Часть 5. Ленин. Советский мир как русский
55. "Мы пойдем другим путем". Тезисы о биографическом Ленине. Фактор Чернышевского
- В Институте истории шло длинное заседание, посвященное единственному вопросу: говорил Ленин "Мы пойдем другим путем" или не говорил? Часами обсуждали, пока я не убедил, что Ленин этой фразы сказать не мог.
Семья Ульяновых рожала парами: Александр с Аней, Оля с Володей, наконец, Маняша с Дмитрием. Говорю, представьте сцену: мать в Питере, дети узнают из местных симбирских газет о казни брата. Тогда еще была жива его сестра Оля Ульянова, яркая девочка. У Оли страшный истерический приступ - упала на пол, бьется и кричит про царя: "Я его убью!" А брат Володя, стоя над сестрой, декламирует: "Нет, мы пойдем другим путем!"
Я их спрашиваю - вы бы в этой роли как выглядели? Но чисто политически говоря, такое мог заявить тогда кто-то из двух: марксист либо либерал. Легко доказать, что в 1883-м Володя Ульянов марксистом не был - вам угодно, чтобы Ленин был либералом? Тут они мне: ладно, не будем этой фразы упоминать. Сейчас рассказать - посмеются, а ведь три часа обсуждали вопрос!
Теперь доказано, что это вообще написала не Мария Ильинична. Это ей в редакции "Пионерской правды" или журнала "Вожатый", забыл, поправили фразу, чтоб добавить риторического шика. Кстати, не думаю, что ошиблась, но ее память сдвинула событие во времени. Вероятно, это было позже, когда на судьбу брата наложилась судьба Федосеева, этического марксиста, который, будучи оскорблен товарищами, покончил с собой в Сибири. Его самоубийство сыграло роль и в выборе Лениным своей судьбы. Вот когда Ленин решил, что пора освободиться от нравственного диктата среды, он мог бы сказать нечто подобное.
- Слушаю тебя, и кажется, что в случае Ленина дело не в том, чтобы узнать о нем нечто новое, а забыть кое-что из того, что знаем! Как бы ты изложил вехи его биографии? Коротко и по пунктам - для невежды.
- С одной стороны, о Ленине известно все. Русские корни, что предшествует марксизму и что уже внутри его. Что предшествовало влиянию Плеханова, а что от Плеханова. На самом деле все не так - не одна родословная, а несколько, и все в сложном отношении друг с другом. Что Ленин наследует Марксу, нет сомнений, а что Маркс его предшественник, сказать уже слишком смело. Идейная родословная Ульянова строится на нескольких скрытых альтернативах: Маркс, который не мог быть осуществим в России, - и Чернышевский, наиболее утопичный как раз в наиболее им продуманной антропологии.
Тезисно: у Владимира Ульянова нет предваряющего политическую биографию этапа, демократического или либерального. Однажды в нем произошел перелом, встретились Маркс с Чернышевским, и с этого начался Ленин.
То, что Ленин вышел из Чернышевского, бесспорно, документировано и бьет в глаза. Но отношения его с Чернышевским неясны, как неясен сам Чернышевский. Чтобы нащупать тайну незапрограммированного преображения Ульянова в Ленина, надо коснуться непрочтенного Чернышевского. Выросший на рахметовском образе и традиции, Ленин не увидел в этом "Что делать?" криптограммы-завещания кончившего политическую жизнь Чернышевского - идеи добровольного ухода "новых людей". Сколько Ленин ни читал этот роман (видимо, перечитывал его не раз), этого он оттуда не вычитал.
Тезисно: не терять мысль о перенагнетении нравственности в мыслящем движении XIX века. Думаю, если в Ленине было нечто рахметовское, то было в нем и что-то ставрогинское, что еще надо пояснить и понять. В связи с этим тема "Бесов" должна быть конкретизирована.
Тезисно: к теме его имморализма. Я употребляю это слово не потому, что оно абстрактней "безнравственности". Безнравственность предполагает умысел, а имморализм Ленина - глубокое равнодушие к нравственной стороне, ввиду неприложимости ее к делу всей жизни. Тут чистое желание осчастливить людей - и помеха в виде моральных табу.
События начальной жизни превратили его из тургеневского юноши с копной белокурых волос, еще без выраженной азиатской раскосости в другого человека. В Ленине что-то обратилось, замкнулось и очерствело. Вошло прямым изгнанием из себя нравственных побуждений за ненадобностью, признанием их вредной помехой. И в той же степени как чтение "Капитала" и погружение в Чернышевского - две смерти, старшего брата и Федосеева, задают всю его последующую жизнь.
