В нумерованных ящиках, ларчиках ("ларчик жолт" или "ларчик дубов"), в коробочках и "коробьях ноугородцких" находились тысячи документов, значительная часть которых связана с историей внешнеполитических отношений. Самые древние из них датировались еще XIII в. - в ящике 148 лежали "дефтери старые от Батья (Батыя. - Л. Ю.) и иных царей, а переводу им нет, них-то перевести не умеет". Материалы группировались по государствам, правителям, отдельным посольствам. Примерно с конца XV в. появляются "книги", которые сшивались из "тетратей" и включали в себя не только тексты договоров и грамоты "посыльные", как то было в предшествовавшие десятилетия, но и всю обширную документацию дипломатических отношений: грамоты "верющие" и "опасные", описания приемов, наказы русским послам, их отчеты о пребывании за границей и т. д. Причем хранили и черновики многих документов - "черные списки". Правда, не все документы писались в книги. Так, в 1523 году сообщалось о посольстве И. С. Колычева в Турцию: "А что список послал Иван Семенов о тамошнем хоженье, и тот список в книги не писан, а помечено на нем: лета да день, да положити тот список в туретцкой ящик".
Документы внешней политики составляли важнейшую часть государственного архива, и не случайно именно посольские дьяки и подьячие первыми, еще при Иване III, отказались от столбцовой формы делопроизводства, которая в других ведомствах просуществовала гораздо дольше. "Документы, - пишет советский историк И. Л. Маяковский, - как и воинское оружие, требовалось всегда держать наготове". А столбец (кстати, это вовсе не чисто русское изобретение: в средние века столбцы были распространены и в Западной Европе) имел тот существенный недостаток, что, удлиняясь, погребал в себе собственную же информацию; необходимо было размотать весь его серпантин, дабы найти нужную запись. "Тетрати" и "книги посольские" как нельзя лучше отвечали потребностям русской дипломатии.
Мертвым грузом эти документы не были никогда. С достаточно большой долей вероятности можно установить, почему те или иные из них интересовали царя в то или иное время. Обычно такой интерес был связан с возобновлением дипломатических отношений с каким-либо государством, когда нужно было восстановить их историю. Посольские дьяки извлекали и представляли Боярской думе сведения о "чести", оказывавшейся прежним представителям того монарха, который прислал посольство ныне. Опираясь па прецеденты, они определяли церемониал будущей аудиенции, состав "ответной" комиссии, решали, кого назначить в "болшую встречу", а кого - в "меншую", дабы ни послам, ни государевым людям "порухи чести не было б". В 1581 году накануне прибытия А. Поссевино в Москву А. Я. Щелкалов подал царю выписки из книг "старых" о порядке приема прежних папских послов. Но при этом возникло неожиданное препятствие: не оказалось "кормовых книг старых" с данными о том, сколько было раньше "давано корму папиным послом и гонцам"; книги эти сгорели во время одного из пожаров. Однако Щелкалов нашел выход: взамен "для примеру" он представил выписку о снабжении продовольствием имперского посольства 1575–1576 годов. Царь "смотрел" эту выписку и приказал по "корму" приравнять Поссевино не к имперским, а к "литовским болшим" послам, для чего были подняты и материалы об отношениях с Речью Посполитой. Подобная подготовительная работа проводилась перед прибытием практически каждого иностранного посольства.
Разумеется, документы архива поднимались и непосредственно в связи с обсуждавшимися политическими проблемами. Вспоминали условия договоров, историю переговоров, изучали чертежи пограничных земель, просматривали "вести" русских дипломатов из-за рубежа и их отчеты. Порой соответствующие документы предъявлялись иностранным послам. В 1556 году, когда представители Сигизмунда II Августа в очередной раз отказались признать царский титул Грозного и писать его "царем", в качестве доказательства права русских государей на этот титул послам продемонстрировали ряд документов прямо в "ответной" палате. "А говорите, - заявили бояре, - что государь ваш не пишет государя нашего того для, что иные никоторые государи нашего царем не пишут… И коли вам о том ведома нет, а нашим речам не верите, ино во се грамоты цесаревы и иных государей, и вы смотрите тех грамот, как в них писано!" Показаны были грамоты императора Максимилиана I, испанского короля Филиппа II, королей Дании и Швеции. Послы предложили эти документы направить для ознакомления Сигизмунду II Августу. Бояре отвечали, что подобные грамоты никогда никому не показывают и тем более "непригоже" сокровища государевой казны отправлять за границу. "А мы ныне вам их показали, - заключили свой приговор бояре, - спору для и безделново для вашего упрямства". Через четверть столетия с той же, по-видимому, целью - доказать право Ивана Грозного на царский титул - к документам архива был допущен и Поссевино.
