59. Короленко сопротивляется русским безумцам. Расклеенные и разошедшиеся частицы мозга
- Вот история Короленко. Короленко, хоть и вернулся из Сибири, настоящим революционером не был. В ссылку попал из-за наивной студенческой истории. Но ссылка ввела его в гущу жизни, обогатила наблюдениями, побудила писать. Встреча с Богдановичем побудила Короленко внутренне для себя отклонить сумасшедшие идеи русской экстремы.
Короленко - человек, следующий строго своим курсом, редкость в тогдашней России. Радикален в убеждениях и чужд экстреме. Уже ощущающий угрозу русского "мыслящего движения". Когда людей, не привлеченных к делам страны, вышибают в подполье, преследованиями в нем закупоривают, и те далее логикой самозащиты идут к центральному террору. Террор возведен в концепцию, тип поведения и взаимоотношений: вот трагедия поколения.
Короленко уходит от этого, но как уходит? Убили Александра II. Для Короленко здесь не его война, однако всем положено принести присягу новому царю Александру III. Люди, числящиеся в списках подозрительных, присягу приносили по особому списку. Встает принцип отказа: Короленко отказывается приносить присягу в качестве человека судимого неправедно. Его отец был судья-неудачник в жизни, и человек, после смерти оставивший свое семейство без всякого достатка, но, как он сам о нем говорит, - "преждевременно честный". Все это складывается, сын отказывается от присяги.
Мужественный поступок, реакция здорового человека, отклоняющего диктат. В результате - ссылка в ленскую глушь. Первобытный мир, и там в Короленко совершается глубокий переворот. Сопоставлю с судьбой Чернышевского, который в ссылке постепенно умирал, и его смерть растянулась на десятилетия. Короленко, напротив, приобщается к веществу жизни, к ее истокам. Он возвращается из ссылки полный наблюдений, с проснувшимся писательским даром. Отклоняя культ народа, как носителя высшей идеи, он в народе не изверился. Короленко вернулся с мыслью, что народ должно освободить, но перед тем нужен приуготовительный период. В больное движение он вошел тяжко здоровым человеком. И здесь повстречался с Чеховым.
У них был с Чеховым разговор о Гаршине, который, сойдя с ума, покончил с собой. Короленко не помнит, было это до смерти Гаршина или накануне, но ситуация в общем уже была ясна. Недавно вернувшийся из Сибири Короленко говорит Чехову: ах, если б Гаршин прикоснулся к сибирской первобытной природе, что-то в его душе сдвинулось и он бы нашел выход. Нет, отвечал Чехов, - нет! Когда частицы мозга разъединились, их уже не соединить. Мол, такое было и с Успенским. Который всю Россию изрыскал, где только не побывал, лишь бы уйти от душевной нескладехи, невозможности найти себя ни в чем. Но, говорит Чехов, - хоть распадались у него не частицы мозга, а легкого, мозг в этом поучаствовал также.
Моя мысль о том, что источником неутомимой правозащитной деятельности, которая питала Короленко и стала регулярной потребностью, были эти самые расклеенные и разошедшиеся частицы мозга. Ведь Короленко фактически изобрел русскую правозащитную работу. Все, что он делал для людей, было движимо идеей спасения духовного здоровья интеллигенции.
Я читал его тексты по знаменитому "мултанскому делу" - какая доскональность и какая при том любознательность! Деятельность легальная и открытая, но радикальная. С одной стороны, Короленко - "человек направления", с другой - человек, открытый любому. До конца редактирует народнический журнал "Русское богатство", ближе всех к Михайловскому того периода. И все же, в конце концов, частицы мозга разъединились - в России началась гражданская война. Всю жизнь за ним шел русский призрак безумия, которому Короленко стойко сопротивлялся. Но когда началась оргия убийств, безумные "ликвидации", у него не было уже готовности понимать, сохраняя себя как человека рядом с такими вещами.
