "Я родился бедным; видя, что ничто так не уважается в свете, как деньги, я хочу их иметь, сего же вечера я готов для них зажечь дворец; с деньгами я уеду в свое отечество и буду такой же честный человек, как и другой" .
Вот права на назидательные беседы. Но Фонвизин опустил подробности из биографии героя, чтобы тот выглядел почтенно. Вместе с Правдиным Стародум исполняет роль резонера, уча общество, как должно, а не как приходится, жить. Ему вручено право рассеять над головой племянницы черные тучи и наставить ее на путь истинный. Первое, чего требует дядя, - откровенности. И девица готова распахнуть перед ним сердце. Это очень значимый момент.
Душеспасительные беседы с младшими членами семьи действительно были заметной частью жизни и вменялись старшему родственнику в обязанность. В форме поучений составлялись целые мемуары, где автор иллюстрировал "правилы" примерами из собственной жизни. Дашкова писала о золотых допетровских временах: "Дети любили и почитали своих родителей и повиновение их было неограниченно; старший в роде был как патриарх, коего слушались и боялись; его упреки молодым, впавшим в пороки, горькие слезы производили, и исправление было их последствие" .
Именно таким "патриархом" выступает Стародум. Подобное поведение являлось формой контроля - весьма разветвленного, если учесть, что ту же функцию начальник выполнял для подчиненных, командир для офицеров, барин для холопов. По отношению к своим крепостным Дашкова использовала слово "подданные", им же обозначала и сотрудников по Академии наук, которым было запрещено искать другого покровителя и совместительствовать - например, преподавать и получать чины через Сенат . И крестьяне, и ученые, и дети оказывались своего рода холопами. А сама княгиня - "патриархом".
Софья говорит Стародуму: "Ваши наставления, дядюшка, составят все мое благополучие. Дайте мне правила, которым я последовать должна. Руководствуйте сердцем моим. Оно готово вам повиноваться". Так и должна вести себя девица. Ее слова совпадают с просьбой, которую Анна Лабзина обращала к каждому из начальников своего беспутного мужа: "Я ни в чем не имею нужды, кроме советов добрых и чтоб вы были моим наставником и благодетелем… я до сих пор не жила без друга и путеводителя". Никто не отказывал, и не только потому, что поучать приятно, но и потому, что покровительство пополам с нравственным надзором было принято. "Узнайте меня короче и будьте искренни" , - говорит героине мемуаров иркутский губернатор.
Но не всякая девушка желала раскрывать свои тайны. Щербатов жаловался, что, забрав дочь из Смольного, не нашел в ней прежней искренности: "Эти девицы, приученные к скрытничеству, не любят высказывать своих мыслей" . Смольнянки, вырванные на время из семей, предупреждались наставницами, что по приезде домой они, быть может, не встретят понимания и должны будут осторожно высказывать свои просвещенные взгляды. Ими уже трудно было управлять. Прежде девушка должна была простодушно выбалтывать все, что происходило на душе, а старшие - одергивать и поправлять, получая благодарность за советы. "Дядюшка! Какую правду вы говорите! - восклицает Софья. - Во всю жизнь мою ваша воля будет мой закон".
Чему же учит племянницу Стародум? Помимо прочего, он рассуждает о браке: "Возьмем в пример несчастный дом, каковых множество, где жена не имеет никакой сердечной дружбы к мужу, ни он к жене доверенности; где каждый с своей стороны своротили с пути добродетели. Вместо искреннего и снисходительного друга жена видит в муже своего грубого и развращенного тирана… Муж видит в душе своей жены одну грубую и своенравную наглость… Оба стали друг другу в несносную тягость… Дом брошен… Имение растощается… Дети при жизни отца и матери уже сироты". Горе происходит "оттого, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуются. Дело о том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет".
Опять найдем похожую картину у Дашковой. В пьесе "Тоисиоков" она рисует замужество госпожи Решимовой: "Ну-с, приехали мы в город; и чтобы не подвергнуться той же скуке, стали разъезжать он в сторону, а я в другую. Поутру в лавках, да на гулянье, потом спешу одеться, чтобы обедать в гостях, после в комедию, оттуда на бал; с утренней зарей домой возвратимся так измучены, так устанем… а веселья и удовольствия нимало не находили… Тут я спохватилась" .