Тезисно: шел к себе, значит, обособлялся, отделял себя от чего-то и кого-то как чужого. Путь начинается с первых неудач, с поражений и их восприятия. Поражением Ленина стал петербургский "Союз борьбы", который у нас считают ленинским началом. Он начинает формировать партию в виде "Союза борьбы", а тот и название поменяет, пока Ульянов сидел в тюрьме.
Сразу ли пришло понимание поражений? Нет, с запозданием. И первая часть родословной - мостик ко второй. Поражение, ставящее вопрос, чем должна быть партия социал-демократов в России и для чего ему нужна партия, собственно говоря?
Перекрещиваются ссылка в Шушенское, идея партии и поездки за границу. Плеханов и те, кто вместе с ним уходил от народничества к марксизму, мыслили партию по образцу европейской, то есть немецкой социал-демократии. Но главные идеи насчет партии Ленину дал в 1895 году Аксельрод, во время заграничной его поездки. Тут становится ощутимо возвращение его к концепции "Народной воли".
И в завершение - "Развитие капитализма в России", где Ленин пытается ответить на вопрос, заданный Марксу Даниельсоном, не подозревая о существовании их переписки. А узнавши, уже не откликнется, что само по себе таинственно и симптоматично. Центральная в теме - Вера Засулич и внутренняя жизнь в свете этого. Наконец, его наброски 1900 года, очень важные и редкие у него.
Революция начинается раньше, чем он представлял и чем видел партию, им создаваемую, готовой к ней. Революция 1905 года начинается по внезапному для всех сценарию. Вся она сплошная импровизация: авторитарная революция, поменявшая все в прежних человеческих отношениях в России. По масштабу антропологического переворота в русском обществе 1905 год глубже 1917-го. Но почему от этой революции потом отреклись все, кто участвовал в ее развязывании?
Тезисно: революция 1905-го - революция вопреки эталону. Вопреки русскому представлению о "настоящей революции", она катилась непредсказуемо, пока большевики и Ленин занимались партией. Зато выросла фигура Троцкого - политика, в 1905 году оказавшегося к месту.
Опять Ленин уходит к себе, переваривая новый опыт. 4-й съезд РСДРП очень важен. Там был Плеханов и развернулся сильный, открытый политический бой. Ленину здесь впервые пришлось договаривать концепцию вслух, отвечая самому себе на трудные вопросы.
- Ленинский путь "к себе", похоже, и стал его окончательным уходом от своего внутреннего мира?
- Нет, потому что Ульянов еще только идет к себе. Уже и "Две тактики" им написаны, но что-то еще не завершено. В 1905 году для него равно важны революция и издание Каутским "Теорий прибавочной стоимости" Маркса - марксистски санкционировавших позицию Ленина по аграрному вопросу. Ленин избавился от мук подозрения себя в народничестве. Теперь Ленин целостен теоретически, политически и в отношениях с людьми.
Поражение первой русской революции означало глубочайший кризис первого большевизма. Нужна проработка опыта революции, которая ведет, как у Ленина указано, обратно вектору исторического пути России. Вот его идея, но что такое этот "обратный путь"?
Ленин зашел в тупик, где стало непонятным - партия создавалась для того, чтобы руководить Россией революционным способом, при свободном капитализме. А если свободного капитализма не будет, то для чего все нужно?
Наступает момент, где он как социал-демократ открыл для себя, что крепостничество в России - это не "пережитки"! Это коренные неустранимые материки рабства - тогда как капиталистическая Россия после революции экономически и политически ушла в отрыв. Его мысль стоит перед разрывом, этот им обнаруженный зазор, этот кризис мысли изолирует его от актуального политического процесса.
Столыпин для него - новая проблема: сила, ограждающая Россию от европейских сдвигов, которые несет новый глобальный капитализм. Столыпина Ленин воспринял как прямой вызов движению и себе. Как возможный крест на перспективе, которую он открыл. Теперь надо быть на острие. Кризис накопления трудностей готовит его к будущему себе. Мировая война, эта свалившаяся на людей беда, для Ленина обладала разрешающей концепционной силой.
Тезисно: вовсю идет империалистическая война, а Ленин только открывает империализм. Хотя его "Империализм" объявили шедевром вровень Марксову "Капиталу", это чепуха. Важен его ход мысли при обвале европейской социал-демократии. Это глубоко личное - Ленин верил во 2-й Интернационал. До войны Ленин был даже правее Каутского! Каутский поначалу сам поддерживал большевизм, считая, что для Германии тот не пригоден, а для России в самый раз.
- Где же внутренняя жизнь Ленина?
- Политик на грани потери себя, его деятельность свернута. Он сосредоточен на партии, подполье, на полицейских разгонах. Перепутье с риском потерять себя - и ему нужен выход из ситуации. Здесь его встреча с Гегелем.