"Мартирологом погибших для нас исторических источников" назвал С. О. Шмидт первую опись государственного архива России XVI в. Большая, пожалуй, часть того, что хранилось в двух с лишним сотнях его ящиков и ларчиков, сгорела в пламени московских пожаров, пропала в годы Смуты или просто истлела от времени. В описи архива Посольского приказа, составленной после страшного пожара 3 мая 1626 г., состояние многих уцелевших документов характеризуется следующим образом: "ветхи гораздо", "харатью от жару сволокло и воском поизлито", "печать растопилась и запись попортило", "в середке продрано", "ветха, изодрана и мыши изъели", "от воска пообвощала", "в пожар истоптаны и изгрязнены, и писма не знать" (нельзя разобрать написанное).
Но не стоит винить в небрежности посольских дьяков и подьячих. Ценность архива они понимали. Историческое сознание этих людей было своего рода гарантией сохранения не только традиций посольского обычая, но и преемственности всей внешней политики государства. Без такого сознания была бы невозможна сама дипломатическая деятельность, ибо, как пишет Г. Никольсон, именно в хранилищах средневековых канцелярий впервые "были установлены обычаи дипломатии как науки, основанной на прецеденте и опыте".
Глава IX. В ТУМАНЕ ЛЕГЕНДЫ
Державный маскарад
В июне 1571 года, когда за стенами Кремля лежало едва успевшее остыть пепелище Москвы, чьи посады дотла были выжжены перекопскими наездниками, Иван Грозный дал аудиенцию крымскому "кильчею" Девлету - тезке и полномочному представителю хана Девлет-Гирея. Удивительные рассказы об этой аудиенции достигли многих европейских столиц и поразили воображение современников.
В донесении, полученном Литовской радой тремя годами позже, сообщается: "И когда этот посол был на приеме, сам великий князь сел на своем государском месте, возложив на себя бараний шлык и надев сермяжный армяк, а перед ним держали топор; а сына посадил подле себя в таком же уборе". Автором донесения был Филон Кмита, староста пограничного литовского города Орша (через пять лет его объявят воеводой еще не взятого Смоленска, и русские послы ехидно заметят, что Кмита хоть и Филон, да не тот, который был у царя Александра, - послы, очевидно, спутали Филоту, знаменитого сподвижника Александра Македонского, и позднеантичного философа Филона Александрийского). Далее Кмита писал, будто царю был привезен от хана необычный и оскорбительный подарок - "нож голый" (без ножен), а Грозный в ответ послал Девлет-Гирею в качестве поминка простой топор.
Сообщение оршанского старосты подтверждают в своих сочинениях о России Д. фон Бухау и Дж. Горсей. Но подтверждают не полностью: первый ничего не говорит о присланном ноже, второй - о бедных одеждах царя и придворных. Наконец, в так называемом "Пискаревском летописце", памятнике 20-х годов XVII в., рассказывается, что Грозный, принимая посланца Девлет-Гирея, "нарядился в сермягу бусырь да в шубу боранью" ("бусырь" - рванина). Так же, по словам летописца, были одеты и присутствовавшие на аудиенции бояре.
"Земной бог", могущественный государь, своим богатством изумлявший иностранцев, человек, столь мнительно относившийся к любому умалению его царской "чести", неожиданно появился перед крымским послом в одежде простого крестьянина. Что это - вымысел или действительный факт? Если вымысел, то какова его природа? Случайная перед нами выдумка или устойчивая легенда? Если правда, то все ли обстояло именно так, как живописал Филон Кмита? Или, может быть, в рассказах об этой аудиенции смешались фантазия и реальность?
