"Растерзало мое сердце"
Обидевшись, Екатерина II заявила, что больше не станет присылать материалы. Это был удар по всему журналу. Ведь из 2800 страниц ее текстами заполнялись примерно полторы тысячи .
Дашкова попыталась спасти издание, но не удержалась - вступила в полемику с августейшей подругой: "Ничто не спасет вас от дерзости людей невоспитанных… Глубочайшее ваше презрение к их образу мыслей не может быть доказано сильнее, как помещением в Собеседнике бедных их творений… Держитесь принятого вами единожды навсегда правила: не воспрещать честным людям свободно изъясняться" .
Ответ прозвучал так, словно княгиню окатили ведром холодной воды: "Не печальтесь, в Собеседнике пустых листов не будет, между согражданами нашими есть замысловатее меня тысячами… Мои сочинения, между нами будь сказано, по мнению Петропавловской большой школы мне знакомого школьника, помещены быть могут в числе ничего не значащих безделушек" . Речь, конечно, о круге друзей и сподвижников великого князя Павла Петровича, для которых Фонвизин - креатура Панина - ученик. Кроме того, "ученик" мастера - масонская степень, а окружение Павла было прочно связано с братством вольных каменщиков.
Страсти разбушевались нешуточные. Денис Иванович посчитал нужным принять огонь на себя и написал Екатерине II "объяснение" своей позиции, напечатанное в пятой части журнала. Это было покаяние с подтекстом: "Я… никому из моих сограждан не уступлю в душевном чувствовании всех неизчетных благ, которые в течение с лишком двадцати лет изливаются на благородное общество. Надобно быть извергу, чтоб не признавать, какое ободрение душам подается". Но автор страдал оттого, что дворянство "упадает": "Мне случалось по своей земле поездить. Я видел, в чем большая часть носящих имя дворянина полагает свое любочестие. Я видел множество таких, которые служат, или, паче, занимают места в службе, для того только, что ездят на паре. Я видел множество других, которые пошли тотчас в отставку, как скоро добились права впрягать четверню. Я видел от почтеннейших предков презрительных потомков" . В "Недоросле" эта мысль звучит образнее: "…таких дворян, которых благородство… погребено с их предками". Словом, заключает автор пьесы, "я видел дворян раболепствующих. Я дворянин, и вот что растерзало мое сердце".
Фонвизин находил причину морального падения дворянства в нежелании служить. Императрица могла бы с ним согласиться. Ее правительство на протяжении всего царствования разрабатывало и вводило привилегии, способные удержать представителей благородного сословия на службе. Право есть на серебряной посуде, впрягать пару, четверку или цуг лошадей в карету, высота прически жены и длина ее шлейфа обусловливались чинами мужа. Чтобы поддерживать в обществе уважительное отношение к себе, следовало не покидать должности.
Драматург не считал подобную практику достойной. Дворяне служат, чтобы ездить на паре или носить кафтан, вышитый золотом по обоим бортам. Где же "любочестие"? Для Дениса Ивановича причиной упадка целого сословия - "корпуса нации", как говорил Панин, - было не изменение реальности, неизбежное с течением времени, а личность монарха. Ведь дворянин служит государю. Если государь неистинный, то какая же честь ему служить? Оставляя на себе корону, он развращает общество. "Коварство и ухищрения приемлются главным правилом поведения, - сказано в "Предисловии". - …Рвение к трудам и службе почти оглашено дурачеством смеха достойным" .
Параллель с речами Стародума очевидна. Но не она сейчас важна. Современному человеку непонятно, почему глава государства несет личную ответственность за нерадение каждого поручика или алчность любого судьи. Между тем драматург лишь отразил патриархальные представления, еще живые в тогдашнем обществе: истинный государь в ответе за все, что творится в его царстве. "Всякое попущение - его вина; всякая жестокость - его вина; ибо он должен знать, что послабление пороку есть одобрение злодеяниям".
