Неудивительно, что долгое время на Европу не действовали такие "убийственные" аргументы, как упоминание титула "император" в грамоте императора Священной Римской империи германской нации Максимилиана I, направленной великому князю Московскому Ивану III (любопытно, что эта грамота в 1718 году была напечатана отдельно и распространялась как веский аргумент в пользу признания за Петром императорского титула). Немаловажным было и то, что как раз адресата императора Максимилиана I, Ивана III, Петр называет Великим, ибо тот "рассыпанное разделением детей Владимировых Наше Отечество собрал и утвердил". По этой логике, понятия "Великий", "император", "собиратель и утвердитель" находятся в одном семантическом поле и явно характеризуют Петра - собирателя "утраченных" после Смуты прибалтийских земель, "потерек", да заодно и новых приобретений. Не случайно канцлер Г. И. Головкин вернулся к истории с Иваном III как к прецеденту в момент поднесения Петру в 1721 году титула "император".
Так почему же в конечном счете титул императора был признан тогдашним мировым сообществом за российским монархом, тогда как раньше, в допетровское время, в Европе никому не приходило в голову признать за Москвой статус империи, "Третьего Рима", о чем размышляли в свое время известный псковский старец Филофей и его последователи? Почему же изменили свое мнение о России британские собеседники Петра (по крайней мере их ближайшие потомки, признавшие в 1742 году за российским правителем императорский титул)?
Причина проста - она в происшедших осенью 1721 года событиях, в итогах Северной войны. Ништадтский мир ознаменовал полную и безусловную победу России над Швецией - признанной тогда империей, фактически превратившей Балтийское море в свое озеро. Мир принес России не только новые территории, он стал решающим этапом на пути к провозглашению империи в европейском значении этого понятия и государственного состояния. Ништадтский договор стал этаким "паспортом", свидетельством приобретения Россией статуса имперской державы. Попросту говоря, сила решила проблемы статуса. И при этом отошли на задний план требования, высказанные английскими дипломатами в Амстердаме. Петр как бы сказал Западу: можете оставаться со своими принципами, можете нас не любить, но будете вынуждены признать, ибо глупо не признавать реальную силу в политике. Так было и позже, когда в начале 1920-х годов был признан ранее ненавидимый на Западе, но опасный без признания СССР, так, вероятно, станет происходить и в будущем с Россией - сила солому ломит! За какую-нибудь существенную уступку для прагматичного Запада Крым будет признан российским. Вот увидите!
Недоброжелатель:
Да, действительно, с Петра Россия стала не просто могучей, великой державой, а одним из международных хищников, который наводил ужас на соседей. Вспомним польскую пословицу: "Куда ступает нога русского солдата, там не растет трава". С петровской поры для России стали характерны основные черты имперской репутации: 1) территориальная экспансия как постоянная и высшая политическая цель существования государства; 2) культ имперской силы и стремление к безусловной гегемонии над соседями; 3) применение этой силы без очевидных оборонительных целей.
В этом смысле любопытно, как Петр и его дипломатия объясняли присоединение никогда не бывших в составе России Лифляндии, Эстляндии и Старой Финляндии (Выборг с округой). Эстляндия и Лифляндия были присоединены в качестве… компенсации за те финансовые потери, которые понесла Россия за 80 лет владения Швецией "исконно русскими дединами" - новгородскими пятинами, отданными Швеции в 1617 году по Столбовскому миру, а также за то разорение, которое принес поход Карла XII на Украину в 1708–1709 годах. Выборг и Финляндия - отдельный и болезненный вопрос. К их несчастью, они "вдруг оказались" слишком близко от новой российской столицы. Выборг с округой был просто необходим России, дабы обезопасить Санкт-Петербург! Но уже в начале XIX века России и этого показалось мало. Как известно, во время переговоров в Тильзите в 1807 году Александр I получил от Наполеона "разрешение" на аннексию Финляндии и Молдавии и незамедлительно приступил к военным действиям. Вот что писал, выражая тогдашнее мнение властей да и всего общества, участник Финляндской войны 1808–1809 годов Фаддей Булгарин: "Россия должна была воспользоваться первым случаем к приобретению всей Финляндии для довершения здания, воздвигнутого Петром Великим. Без Финляндии Россия была неполною, как будто недостроенною. Не только Балтийское море с Ботническим заливом, но даже Финский залив, при котором находятся первый порт и первая столица империи, были не в полной власти России, и неприступный Свеаборг, могущий прикрывать целый флот, стоял, как грозное привидение, у врат империи. Сухопутная наша граница была на расстоянии нескольких усиленных военных переходов от столицы". Невольно вспоминается советская риторика накануне войны с Финляндией осенью 1939 года, когда после Четвертого раздела Польши Сталин получил от Гитлера "в подарок" Прибалтийские государства и Финляндию, которую, впрочем, как и в 1807 году, еще только предстояло завоевать. Когда Финляндия была захвачена армией Александра I, Россия не посчитала нужным вдаваться даже в типичные в этих случаях объяснения якобы о "необходимости защиты границ", о "превентивных ударах", о высших мессианских, цивилизаторских целях аннексии или о том, что Россия "шла навстречу воле и желаниям" насильно присоединяемых народов. Император, известный своим дипломатическим талантом, доходящим, по словам Наполеона, до "византийства", в этой ситуации был по-солдатски прям и груб в объяснении причин этих действий: "Финляндия присоединена к России по праву завоевания и по жребию битв и не может быть отделена от нее иначе, как силою оружия".