Красной нитью эти рассуждения пройдут через тексты близких литературных потомков Фонвизина, вызывая неизменную скуку читателей. Н. М. Карамзин в "Письмах русского путешественника" обрушивается на женщин большого света: "Светские дамы, будучи всегда на сцене, привыкают думать только о театральных добродетелях. Со вкусом одеться, хорошо выйти, приятно взглянуть, есть важное достоинство для женщины, которая живет в гостях, а дома только спит или сидит за туалетом. Ныне большой ужин, завтра бал: красавица танцует до пяти часов утра; и на другой день до того ли ей, чтобы заниматься своими нравственными должностями?" Заметно, что поучения Стародума и сетования Решимовой накладываются здесь друг на друга.
К 30-м годам XIX века у А. А. Бестужева-Марлинского те же жалобы на светские браки обретут и излишнее многословие, и заметную затрепанность: "Смех и горе, как у нас совершаются свадьбы! Мы торопимся жить, а жениться опаздываем: всякий хочет добиться до штабских или генеральских эполетов, чтобы дороже перепродать их по рядной записи. Невеста идет в придачу к приданому, а как сочтут на деле - смотришь, у невесты недостаток душ, у жениха тела… Хороша ли, нет ли она собой, но она молода, она желает нравиться и наслаждаться… а что находит она в благоверном своем супруге? Под сукном да ватою завернутый фланелью барометр… Жена поневоле станет бегать из дома: там пахнет пустотою" .
Даже любящие супруги разлучаются благодаря такому образу жизни. В "Маскараде" М. Ю. Лермонтов говорит устами главной героини:
Да ты всегда не в духе, смотришь грозно,
И на тебя ничем не угодишь.
Скучаешь ты со мною розно,
А встретимся, ворчишь!
Скажи мне просто: Нина,
Кинь свет, я буду жить с тобой
И для тебя; зачем другой мужчина,
Какой-нибудь бездушный и пустой,
Бульварный франт, затянутый в корсете,
С утра до вечера тебя встречает в свете,
А я лишь час какой-нибудь на дню
Могу сказать тебе два слова?
Значит, тема долгое время оставалась животрепещущей. Недаром фонвизинская Софья восклицает: "Ах, как я этого примера ужасаюсь!" Именно брак из-за денег, где "нимало не наблюдаются" сердечная склонность и добродетели молодых, мог выйти у нее со Скотининым или Митрофаном. Но дядя привез приданое - десять тысяч, "чтобы бедность достойного жениха нас не останавливала", - и готов отдать руку племянницы возлюбленному.
В самый неподходящий момент Простакова решает силой увезти Софью из дома и тайно обвенчать ее со своим сыном Митрофаном. Она и раньше надеялась, что дядя как-нибудь помрет в Сибири, даже предавалась наивному деревенскому колдовству: ставила за Стародума свечки, как за покойного. Не помогло. Теперь ее план состоит в том, чтобы ранним утром отвезти Софью в церковь: "Старик прогневается да простит и за неволею. А мы свое возьмем".
Невесту спасает ее прежний жених Милон, случайно оказавшийся рядом. Но Простакова не может опомниться от вмешательства. "Плуты! Воры! Мошенники! Всех перебить велю до смерти! - кричит она холопам. - Какая я госпожа в доме! Чужой погрозит, приказ мой ни во что… Жива быть не хочу". Только слова Правдина: "Сейчас представлю ее перед суд как нарушительницу гражданского спокойства!" - заставляют барыню охолонуть, но не раскаяться. Едва Стародум прощает, как Простакова вновь принимается за слуг: "Я теперь же всех с головы на голову".
Однако нашла коса на камень. Оказывается, и холопов у нее готовы отобрать. "За бесчеловечие жены вашей, - говорит чиновный гость Простакову, - до которого попустило ее ваше крайнее слабомыслие, повелевает мне правительство принять в опеку дом ваш и деревни".
"Тиранствовать никто не волен"
Тут мы вплотную подходим ко второму преступлению, о котором из-за хлопот с Софьей почти забыли.
Повторим, Правдин не просто так завернул в дом Простаковых. Вот как он объясняет дело Милону: "Я определен членом в здешнем наместничестве. Имею повеление объехать здешний округ… Не оставляю заметить тех злонравных невежд, которые, имея над людьми своими полную власть, употребляют ее во зло бесчеловечно… Нашел помещика дурака бессчетного, а жену презлую фурию, которой адский нрав делает несчастье целого дома".