Сохранились известия о вопиющих нарушениях Иваном Грозным церемониала посольских аудиенций. И. Гофман сообщает, что царь, разгневавшись в 1557 году на ливонских послов, в приступе бешенства рвал на себе одежду. В другой раз, недовольный поведением польской миссии Я. Скратошича, Грозный призвал в приемную палату шута ("блазна") и велел ему передразнивать изысканные поклоны польских шляхтичей. Шут, по-видимому, со своей задачей справился недостаточно успешно, потому что царь сошел с престола и сам стал ему кланяться, показывая, как это нужно делать. На этой же аудиенции Грозный приказал зарубить коня, приведенного в подарок послами, затем взял снятую с него сбрую и "насмевался" над гусарским конским убранством. Подобные инциденты были вызваны необузданным темпераментом и психической неуравновешенностью царя: в беседах с иностранными дипломатами он часто приходил в возбуждение и даже, как подметил литовский посол Л. Буховецкий, повторял сказанное "по дву крот" (дважды). Припадки неукротимой ярости, которым царь был подвержен в зрелые годы, держали придворных в постоянном страхе. Но на приеме ханского "кильчея" все обстояло совершенно иначе. Здесь и речи быть не может о каком-то внезапном взрыве гнева; наряд царя, царевича и бояр был продуман заранее.
Итак, если сообщение Филона Кмиты дополнить свидетельством "Пискаревского летописца", на приеме крымского посла Иван Грозный вместо "золотного" платья надел рваный сермяжный армяк, вместо "саженой" шубы - тулуп из овчины, а украшенную драгоценными камнями царскую шапку заменил бараньим "шлыком" (по В. И. Далю, "шлык" - "плохая, измятая", даже "шутовская" шапка). Позолоченные топорики-чеканы государевых рынд также были заменены обычным топором. Иными словами, это не нарушение церемониала, а своеобразное его пародирование, тот же церемониал, только с изнанки.
Для Ивана Грозного, любившего театральные эффекты в политике и в быту, одежда всегда имела особое значение. По словам голландца И. Массы, когда царь надевал красное платье, он проливал кровь подданных, когда черное, тогда людей убивали без пролития крови - топили и вешали; когда белое, то всюду веселились, "но не так, как подобает честным христианам". Грозный славился пристрастием ко всякого рода переодеваниям, шутовским выходкам, часто жестоким и зловещим. Конюшего И. П. Челяднина, обвиненного в заговоре, по приказу царя одели в царское облачение и посадили на трон; сам Грозный издевательски преклонил перед ним колени, затем Челяднина убили, труп вытащили из дворца и бросили в навозную кучу. Князь А. М. Курбский упрекал царя за то, что тот, нацепив маску-личину, пляшет на пирах со своими "кромешниками" (слово "опричь" Курбский заменил другим, имеющим то же значение, - "кроме", и под его пером опричники превратились в "кромешников", что вызывает прямую ассоциацию с адской тьмой кромешной, напоминая одновременно о черных кафтанах опричного воинства, - слова здесь тоже как бы надевают маски). Казнь князя Михаила Репнина молва упорно связывала с его отказом надеть скоморошью "машкару". Казалось бы, в ряду подобных эпизодов легко находит свое место и аудиенция, данная "кильчею" Девлету. Но события, ей предшествовавшие, убеждают в другом: царский маскарад имел иной смысл, не был просто одной из пародийных выходок Грозного.
Менее чем за месяц до этой аудиенции, во второй половине мая 1571 года, Девлет-Гирей, нарушив договор, совершил внезапный опустошительный набег на русские земли. По древнему обычаю ордынские и перекопские владыки, выступая в поход на Москву, предупреждали об этом великих князей, но на сей раз хан обошелся без предупреждения. 40-тысячная Крымская Орда, поддержанная ногайцами и черкесами, переправившись через Оку, легко рассеяла опричные отряды, которые не выдержали удара и разбежались, а земская армия начала отступать к столице. В этой ситуации Грозный покинул войско и бежал на север, дорогой скрываясь в лесах, где, как пишет Курбский, "вмале гладом не погиб". Не встречая серьезного сопротивления, Девлет-Гирей дошел до Москвы и поджег предместья. Дул ураганный ветер, огонь мгновенно охватил город. По преданию, пожар был настолько силен, что продолжался всего три часа: от страшного жара на звонницах плавились колокола и стекали в землю, оседали каменные церкви, погребая под собой укрывшихся в подвалах людей. Царь в это время находился в Александровой слободе, "болший" воевода князь И. Д. Бельский задохнулся в дыму в погребе собственного дома, куда зашел, чтобы спасти семью; па улицах пылающей столицы началась паника. Население и войска устремились в Китай-город и Кремль, под защиту каменных стен. Множество горожан погибло в давке у крепостных ворот и на прилегающих улицах, еще больше - в огне и дыму. Со скорбной простотой сообщает летописец, что Москва-река "мертвых не пронесла" - вероятно, из-за бревен и обломков, запрудивших течение у рухнувшего в воду моста, и позднее специальные нарочные были отправлены "пропроваживати на низ рекою мертвых", ибо хоронить их было некому - родственников не оставалось, гибли целыми семьями. Девлет-Гирей даже не сумел воспользоваться плодами своей победы - дотла спаленный город ограбить было невозможно; через день хан ушел из Москвы на юг, в сторону Рязани.