Культ имперской силы призван был наводить страх на соседние государства, что и было достигнуто к финалу Северной войны. Вице-канцлер П. П. Шафиров писал в "Рассуждении о причинах Свейской войны" (1717): "И могу сказать, что никого так не боятся, как нас". Логика, заданная действием имперской силы, вела к закреплению завоеванной гегемонии во что бы то ни стало, даже вопреки естественному стремлению к компромиссу. Мир в имперском воображении не может быть обоюдоприемлемым. Он означает унижение одной из сторон, конечно же не России! Как тут не вспомнить символику мира на барельефах Ниневии, в которых царь изображен великаном, за которым тащатся связанные гномы - побежденные народы.
Полемизируя с воображаемыми собеседниками, которые якобы убеждали Россию вернуть шведам хотя бы часть захваченных в ходе Северной войны территорий, вице-канцлер Шафиров жестко отвечает: "…исполняя все то, чего оные опасались и так глубоко им досадя, паки себя обнажим, то, подумай, оставят ли они нас в покое, дабы всегда могли нас боятца? Воистину, никако, не будут [ли] искать того, чтоб так нас разорить, чтоб век впредь [мы] не в состоянии были какие знатные дела чинить. И не только чтоб им нас бояться, но всегда б так над нами быть". К мысли о неизбежном реванше в случае ослабления России русская правительственная и общественная мысль возвращалась постоянно, она царит и сейчас. Совсем недавно одна петербургская фирма за свой счет издала упомянутое произведение Шафирова (в облегченном изложении), и ее президент тряс красиво изданной книжкой и кричал: "Вот, читайте, это же все про сейчас, про нас с вами!" Глашатай империи Феофан Прокопович в своих проповедях также провозглашал, что если бы Россия не победила шведов, то ей "остался бы великий страх от сильного и разорительного Севера". После этого понятно, почему уже в петровское время в Голландии говорили: "Хорошо иметь Россию другом, но не соседом".
В первом же произведении Ломоносова "На взятие Хотина" мысль о страхе соседей отлилась в стихах:
Герою молвил тут Герой:
"Не тщетно я с тобой трудился,
Не тщетен подвиг мой и твой
Чтоб россов целый свет страшился.
Чрез нас предел наш стал широк
На север, запад и восток…
Внушаемый Россией "страх", "великий страх", воплощенный в ее сокрушающей военной мощи и победах, и составляет суть имперского воображения Петра, его преемников да и нынешних правителей и большей части народа. Этот "страх" должен непременно и постоянно подпитываться все новыми и новыми завоеваниями России, ибо, как поучал Петр своего неразумного сына царевича Алексея, византийцы "не от сего ли пропали, что оружие оставили и единым миролюбием своим побеждены и, желая жить в покое, всегда уступали неприятелю, который их покой в нескончаемую работу тиранам отдал". Словом, во имя своей безопасности Россия не может позволить себе быть мирной и даже "нейтральной". Она должна непрерывно идти от одного завоевания к другому - этот вечный геополитический двигатель был запущен еще Иваном Калитой. Ну а если же все-таки речь заходила о мире, то он в идеале сопровождался такими условиями, что побежденный противник долго не мог свободно вздохнуть, а лучше был бы вовлечен в тесный союз с Россией-победительницей. После Северной войны Россия, используя явную слабость побежденной Швеции и ее внутренние неустрои, добилась заключения союзного договора 1724 года. Согласно букве договора, Россия имела право вторгнуться на территорию Швеции в случае попыток изменить ее политический строй ограниченной монархии (кстати, очень выгодный для России).