Согласно "Учреждению для управления губерний Всероссийской империи" 1775 года, которое упоминает Правдин в разговоре с Милоном, число губерний было увеличено, а наиболее важные из них соединены в наместничества. Во главе последних стоял наместник, или генерал-губернатор, исполнительным органом при котором становилось наместническое собрание из двух-трех советников . В их число и попал Правдин. Причем дело происходит около Москвы, следовательно, в Московском генерал-губернаторстве. Правдин шлет донесения в Первопрестольную и оттуда же получает ответы. Стало быть, и он сам - крупная птица, и его начальник - из первых сановников империи. Трудно не разглядеть за этими образами фигуры драматурга и его покровителя. К моменту написания пьесы Никита Панин уже скончался, а Фонвизин вышел в отставку, но всегда мог вернуться, если бы партия наследника престола Павла начала теснить сторонников матери-императрицы. Москву возглавлял близкий сотрудник Екатерины II, человек, которому она полностью доверяла, - князь М. Н. Волконский. Он не мог быть для Фонвизина другом "страждущего человечества". Но его подсиживал, а во время Пугачевщины даже пытался заменить собой второй из братьев Паниных - генерал Петр Иванович.
Описание генерал-губернатора: "С каким усердием исполняет он… человеколюбивые виды вышней власти! Мы в нашем краю сами испытали, что, где наместник таков, каковым изображен наместник в Учреждении, там благосостояние обитателей верно и надежно" - наводит на мысль, что имелся в виду именно Петр Панин, за которым и в Первопрестольной, и при дворе стояла сильная группировка.
Этот наместник назван говорящим именем - князь Честан, он и давний друг Стародума, и дядя Милона, и покровитель Правдина. Фамилия указывает как на "честность", так и на "честь" персонажа, а отставка Петра Ивановича Панина была вызвана именно его щепетильным отношением к собственной чести: он, покоритель турецкой крепости Бендеры, получил орден Святого Георгия вторым после победителя в Чесменском сражении А. Г. Орлова, был оскорблен и ушел со службы . По этому поводу его брат Никита Иванович в "Предисловии" к "Проекту фундаментальных законов" с возмущением писал: "Посвятя жизнь свою воинской службе, лестно ль дослужиться до полководства, когда вчерашний капрал, неизвестно кто и неведомо за что становится сего дня полководцем и принимает начальство над заслуженным и ранами покрытым офицером?"
В пьесе есть место, удивительно схожее с этим пассажем: "Вдруг получил я известие, что граф, прежний мой знакомец, о котором я гнушался вспоминать, произведен чином, а обойден я, я, лежавший тогда от ран в тяжкой болезни… Я тотчас подал в отставку". Проект конституции был записан рукой Фонвизина и несет печать его соредакторства. Видимо, оба - и вельможа, и драматург - держались единого мнения об обиде Петра Панина. Недаром в пьесе поминается "подлая выслуга". "Никто нейдет стезею себе свойственною, - сказано в проекте. - …Какой чин, какой знак почести, какое место государственное не изгажено?" Только что введенный чин генерал-губернатора или наместника пока "не изгажен". Его бы и занять "мыслящему и благородное любочестие имеющему гражданину", то есть Панину - Честану.
Если наша догадка верна, то Фонвизин погружает читателя в некую альтернативную реальность, где законы исполняются, чиновники честны, добродетель защищена, а порок наказан. Такую картину он сам связывал с восшествием на престол наследника по мужской линии - Павла.
Пока же Правдин "из собственного подвига своего сердца" ищет нарушителей "гражданского спокойства", то есть преступников. Простаковы виновны в ограблении крестьян. Хозяйка завидует брату: "Весь околоток говорит, что ты мастерски оброк собираешь. Хотя бы ты нас поучил… С тех пор, как всё, что у крестьян было, мы отобрали, ничего содрать не можем". Кроме того, "презлая фурия" бьет домашнюю челядь: "Разве я не властна в своих людях?" Оказывается, нет. Закон требовал иного, но дотягивался далеко не до каждого медвежьего угла, что и создавало у помещиков-изуверов ощущение безнаказанности.