Столица долго не могла оправиться от этих разрушений. В 1576 году на предполагавшийся вопрос польских послов о причинах малолюдства московских посадов приставы должны были отвечать, будто царь приказал "за городом посадом не быти, и хоромы ставити велел малые". Но это был последний успех крымцев, во всяком случае - успех такого масштаба. Когда следующим летом Девлет-Гирей попытался повторить набег, он был встречен князем М. И. Воротынским на реке Молодь близ Серпухова и наголову разгромлен в трехдневном сражении; в плен попал крупнейший крымский военачальник Дивей-мурза. Однако в июне 1571 года царь был потрясен случившимся. По некоторым известиям, он даже отправился в Кирилло-Белозерский монастырь, в монахи которого некогда хотел постричься. В течение нескольких недель после катастрофы Грозный не решался вернуться в сожженную столицу, хотя последнее время находился совсем неподалеку, в Александровой слободе. Казалось, оживают худшие времена ордынского владычества.
И пребывание в Москве "кильчея" Девлета ознаменовалось "полным набором" церемониальных унижений, которым была подвергнута "честь" государя. В своей грамоте, отправленной в Крым, Грозный поставил на первое место имя и титул хана, передал ему челобитье, а не поклон; в этой грамоте он даже не употребил собственный царский титул, ограничившись великокняжеским, что вообще в его дипломатической переписке было единственным случаем такого рода. Явившись в приемную палату, надменный ханский посланец, сознавая исключительный характер своей миссии, позволил себе не поклониться Грозному (в посольской книге отсутствует стереотипная формула о том, что "посол государю челом ударил"). Это случай тоже совершенно уникальный, и вряд ли стоит объяснять два столь важных пропуска забывчивостью подьячего: нечаянно сделать подряд две такие ошибки, грозившие ему серьезными неприятностями, он, разумеется, не мог. И, конечно, посланец Девлет-Гирея "посолство правил" не стоя, а "присев на колени" (сидел на ковре напротив царского престола). Не вставал он, надо полагать, и "к государским имянам".
Словом, посольская книга, описывающая приезд и прием "кильчея" Девлета, достаточно откровенна, однако в ней ничего не говорится о мужицких армяках, шубах и шапках царя и бояр. Хотя о "золотном" платье также не сообщается. Подьячий коротко записал, что "царь и великий князь сидел в обычней платье, а бояре и дворяне были не в наряде". Не упоминается, кстати, в посольской книге и о присутствии на этой аудиенции царевича Ивана Ивановича.
Сразу следует оговориться: под "обычним" платьем царя подразумевался не тот костюм, который обычно был принят на торжественных аудиенциях, а повседневный. Конечно, и повседневный царский наряд шился далеко не из сермяги и овчины, тем не менее на этот раз Грозный и бояре были одеты до странности просто, что еще годилось на приеме ординарного гонца, но никак не Девлета, который был облечен чрезвычайными полномочиями и выполнял ответственнейшее поручение хана. Заметим, что Девлет - ханский "кильчей", но в то же время посольская книга называет его не иначе, как "гонцом", хотя тот от имени своего повелителя передал царю подарок и "речи говорил", чего обычные гонцы не делали. В чем тут дело?
В Москве всегда отлично знали чины и звания прибывавших крымских, польско-литовских и шведских дипломатов - заранее наводили справки, чтобы определить меру "чести". По-видимому, хан с целью унизить Грозного, приравнять побежденного русского государя к "даньщику" намеренно направил к нему человека низкого происхождения, которого в Москве никак не могли признать послом. Таким образом, одежда царя и бояр соответствовала дипломатическому рангу, определенному для ханского посланца согласно его званию: "болшего" царского наряда тот был не достоин. Показательно, что в XVII в. русские государи появлялись "во одеянии повсядневном" перед всеми представителями крымских ханов, оказывая им тем самым меньшую "честь" по сравнению с представителями других монархов.