Примечательно, что к этому времени Россия оказалась в совершеннейшем одиночестве: Северный союз (Россия, Саксония, Речь Посполитая, Дания, а потом и Пруссия), который начал в 1700 году войну со Швецией, окончательно распался; резкие действия России в Северной Германии (попытки обосноваться в Мекленбурге и Голштинии) вызвали такую тревогу английского короля Георга I (одновременно курфюрста Ганновера), что на протяжении нескольких лет английский флот вместе со шведским блокировал русские корабли в их гаванях. Отношения с Польшей были сразу определены на многие годы ультиматумом, который в 1697 году предъявила Россия после смерти Яна Собеского. Поляки намеревались выбрать королем французского принца Конде, но русский посланник заявил от имени Петра: "…такого короля со францужеской и с турской стороны быти не желаем, а желаем быти у вас на престоле королевства Полского и великаго княжества Литовского королем ‹…› какого народу ни есть, толко б не с противной [нам] стороны". Для убедительности этого "аргумента" 60-тысячная армия князя М. Г. Ромодановского перешла польскую границу. Поляки избрали королем саксонского курфюрста Августа Сильного, тогда как противникам его (как сам Петр писал) "угрожали мы огнем и мечом". Август подчинил интересы Польши интересам России, став ее союзником. И при Петре и позже, при его преемниках самодержцах-самовластцах, Россия заботливо хлопотала, чтобы в Речи Посполитой сохранялась дворянская демократия, чтобы не дай бог не усилилась королевская власть! Когда же возникали центробежные тенденции, тотчас Россия выбирала другое оружие, сражаясь в Польше серебряными копьями, подкупая и разобщая польскую элиту, и уж в крайнем случае - спешила послать к соседу войска или привезти в обозе нового короля. Нечто подобное происходило и со шведами. По одному из условий Абоского мира, закончившего очередную войну со Швецией (1741–1743), наследником Фредерика I по требованию России был избран сын герцога Гольштейн-Готторпского Адольф Фредерик как наиболее подходящий (для России, конечно) король.
В определенном смысле Петр был совершенно равнодушен, как к нему относятся на Западе: да и пусть не любят, главное - чтобы боялись! Позже А. И. Остерман, служивший многие годы под началом Петра, передавал его циничное высказывание (воспроизвожу по памяти): "Возьмем с Запада все, что нам надо, и потом повернемся к нему задом". Возможно, это апокриф, но как-то он созвучен достоверным и не менее циничным высказываниям Петра в адрес своих союзников, которых он был готов сдать в любой момент, как, впрочем, и они его. Искренности, чести, верности в политике не бывает - государственные интересы превыше всего. Петр как-то выразился, что политик не может, по евангелической заповеди, получив удар в одну щеку, подставлять другую.
Именно уважение через страх - только так, по мысли Петра, и могла достичь величия Россия. Феофан говорил в одной из своих проповедей о волшебном эффекте происшедших внешнеполитических перемен после сокрушительной победы России над прежде могущественной Швецией: "…которые нас гнушалися, яко грубых, ищут усердно братства нашего, которыи бесчестили - славят, которые грозили - боятся и трепещут, которые презирали - служити нам не стыдятся, многии в Европе коронованныи главы, не точию в союз с Петром ‹…› идут доброхотно, но и десная его Величеству давати не имеют за бесчестие; отменили мнение, отменили прежния свои о нас повести, затерли историйки своя древния, инако и глаголати и писати начали; поднесла главу Россия светлая, красная, сильная, другом любимая, врагом страшная". В сущности, Феофан рисует возникшую благодаря мощи России новую реальность, созданную усилием Петра Великого новую Россию, распрощавшуюся с устаревшим прошлым, с "царством Московским". Теперь ее история пишется как бы заново, в некоей особой VIP-книге "избранных империй".
Титул императора обрекал бывшего русского царя на претензии и борьбу за обладание мировым господством - путь, по которому прошли многие империи. Но, как известно, цель эта не была никогда и никем достигнута из-за столкновения Российской империи с такими же хищниками, имевшими не меньшие, а даже порой большие имперские амбиции. В результате противостояния империй формировался баланс сил на мировой арене - то неустойчивое равновесие, при котором Россия в XVIII–XIX веках активно участвовала в сколачивании союзов, формировании блоков, коалиций, азартно вела закулисную борьбу, отправляя в столицы разных государств, как писал Фридрих Великий, ослов, груженных золотом.