Вот и я следом. И у меня после 4 октября разъединились частицы мозга. Что-то есть противоестественное в нас.
60. Портреты людей "мыслящего движения". Серно-Соловьевич, Александр Михайлов
- Твой рассказ о Короленко - отце русской правозащиты, просто портрет. Жаль, что на письме ты не портретист!
- Но во мне усилилась жажда портрета. Я вступил в более короткие отношения с людьми XIX века, хотевшими не более, чем пробудить энергию других. Не более чем сдвинуть русского мужика с места. Их там целая портретная галерея.
Был в России XIX века один замечательный человек, чистой души - Николай Серно-Соловьевич, его посадили в крепость. Из крепости он то ли в 1862-м, то ли в 1864 году, не помню, - послал несколько писем Александру II. В одном из них пишет царю: "Вы прекрасно начали, Ваше Величество, но не захотели, чтобы начатое вами стало уделом всего русского общества. Вы не захотели, чтобы мы вас продолжили, и не захотели, чтобы кто-то еще участвовал в деле освобождения. С нами, кончено, мы уйдем. Но следующие, кто придут за нами, будут террористами, страшней французских якобинцев в 1793-го. Ведь вы лишили их права человека на продолжение дела".
Я понял, как вызревал террор, - не по доктрине, не в чьих-то выкладках. Террор прорастал из движения судеб людей, что об убийстве и помыслить не могли поначалу. Люди, которые в итоге пришли к народовольческому поединку с царем, - это те самые люди, которые начинали как нравственники, антинечаевцы! Засулич одно время близка была к Нечаеву и от него ушла. Незадолго перед смертью она рассказала - это записал, по-моему, Дейч: "Меня отталкивала ненависть Нечаева к интеллигенции". Как они пришли к террору? Как решился Александр Соловьев пойти к Зимнему, чтоб подстеречь и убить царя? И откуда светлая фигура Александра Михайлова? Друг Соловьева, Михайлов о терроре не помышлял и не был его сторонником. Он издалека стерег Соловьева, который в одиночку пошел на царя и видел, как друга схватили на его глазах. Пережив беспомощность перед лицом чего-то чугунного, как человеку не ответить на этот вызов?
История, в чем-то не только не предрешенном, но даже и не показанном ей, пройдя сквозь сдвиг в человеческих душах, диктует вдруг непреложное.
- Ты думаешь, то диктат истории?
- Совесть диктует людям непреложно. Представь, до чего спрессована во времени эволюция людей, которые решили покончить с царем - и ведь не чтобы прийти к власти, нет! Участвуя в выборах на равных, дать народу возможность принять либо отклонить социалистический путь. Их ощущение братства внутри держалось недолго и распалось после кульминации 1 марта 1881 года. То была эволюция одного-единственного поколения, одного состава людей, антинечаевцев и чайковцев, замысливших некогда идти в народ. И российская странность, когда сумма неудачных попыток в сложении с неуловимостью окутала народовольцев славой всемогущества.
Движение было своеобразное. Его лидеры, "генералы террора", сами участвовали в акциях. Было правило, что на допросах показывают о себе как "агентах второго класса". С одной стороны, то была обманная тактика, с другой - нравственный момент. Этическим лицом народовольчества, конечно, был Александр Михайлов.
61. Александр Михайлов и кульминация "Народной воли". Казнь 1 марта 1881 года
- Александр Михайлов был потрясающий человек, пока его намеренно не доконали в Шлиссельбурге мокрой камерой. Богатырского сложения, он приобрел чахотку.
Ведь, собственно говоря, "Народная воля" тогда приостановила террор. После взрыва в Зимнем дворце установилась довольно либеральная администрация графа Лорис-Меликова, народовольцы террор приостановили. Как вдруг Лорис-Меликов устроил еще один процесс, который снова кончился смертной казнью. Вот тогда Александр Михайлов сказал: царь должен быть казнен.