Тезисно: зачем Гегель правоверному марксисту, который считает, что впитал уже все главное в Марксе, - чего ему не хватало? И что принесло чтение Гегеля? Воплощение проекта. Ленинское воплощение можно начинать 1916 годом. Концепция русско-всемирного начала революции уже прописывается им на полях контекста Гегеля и "Империализма" в 1916 году. С этой точки зрения можно идти к 1917 году и к тому, что будет потом.
Почему Ленин 1917 года оказался на этот раз подготовлен к развитию событий? И как ход событий раскрывает его подготовленность после Октября? Не обходя худших его моментов - разгона Учредительного собрания, например.
Тема ленинского воплощения доходит до осени 1921 года. Осень 1921 года - кульминация его мысли, но тут и Кронштадт, и уже начался уход. В сущности, уход начинается еще до нэпа, в сентябре 1920 года. Четкой хронологической грани нет, и так до самого конца.
- А нэп?
- Я не излагаю биографию и не стану сейчас излагать тему нэпа. У меня свой вопрос: отчего Ленин столько сопротивлялся этой идее? А ведь он долго сопротивлялся. Это как раз тот случай, где политика заплатит страшную цену за опоздание упрямившейся мысли. Ленин к тому времени уже почти весь заглотан военным коммунизмом. В нем появилось доктринальное, "плехановское" сопротивление новизне. В это сопротивление заложена догадка о масштабах предстоящего поворота. Нэп ведь в конечном счете перевернет его представление о социализме, о мире, о партии и обо всем.
Тезисно: Ленин преднэповский, а внутри него - три шага внутри нэпа. Первый - весной 1921-го с продналогом, затем на Третьем конгрессе Коминтерна, наконец - осенью 1921-го. Ленин отступает, всякий раз пугаясь последствий своего шага. Потому придет 1922-й - очень нехороший для Ленина год.
Мое рассуждение лишь схема попытки реконструировать ленинский внутренний мир. В той мере, в какой он присутствует в его мозговой деятельности и политических шагах. Но все-таки он остается его внутренним миром, где у Ленина всегда есть скрытый личный запасник. И от этого скрытого Ленина я не хочу уходить.
56. Молчаливый финал XIX века. Русское в советском
- Почему же Ленин так скучен и невнятен при очевидной доступности?
- Ленин выглядит самым скучным персонажем среди крупных фигур истории. А мне он открылся как интереснейшая историческая личность. Трагизм личности, вот что меня в нем занимало больше всего.
В биографии Ленина важны две точки и их столкновение. Первая: Ленин - единственный большевик, который до такой степени нес в себе русский XIX век. Отвергая и даже запрещая себе его, он никогда его не преодолел.
Вторая точка - конец жизни, эпоха ухода, кончившегося потерей речи. Заключительная полоса, когда в Ленине кусок за куском отрывается способность жить - писать, читать, думать вслух, решать и влиять, что причиняло страшные муки. Одновременно в нем шла тайная внутренняя перестройка. Он уходит в себя и заново выстраивает душевный мир, обращаясь к своей юности, XIX веку и людям, с которыми начинал.
Ленин осознавал свое поражение, а осознание поражения открывало в нем новый духовный мир. Его выдают обрывки мысли, жесты, разные мелочи - вроде этой новой его привычки в Горках снимать шапку, низко кланяясь каждому встречному. Непонятные вещи, которые окружение держало в тайне, поскольку те давали узнать Ильича другим.
Придя к молчаливому Ленину, я увидел советский мир как русский. И теперь я могу ответить на вопрос, от которого никто из таких, как я, не уйдет, - вопрос о нашей причастности. О том, почему до сих пор мы не смеем ни преодолеть прошлое, ни понять его, ни даже признать. В увиденном мной Ленине, в так открывшейся мне его личности, я нахожу силу и право дать ответ.
57. Грехи и грешники XIX века. Тайнопись этического самовыяснения
- "Ленин - человек XIX века" ты все повторяешь. Но то был век моралистов и моралистики. С какого конца его подойти к имморалисту Ленину?
- Есть у меня такая окольная ниточка: Пушкин - Чехов - Булгаков.
Чехов - возвращение к Пушкину, даже более, чем Толстой, который все-таки из того же корня дворянской культуры, а про Чехова уже так не скажешь. Вот Пушкин. Судьба - из события 14 декабря 1825-го. Вот Михаил Булгаков. Судьба от реальной сцены увиденного на мосту: петлюровец забивает еврея, и он, который этому не помешал, но не смог себе простить. Трагедия человеческой беспомощности перед неотвратимым пройдет у него сквозь все, до появления "Мастера и Маргариты".