Но при Петре Великом все это только начиналось. Сразу же после Ништадтского мира и провозглашения империи в Петербурге одобрили программу строительства огромных 100-пушечных кораблей, предназначенных для океанского плавания; в 1722 году началась Русско-персидская война. До этого был послан отряд для разведки-завоевания Средней Азии и были изучены западные и южные берега Каспийского моря. В североиранской провинции Гилян началось строительство города Екатеринполь. В Гиляне и Мазендеране был размещен большой оккупационный корпус, появились планы замены мусульманского населения на православное (русских и армян). Все это говорило о широком имперском замахе первого русского императора.
Тогда же разрабатывались планы сухопутного похода в Индию. Да, без Индии было ну никак: каждая империя от Ассирийской до Германского рейха стремилась в Индию - обетованную страну всякого колонизатора. Не миновала эта имперская страсть и Петра. Как передает участник Персидского похода Ф. И. Соймонов, Петр, стоя на берегу Каспия в 1722 году, "изволил мне сказать: "Был ты в Астрабадском заливе?" И как я донес: "Был" - на то изволил же сказать: "Знаешь ли, что от Астрабата до Балха и до Водокшана (Бадахшан. - Е. А.) на верблюдах только 12 дней ходу? А там во всей Бухарии средина всех восточных комерцей. И видишь ты горы? Вить и берег подле оных до самаго Астрабата простирается. И тому пути никто помешать не может"". В 1724 году Петр издал указ снарядить экспедицию для завоевания Мадагаскара, явно намереваясь принять в русское подданство пиратскую республику, подданные которой совместными усилиями европейских стран были изгнаны из Карибского моря и соседних с ним международных вод! Зачем это было нужно России? Отвечаю - чтобы создать базу для завоевания Индии! Последним в жизни актом Петра стал указ о посылке командора В. И. Беринга для открытия пролива между Азией и Северной Америкой. При этом он, скорее всего, руководствовался примерно теми же соображениями, какие в свое время были у Изабеллы и Фердинанда при отправке Колумба в экспедицию.
А вот и еще одна интересная имперская мечта - "Крест на святую Софию!". Заметим, что лозунг завоевания Черноморских проливов (Босфор и Дарданеллы) никогда не сходил с имперской повестки дня России. Идея, если можно так выразиться, "крестоносности", трескучие слова манифестов и проповедей о спасении стонущих под гнетом османов балканских славян были всегда прикрытием поистине жгучего имперского желания России оседлать Проливы, загнать турок обратно на анатолийские плоскогорья и крепко держать в руках казавшийся золотым торговый путь с Запада на Восток.
Уже первые значимые успехи в Северной войне, выразившиеся в победе под Полтавой, возбудили имперские грезы Петра, и в 1711 году он сломя голову устремился к берегам Дуная и перевалам Балканских гор в совершенно авантюрный Прутский поход против турок. Судя по грандиозному масштабу идеологической подготовки этой войны, важную роль играла мессианская идея - для похода специально были изготовлены красные (вместо белых) полковые знамена с надписью "За имя Иисуса Христа и христианства", сделанной по указу Петра. Это был завоевательный поход, конечной целью которого являлся Константинополь. Заметим, кстати, что, когда этот поход провалился, Россия мгновенно забыла обещания, данные поднявшимся на русский призыв православным народам Балкан и Придунайского региона. В результате турки устроили им кровавую баню за проявленную к Высокой Порте нелояльность. И так продолжалось два столетия! А потом в России удивлялись - мы "братушек" освободили, а в двух последних мировых войнах они были на стороне наших врагов! Как так?
Имперскость будто в крови России, которая никогда не может отказаться от своей политики подобно хищной рыбе, даже в последний момент своей жизни пожирающей в кухонном тазу мелкую рыбешку. В 1917 году, когда под ногами Временного правительства буквально горела земля, министры обсуждали вопрос о высадке десанта на Босфоре! Вспомним и поездку Молотова в Берлин в 1940 году с аналогичными вопросами. И это в момент, когда вопрос о собственной безопасности после провальной Зимней войны с Финляндией приобрел невиданную остроту! Вот уж поистине параноидальная мечта о мировом господстве, идущая от Петра! Титаническим усилием поставив Россию на имперские рельсы, он во всем положился на своих преемников. И уж в этом они государя не подвели.