Александра Михайлова погубили его твердые правила. Главное для него было сохранять память о товарищах. Была фотография в Петербурге, и ее фотограф делал для тюремного ведомства снимки приговоренных к смертной казни. А Михайлов установил правило, что самые опасные дела нельзя поручать тем, кто стоит ниже тебя в организации. (Кстати, и на это Владимир Ильич позже ответит: нет уж, мы пойдем другим путем.) И Михайлов сам отправился в фотографию. Фотограф догадался, кто перед ним, говорит - приходите завтра. А жена фотографа за спиной мужа жестами показывает Михайлову петлю на шее - мол, виселица тебе, если придешь! Тот с усталости решил, что ему погрезилось, что впадает в паранойю подпольщика. На следующий день он опять пошел туда, и его сцапали. Это была крупнейшая удача полиции.
Но последовало 1 марта, с фантастической сценой казни Александра II. Полоумный Рысаков кинул бомбу не глядя, и промахнулся. Толпа сбежалась, уже подошел полицмейстер, некоторые даже закурили. Ошеломленный царь зачем-то кружил по месту взрыва, пока вдруг не пошел сквозь толпу к ограде канала, прямо навстречу неподвижному Гриневицкому. Тот бомбы и не бросал, только уронил ее под ноги. Взорвав себя и царя.
Но был в запасе еще удар. Был подкоп, весьма умело устроенный на проезжаемой к дворцу дороге.
- Как же. Лавка купцов Кобозевых, знаменитая сырная лавка!
- Да, но им они не воспользовались, хоть могли. Полиция сперва на подкоп не вышла. И останься Александр Михайлов на свободе, он бы привел в действие подкоп, и великим князьям еще показал. Михайлов бы непременно отдал приказ, а Тихомиров не захотел. Одни женщины настаивали на новом взрыве - Софья Перовская, тогда еще не арестованная, с Верой Фигнер.
Петербург дрожал, великий был страх перед неведомой силой "Народной воли". В ее пользу работали даже ее неудачи - столько провалов, а они уходят неуловимые и наконец убивают царя. Мистика! Казалось тогда, революционеры могут все.
Лев Тихомиров написал от "Народной воли" письмо Александру III. Твердое, достойное, гениальное своей умеренностью. Но потом Тихомиров эмигрировал, и без него и Михайлова в "Народной воле" быстро пошло разложение.
62. Вера Засулич, Маша Коленкина и героические мужчины
- В архиве Веры Засулич я прочел все ее письма, включая последние, где она проклинает друзей по партии, меньшевиков, за бесхарактерность. Это женщина, когда-то преданная Ленину, преданная им в буквальном смысле, и чего ей стоил 2-й съезд РСДРП, где ее пытались вышвырнуть из ЦК. С Лениным связаны многие тайны ее жизни. Ее ранняя любовь к Плеханову. Читал ее переписку с народником Стефановичем, центральной фигурой "Чигиринского дела". Другом Дейча, а Дейч был муж Засулич. Когда-то в юности все они - Стефанович, Дейч и другие в ее глазах, еще ничем себя не проявившей девушки, отставшей от группы Нечаева, - были сказочные богатыри. Когда случилась история студента Боголюбова, которого секли под окнами женских камер, Вера с подружкой Машей Коленкиной ждали, что их героические мужчины отомстят. Но все нет и нет ничего. Тогда девочки бросили меж собой жребий, и мстить досталось Вере, а могло бы Маше. Потом знаменитый процесс с ее сенсационным оправданием, бегство от известности "той самой Засулич" - и вечный ужас перед своей всероссийской славой. И мое странное сближение в Ленинграде 1973 года с этой женщиной, которая столько всего переставила в России, не желая, и всю жизнь бежала от последствий. Удивительная судьба.
Стефанович был землеволец и противник террора, но после 1 марта 1881 года, как многие, ринулся в Россию. Тут его быстро схватили, и он частично раскололся. Не то чтобы кого-то оговорил, но дал основание подозревать, что оговорил, и этот шлейф за ним тянулся всю жизнь.
