Впервые входя в главное здание НИИ-3, я не знал его истории и не обладал даром предвидения, чтобы оценить историческую роль широкой лестницы, ведущей к кабинетам руководителей института. Через 50 лет фасад здания и эту лестницу увидят миллионы телезрителей в историко-документальных фильмах. В этом здании в разное время работали люди, чьи имена только через десятки лет будут открыты для истории космонавтики.
Не зная прошлого и не предвидя будущее, я в марте 1941 года спокойно вошел в кабинет начальника института.
Костиков гостеприимно встал и вышел из-за директорского стола. На нем была военная форма с четырьмя шпалами в петлицах, что соответствовало чину инженер-полковника. Он, любезно улыбаясь, сказал, что от Болховитинова и его представителей у него никаких секретов не будет. По директорской команде заместитель Душкина инженер Штоколов увел меня к себе в лабораторию, а потом показал стенд огневых испытаний ЖРД.
Со слов Штоколова я понял, что двигателя, который можно поставить на самолет Березняка, пока еще нет. Идут экспериментальные работы, и я появился вовремя, чтобы мы вместе вырабатывали процедуры запуска, контроля и управления будущим двигателем в полете. При последующих посещениях НИИ-3 мы обсуждали уже конкретные задачи электрического зажигания, дистанционного контроля давления в камере сгорания, магистралях горючего и окислителя.
Я сразу отверг идею устройства сигнализации наличия пускового факела с помощью вакуумного фотоэлемента. Эта автоматика была достойна уважения как лабораторный эксперимент, но для боевого самолета кустарное, любительское устройство могло только скомпрометировать благородные идеи электронной автоматики.
Штоколов посвятил меня в тайну: ЖРД, в отличие от пороховых двигателей, имеет гораздо больше вероятностей взорваться. В случае, если в камере накапливается до начала горения избыток компонентов, они загораются с сильнейшим хлопком или взрываются, разрушая камеру и обливая азотной кислотой близко расположенные приборы. Хорошо бы придумать систему безопасности, защищающую от такого явления.
Посещая НИИ-3, я познакомился с главным специалистом по ЖРД Л.С. Душкиным, главным испытателем А.В. Палло и другими инженерами. Они очень спокойно относились к взрывоопасности ЖРД. Я считал себя уже опытным авиационным инженером, и мне показалось по меньшей мере странным такое их отношение к "ракетному мотору". Он оставался для них в буквальном смысле "вещью в себе". Каждое испытание, если двигатель вообще запускался, приносило столько неожиданностей, что прогнозировать поведение после очередной доработки казалось невозможно.
По сравнению с "песней пропеллера" и привычным рокотом многоцилиндровых бензиновых моторов оглушающе ревущее пламя ЖРД не внушало никакой симпатии. После каждого включения двигателя из сопла вырывалось рыжее облако паров азотной кислоты. Глаза слезились, лицо щипало, как на сильнейшем морозе, хотелось чихать и кашлять. Вдыхать рыжую атмосферу было опасно. Я имел неосторожность намекнуть на явную вредность рыжих паров. Палло сказал, что это все чепуха по сравнению со взрывом ракетного двигателя. Вот тогда-то обстановка действительно вредная.
Палло в прошлом работал авиационным бортмехаником. Когда я заговорил об авиационных моторах, в его глазах появилась тоска. Кроме прочих своих достоинств, винтомоторная техника обладала приятным запахом. Мы вспоминали благородные ароматы авиационного бензина и горячего моторного масла, которые в любую погоду на любом аэродроме доставляли удовольствие не меньше, чем запах хорошего одеколона.
Болховитинову я, как мог спокойно, изложил свои первые впечатления о "ракетном моторе". Он сказал, что Костиков и Душкин ему обещали довести двигатель до пригодности к установке на самолет через три - четыре месяца. За это время нам самим надо еще успеть изготовить самолет и облетать его в режиме планера.
Березняк и Исаев восприняли мои предложения по автоматизации запуска без энтузиазма. Оказалось, что турбонасосный агрегат для подачи в камеру сгорания горючего и окислителя находится у конструкторов Душкина в зачаточном состоянии. Надо придумывать новую схему подачи, а следовательно, и разработать другую автоматику.