Такой взгляд просуществовал сравнительно долго. Вспомним знаменитую фразу Николая I на премьере "Ревизора": "Всем досталось, а больше всех мне". Однако в 30-х годах XIX века стремление монарха отвечать за каждого столоначальника выглядело как анахронизм. А вот в эпоху Фонвизина его открыто требовали.
"Мастерица толковать указы"
Оставалась еще тема, поднятая в "Недоросле" и эхом прокатившаяся через "Вопросы" в "Собеседнике". Дворянская вольность - то есть право не служить - благо или ступень, низводящая в пропасть?
В пьесе имеется примечательный диалог. "Дворянин, когда захочет, и слуги высечь неволен, - восклицает с удивлением Простакова, - да на что ж дан нам указ-то о вольности дворянства?" Ремарка Правдина: "Мастерица толковать указы!" - как будто показывает, что закон имел в виду другое.
Манифест о вольности дворянства 18 февраля 1762 года - ключевой акт царствования Петра III. Он освобождал благородное сословие от обязательной службы. Прежде в награду за ратный труд дворянин получал земельный оклад. Крестьяне служили помещику, коль скоро тот отдавал жизнь царю. Но разрыв одного из звеньев цепи грозил привести к нарушению всей совокупности обязательств. Раз дворянин ничего не должен государю, то мужик - барину.
Наименьшее, что из этого могло получиться, - народные волнения. Они не заставили себя долго ждать. Среди крепостных распространились слухи, будто свобода дворян от службы означает и свободу земледельцев от обязательств перед помещиками . Для правительства Екатерины II это было только началом бедствий.
"У всех дворян велика была радость о данном дозволении служить или не служить, - писала императрица в воспоминаниях, - и на тот час совершенно позабыли, что предки их службою приобрели почести и имение, которым пользуются" . Французский дипломат Л. Бретейль доносил тогда же в Париж: "Русские старшего поколения не одобряют того, что так радует молодежь. Они считают, что дворяне будут злоупотреблять свободой больше, чем ранее они злоупотребляли своей властью над крепостными, и что малейшее волнение в империи превратит ее в Польшу" .
Предоставление дворянам права служить или не служить грозило массовым уходом офицеров и чиновников со службы и, как следствие, коллапсом государственного аппарата. В нем просто некому стало бы работать. На 1762–1763 годы пал пик увольнений из армии. Екатерине II пришлось очень постараться, чтобы выправить положение и сделать службу престижной. Действуя по ситуации, императрица не подтвердила Манифест 1762 года, но и не отменила его. Де-факто дворяне пользовались всеми заявленными правами. Но де-юре государыня еще только готовила акт, наделявший русское дворянство правами европейских благородных сословий: и служба по желанию, и почетный уход в отставку, и свободный выезд за границу, и право выбирать и избираться в губернские и уездные органы. Таким документом стала "Жалованная грамота" 1785 года. Ею Екатерина II не только решала важные административные задачи - наполняла местные учреждения гражданскими чиновниками, - но и покупала дворянские сердца. Недаром после Манифеста 1762 года счастливые сенаторы предложили поставить Петру III "золотую штатую". Теперь нетленный кумир Екатерины был изваян в душе каждого помещика.
Кроме сторонников Павла, разумеется. Они продолжали угрюмо бубнить о пользе службы "из чести". Слухи о том, что рано или поздно императрица подтвердит старый манифест, будоражили чиновные круги Петербурга не один год. Судя по следам в "Предисловии" к "Проекту фундаментальных законов", Панин знал о будущем документе и старался заранее объявить его несущественным: "Тщетно пишет он (государь. - О. Е.) новые законы, возвещает благоденствие народа, прославляет премудрость своего правления: новые законы его будут ничто иное, как новые обряды, запутывающие старые законы" .
Ко времени выхода "Недоросля" императрица обдумывала необходимость юридического подтверждения прав благородного сословия. Это дало бы ей преимущество перед сыном. И тут на театральном горизонте появилась яркая новинка, в которой Указ о вольности трактовался как отступление дворян от своих коренных обязанностей. "Разве дворянину не позволяется взять отставку ни в каком случае?" - спрашивает Правдин. И получает ответ Стародума: "В одном только: когда он внутренне удостоверен, что служба его Отечеству прямой пользы не приносит". Повторим, так жить уже не хотели, но постоянно одергивали себя: должны.