- Есть великолепное письмо Стефановича Дейчу о политическом компромиссе.
- Да, конечно! Потрясающее письмо. Первым в архиве его нашел я, а Рогинский с Лурье опубликовали. Есть его переписка с Засулич, где он считает свою жизнь проигранной, а Верину жизнь, наоборот, безупречной. День за днем я читал эту переписку, и вдруг обрыв: последнее письмо от Засулич, и Стефанович кончает с собой, оставив семью.
63. Поражение как мотив человека в истории. Вера Фигнер в эпоху затворничества
- Мы вышли на очень интересную тему - как человеку в России отстоять свое существование?
Движение поражением изначально в историческом человеке, но в нем же заключается ненормальность. Человек учился идти от поражения как мотива к чему-то иному.
Если поражение стало мотивом поступков, то и терпящий его становится заложником поступательности. Наращивая масштабы, поражение укореняется в человеческих свойствах и входит в "норму", не способное ею стать и не будучи вполне нормальным.
Вера Фигнер вспоминала, как вслед апогею 1 марта 1881-го для "Народной воли" настало затворничество. В затворничестве люди живут поражением. Они закупорены в состоянии поражения, живут в этом закупоренном мире и, дыша его воздухом, навязывают себя другим. Фигнер вспоминает, как куда-то ехала в таком подавленном состоянии, а в вагон вдруг ввалились молодые люди. Ядреные, краснощекие русские парни - плевали они на все! И Вера впервые почувствовала, что ее жизнь разошлась с ними. Теперь надо их Россию вывести на простор, и никакой террор для этого больше не нужен.
64. Валентинов о перепаханном Ленине. Явление лидера, не дающего совести собой руководить
- Есть запись Валентинова, сделанная со слов Ленина, о колоссальном действии, какое оказал на него Чернышевский романом "Что делать?". В этой записи слова, что, мол, он в четырнадцать-пятнадцать лет (кстати, я этой датировке не верю, дело было сильно поздней) прочел Чернышевского и был потрясен его силой мысли. Столкновение с Чернышевским переделало и, как он говорит, перепахало.
Здесь, собственно, и надо искать место, которое можно назвать исходным пунктом для личности Ленина.
Знаменитое чтение Лениным "Что делать?" Чернышевского было в дальнем истоке внутреннего решения, которое он примет и будет держаться всю жизнь, - не позволять, чтобы тобой управляла совесть! То был перелом в ходе русского мыслящего движения XIX века - выделение в нем лидера, который не даст более совести руководить его поступками. Легкое отношение Ленина к решениям - посадить, расстрелять - ничуть не месть за брата или за то, что царь революционеров сажал. Оно идет от "так верно и, следовательно, так быть должно". Этическая императивность разночинца не исчезла, но он ее переключил в новый, страшный регистр.
65. Ленинская непринужденность насилия - от любви к дворянским усадьбам до ВЧК
- Ты как хочешь, а мне в молодости читать Ленина мешала его стилистика - она отталкивающе негуманна. И твой Валентинов это подчеркивает.
- Еще бы! Вот советский еще сборник "Ленин и ВЧК". Издание заведомо избирательно, в него вошли не все документы, конечно, был отсев. Тем более впечатляет картина целого даже при искусственности состава документов. Впечатляет преобладание числа суровых и карательных распоряжений над записками, ограждающими судьбы отдельных людей, когда те выходили на свободу или сохраняли жизнь.
Но самое тяжкое впечатление производит нарастающая включенность Ленина в работу ВЧК, он явно привыкал ею распоряжаться. Если бы даже большинство его вмешательств были осторожны, результат не мог не быть плох. Это готовило почву для других людей, с другим стилем руководства - например, для Сталина. Но и это все-таки не главное.