Посередине Чехов. Корней Иванович Чуковский как-то спросил при мне - зачем Чехов поехал на Сахалин? Чего он там не видал? Он, к этому времени показавший Россию во всех ее разрядах, все пропустив сквозь себя и достигнув зрелости, когда ненужное уходит. Что ему, кровохаркающему, понадобилось на Сахалине - поглядеть на каторжан? То не рациональная цель, то потребность Чехова в поступке. Загладить грех, в котором нам уже трудно опознать грех, - грех восьмидесятника, уклонившегося от горькой доли других восьмидесятников. Грех удалого фельетониста, водившего дружбу с Сувориным, пока братья идут на каторгу. Есть тайнопись самовыяснения, которая делает этих трех поэтами.
58. XIX век как Родина. Этика поступка в XIX веке и диссидентстве. Общество всея Руси невозможно
- Не вписываешь ли ты себя диссидентского в XIX век? Этак мы всех там морально осовременим.
- Сквозная вещь - автобиографизм в отношении к истории, событиям которой я был причастен фактами моей жизни, или теми, которые не могу исключить из нее.
Для меня XIX век - неудобно это говорить, высокопарно, но он мое истинное отечество. Если б его не было, как я жил? На что бы опирался? Когда совершались мои превращения, не будь русского XIX-го, я бы, наверное, уехал. В нем у меня устойчивый духовный дом - близость, вхождение, личные встречи.
Дело в том, что диссидентство, по сжатому циклу и в переменившихся условиях, повторило нечто, ранее состоявшееся в русском XIX веке. Когда людей, одержимых желанием подвигнуть спущенный сверху прогресс, объявляли ненужными и лишними для дела. Более того, их признавали государственными преступниками. Самоорганизация ради самозащиты и продолжения деятельности вошла в конфликт с самим предметом прогресса. Который отчасти был внутри них, а большей частью вовне. В какой степени мы могли взять на себя и нести эту тяжесть? В какой степени вообще можно было повторить такой страшный цикл и что это даст? Было неясно.
Совершенно оправданно, что, защищая себя и продвигаясь вперед, диссиденты все чаще обращались за помощью к Западу. Широкой поддержки и защиты внутри они получить не могли, а западную защиту получали достаточно эффективную. Вопрос в том, было ли это оправданно? Вопрос открытый. Но главное в том, что страсть соучаствовать и императив сведения всего к этике поступка вошли в причудливые соотношения. Не говоря о том, что Движение стало раскалываться по всем линиям: национальным, религиозным, по степеням радикальности и так далее. В нем воскресла та проблема, которая мучительно не решалась, хотя и упорно ставилась в XIX веке. Власть разом единожды соорудилась в России, а не медленно прорастала из ее пор. Но так же соорудить общество - единожды разом - вот что России не удалось в XIX веке. И, как видим, не получается снова.
Общество Всея Руси невозможно. Это утопия. Она поднимает дух на высокую ступень, рождает нечто проводящее сквозь человека глубокий след образа, слова. И она же покинет его при столкновении с властью. Осложнения могут нравственно оцениваться так или этак, но отношения с властью сами по себе втягивают в тупик, где обществом не пахнет. Итоги "Поискам" в 1982 году обозначились не только вашими арестами. Что-то во мне прочерчивалось как итог, без ясного внутреннего продолжения. Без способности на возврат к профессиональной деятельности историка, пускай "в стол".
Я ощутил личную, физическую непомерность русской задачи. Тяжесть состояла не только в неосуществимости. То была тяжесть вопрошающей правомерности - немножко торжественно звучит, да?
Декабристы и постдекабризм для меня встали в новом свете. То, что происходило в Равелине, и даже казни в крепости летом 1826-го, - перестало быть для меня только расправой. Нет, это становилось Событием с большой буквы! Я начал видеть духовные события в том, что прежде трактовалось в духе цитат, извлеченных из следственного архива. Что, конечно, не перестану характеризовать как насилие и расправу.
Я лично заново проживал XIX век. В конечном счете процесс писания стал для меня процессом самосохранения. И в чем-то он меня подвиг не к примирению, а к уяснению природы закоренелого взаимного непонимания общества и власти в России. При странной исходной позиции, когда одни люди могли попасть в следователи, а другие шли в противную сторону, в XIX веке сохранялась еще животворная близость тех и этих - под кошмарной властью непонимания, природу которого я хочу постичь. Почему же в советском обществе, столь переуравненном, с многократно смешанными и передвинутыми классами, в силу чего в этом обществе засел вирус непонимания, переходящего в ненависть?