Удивительно ли, что постановка пьесы прошла с задержками? Удивительно ли, что в следующем, 1784 году автор отправился в путешествие за границу? Благодаря многолетнему покровительству Потемкина Денис Иванович мог чувствовать себя в относительной безопасности. Но в 1791 году светлейший князь умер. И вслед за этим Фонвизина постигли четыре апоплексических удара. Ждал ли он участи Радищева? Прокладывал ли для себя мысленно дорогу в Петропавловку, подобно другому стороннику Павла - Новикову?
До воцарения "истинного государя" драматург не дожил четырех лет. Ему не суждено было узнать, что возвращение петровских "строгостей" стало одной из многих причин гибели Павла I. Не увидел он и того, что с течением времени его пьесу стали ценить не за политические аллюзии, а за разговорный русский язык. Что новое поколение зрителей признало отрицательных персонажей комедии триумфом автора, а положительных - провалом…
Мы поговорили обо всем, кроме воспитания дворянских недорослей. Но разве об этом написано не достаточно?
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПОЧЕМУ ЛИЗА БЕДНАЯ?
Обманем сами себя и тех, кто достоин быть обманутым.
Н. М. Карамзин. Письмо в "Зритель" о русской литературе
На взгляд современного человека, у повести Н. М. Карамзина "Бедная Лиза" есть одно весомое достоинство - она короткая. Что не характерно для сентиментализма. Роман Ричардсона "Памела" - один из основополагающих текстов "чувствительной прозы" - содержит миллион слов, это самое большое произведение мировой литературы. А читалось одним духом. Без малейшего напряжения. "Вертер" Гёте - другая культовая книга, без которой немыслима образованная личность карамзинской эпохи, - тоже увесиста. И тоже не утомительна. Как беседа со старым знакомым, время от времени прерываемая то чаем, то прогулкой.
Причина многословия - попытка описать внутренний мир героев, малейшие изменения настроений, оттенки чувств. Для характеристики действия достаточно пары фраз. Для показа гаммы эмоций, породивших это действие, может не хватить и пары страниц. Спрятанные от непосвященных движения души выплескивались на лист широко, свободно и с видимым чистосердечием. Последнее, как в "Исповеди" Руссо или в знаменитой главе "Яжелбицы" радищевского "Путешествия из Петербурга в Москву", становилось художественным приемом. Рассказав о себе нечто постыдное , писатель ломал барьер, выстроенный господствующей моралью, и натыкался на живые чувства собеседника. На отклик.
А потому литература сентиментализма прежде всего эпатирует. Заставляет взглянуть на самоубийство, кровосмешение, сословный мезальянс (наименьшее из бедствий) как на поступки, продиктованные порывами чувств. Переводя якобы услышанный им французский романс, Карамзин провозгласил:
Одна любовь в любви закон,
И сердце в выборе не властно:
Что мило, то всегда прекрасно…
Чтобы показать, как "чувствительный" человек новой эпохи соотносился с героем прошлого, приведем такой пример. В 1772 году, когда Екатерина II отстранила Г. Г. Орлова с поста фаворита, тот рванулся из молдавского городка Фокшаны, где шли переговоры о мире с Турцией, в столицу, но, по приказу императрицы, оказался задержан чумным карантином на подступах к Петергофу. Григорий Григорьевич был горяч и тяжел на руку, есть сведения, что он поколачивал царственную возлюбленную. В 1776 году, когда пост фаворита покидал Г. А. Потемкин, он написал, что "жив не будет" тот, кто его "место займет". В обоих случаях - обычная человеческая реакция, вызванная и ревностью, и боязнью потерять положение. А вот как на свою "отставку" в 1777 году отозвался П. В. Завадовский в письме другу С. Р. Воронцову: "Горька моя участь, ибо сердце в муках и любить не может перестать. Сенюша, тебя стыжусь, а все прочее на свете не даст мне забвения. Среди надежды, среди полных чувств страсти мой счастливый жребий преломился, как ветер, как сон, коих нельзя остановить: исчезла ко мне любовь… Угождая воле, которой повинуюсь, доколе существую, я еду в деревню… Рыданием и возмущением духа, платя дань чувствительному моему сердцу, я столько ослабел, что не в состоянии о себе говорить… Еду в лес и в пустыню не умерщвлять, а питать печаль… Сажусь в свою коляску, оставляя город и чертоги, где толико был счастлив и злополучен и где сражен я наподобие агнца, который закалывается в ту пору, когда ласкаясь, лижет руку" .