Источник беды - в ленинском образе Мира. В усилиях Ленина непрерывно корректировать внутрироссийский процесс, соподчиняя его мировой цели. По ходу воплощения замысла множество социальных и иных задач было решено, многие люди включились в создание своей судьбы. Но это не отделить от трагически ниспадающего движения. Копились трещины, куда прорывалась темная воля. Эксплуатируя глобальный сверхаргумент, сперва в интересах класса, партии, группы и наконец - отдельной персоны.
Глубже всего трагедия развернется там, где мировая задача, поставленная в полную силу, оказывается непосильной решению. Осуществление сорванного политического замысла соподчиняют неосуществимой задаче - и все работают на беду. В истоке беды лежит именно непосильность замысла.
Добавлю к этому одну вещь, насчет которой в СССР умилялись, а сегодня приходят в содрогание. Ленин прост во всем - в том числе в страшном. Он шел на это без героического энтузиазма Льва Троцкого, но и без душевной дрожи, которая время от времени накатывалась даже на соратников. Естественность в добре и во зле тоже загадка и вводит нас в особый русский интеллигентский разночинский менталитет. Ленин загонял чувства вглубь, он намеренно дисциплинировал движения души. Это русское рахметовское в нем, по поводу чего можно говорить отдельно. Тем более его мир интересен: загнанный внутрь, он не переставал существовать.
- Валентинов вспоминает, как Ленин яростно исповедывался в любви к дворянским усадьбам - невозможно представить кого-то еще из социал-демократов с такими речами.
- Очень важным было для самого Ленина, что он единственный среди большевиков - человек из прошлого века. Все остальные уже из ХХ-го, вне зависимости от даты рождения, - будь то Троцкий или почти однолетка Троцкого Сталин. Они не от нуля шли, но у них была некая социал-демократическая заданность. Ленин же задан не был - он сам себя задал и задавал собою других. Этим он наследовал русский XIX-й - век русского Мира. Он его принимал и отталкивал. Всеми фибрами ощущал и вместе с тем, как противника, избывал.
66 Разночинские презумпции в русском мире без Кьеркегора. Окончательность поступка
- Все же согласись, что ленинское разночинство чаще было утрированно грубым. Даже по тем нравам оно смахивает на то, что в конце XIX века именовали "нигилистячиной".
- Ленин целиком перенял разночинскую презумпцию - право каждого на окончательность поступка, окончательность слова и действия во всякий данный момент. Россия Белинского, Герцена и Родиона Раскольникова это право отстрадала, и Ленину, выкормышу разночинства, уже незачем было ни его исповедовать, ни мучиться им, ни его отклонять. То было право, дарованное личности русской культурой конца XIX века.
Частая ошибка рассматривать большевизм как попытку все в России перестроить любой ценой. Ленин свято следовал Чернышевскому - вот и источник зла! (Хотя либерал Герцен ближе к радикальной тяге порешать в России все и разом, самому будучи цензором стихии на расстоянии.) Чернышевский же знает силу русской вовлеченности в рабство: раб не тот, кто лишен всего, - раб тот, кто целиком вовлечен в процесс властвования. Восприняв марксизм в сплаве с антропологией Чернышевского, Ленин именно антропологической его редакции придал страшную сущность. Потому что требование Чернышевского о добровольном уходе лидера в момент триумфа - политически утопичный императив.
Но что сказать в наши дни о человеке, который очевидным образом не читал ни великих эллинов, ни Спинозу? Который от рождения принадлежит Российской империи - чудовищному фрагменту Мира под властью, основанной на распорядительстве человеческой совестью? Русский марксизм в знаниях о человеке остается в рамках ранее пророщенного, в Мире, где еще нет Ницше и Кьеркегора. Ему не дано областей страдания мысли, предвещавших, что человек может не справиться с нагрузкой добра, взваленной на него культурой.
Человек, революцией поднятый на вершину, может в равной мере оказаться жертвой и палачом. Равность обеих возможностей - вот худшее, самое тяжкое из обвинений, которое я могу предъявить Ульянову.