Правда состояла в том, что "агнец" поборолся-таки за место под солнцем, поинтриговал, вступая в союзы с сильными придворными партиями, но проиграл. Однако для нас важна не реальность, а то, как читатель Стерна и Клопштока презентует себя. Петру Васильевичу и скучно во власти, и тяжело без возлюбленной, он едет "питать", а не укрощать печаль: все чувства намеренно аффектированы.
Русский сентиментализм в литературе проявил себя в последнем десятилетии уходящего XVIII века. Но книги европейских писателей попадали на петербургский рынок лишь с легким опозданием - пока плыл и разгружался корабль. А благодаря знанию языков (четыре-пять для образованного человека) читатель без большого труда поглощал новинки. Поэтому сентиментальное поведение проникло в жизнь раньше, чем в художественную литературу. В письмах, дневниках и воспоминаниях "чувствительность" властно проявилась с конца 1770-х годов.
Д. И. Фонвизин, комедии и публицистику которого трудно упрекнуть в сентиментализме, похвалил Софью из "Недоросля" именно за чистоту эмоций. Услышав описание светского брака, она восклицает: "Ах, как я ужасаюсь этого примера!.. Всё, что ни говорите, трогает мое сердце". Умиленный Стародум отвечает: "И мое восхищается, видя твою чувствительность" . Эталон поведения уже был почерпнут из европейской литературы.
Дворянин XVIII века жил как на сцене. Прежде от него требовали героизма, теперь эмоций. Удивительно ли, что он переигрывал? Сентименталист намеренно хотел казаться человеком без кожи. Его болезненно царапали любой звук, любое дуновение ветра. Иногда он представал ипохондриком и мизантропом, как Руссо. Но чаще - открытым, доброжелательным, сочувствующим, немного наивным.
Именно таков лирический герой Карамзина в "Письмах русского путешественника", которые начали издаваться в 1791 году. С ним интересно катить по Европе. Ему доверяешь. Он кратко - в размер большого абзаца, до трети страницы - записывает трогательные сюжеты. То в день венчания на Женевском озере буря утопила отпрысков двух знатнейших семейств. То влюбленные жители альпийской деревни сорвались в пропасть накануне свадьбы. То склонный к меланхолии английский лорд скучал, скучал да и застрелился, оставив жене извинительную записку… Всё это конспекты для будущих рассказов в стиле "Бедной Лизы".
И сразу заметно: если автор способен, как из пойманной рыбы, вытянуть из печальной повести "скелет", чтобы потом обрастать его плотью ахов и охов, он далеко не так прост, как хочет казаться. Да и не так чувствителен. Например, подъезжая к Данцигу, Карамзин (бывший гвардейский поручик) в первую очередь обращает внимание на господствующую высоту, с которой хорошо накрыть город артиллерийским огнем, и только во вторую - на руины замка, где некогда обитал рыцарь-разбойник. Он, конечно, не откажет себе в праве помечтать, заглядывая в бойницы, вообразить супругу злодея, ждущую мужа после грабительской вылазки, и почти услышать стенания несчастных, доносящиеся из подземной тюрьмы… Но запоминается почему-то именно холм для пушки. Сказать ли, что благодарные читатели во время Заграничного похода русской армии в 1813 году использовали высоту по назначению?