Турбонасосная подача в двигателе Душкина пока позволяла получить тягу не более 600 кгс, а нам нужно не менее 1200 кгс. Никакая электроавтоматика не способна удвоить тягу!
- У меня есть идея, - сказал Исаев, - но потребуется весь самолет пересчитать и перекомпоновать. Завтра, все воскресенье, я буду работать, а в понедельник пойдем к патрону.
Это было воскресенье 22 июня 1941 года. Началось новое исчисление времени.
Глава 2.
После победы
Москва - Познань - Берлин
В начале апреля 1945 года военные действия охватили значительную часть территории Германии: с востока форсированно наступали советские войска, с запада - союзные.
На центральном участке советско-германского фронта войска 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Г.К. Жукова вели боевые действия на левом берегу Одера. Основная группировка фронта находилась уже в 60-70 км от Берлина. Войска 2-го Белорусского фронта под командованием маршала К.К. Рокоссовского наносили главный удар из района Штеттина с последующим выходом к берегам Померанской бухты Балтийского моря.
В НИИ-1 Наркомата авиационной промышленности в Лихоборах, где я работал в то время, царило крайнее возбуждение. Дело было не только в охватившей весь народ эйфории близкой победы и ощущении выхода на яркий свет после мучительных четырех лет войны. У нас были свои особые интересы в Германии.
Исследование материалов, найденных на ракетном полигоне в Польше, в районе Дебице, данные разведки, скудные сообщения союзников - англичан, показания и рассказы немногочисленных имевших информацию пленных - все это дало возможность в общих чертах составить представление о размахе работ в Германии по новому виду вооружения - управляемым ракетам дальнего действия. Последующие события показали, что мы были очень близки к тому, чтобы составить принципиально правильное описание "оружия возмездия" Фау-1 и Фау-2.
Было очевидно, что ни у нас, ни у наших союзников подобных разработок нет ни по достигнутым параметрам, ни по масштабам производства. Нас крайне интересовали проблемы техники управления, конструкции приборов, реальные параметры и схемы управления мощными ракетными двигателями, роль радиоуправления.
И всех специалистов - ракетчиков, двигателистов, управленцев, прошедших только начальные ступени ракетной техники на разработках "катюши", ракетного самолета БИ-1, маленьких ракет РНИИ, - волновал вопрос: какая же у них экспериментальная база? Как им удалось создать столь мощный жидкостный ракетный двигатель?
Мы уже твердо знали, что основной немецкий центр по разработке ракетного оружия находится у побережья Балтийского моря на острове Узедом. Туда рвутся армии Рокоссовского. Но нам надо было успеть до возможного разрушения этого центра нашими же "братьями-славянами", которые понятия не имели о том, какую ценность для специалистов представляют приборы, стенды, лаборатории, бумаги - ведь это все можно взорвать, сжечь, уничтожить просто так, между прочим, если немцы сами все не уничтожат до прихода Красной Армии.
Я не раз обращался по этому поводу к своему непосредственному руководителю - генералу профессору Виктору Федоровичу Болховитинову. С этими же вопросами на него выходил Алексей Михайлович Исаев. Все мы вместе атаковали нового начальника НИИ-1 генерал-лейтенанта авиации Якова Львовича Бибикова. Он был достаточно грамотным инженером, чтобы понимать, сколь важна задача получения трофеев не только в виде станков, о чем больше всего пеклись наши производственники, но и в виде интеллектуальной продукции. Однако где-то в многоступенчатой иерархии бюрократической лестницы нашего Наркомата авиационной промышленности, военной разведки Наркомата обороны, Государственного Комитета Обороны (ГКО), Ставки и еще бог знает кого что-то не срабатывало.
Войска западных союзников уже форсировали Рейн, ликвидировали рурскую группировку врага, выходят к Эльбе. Кто знает, если немцы не будут им противостоять, а бросят все силы только на Восточный фронт, то, может быть, все ракетные трофеи, в том числе из Пенемюнде, лаборатории и заводы Берлина окажутся в руках американцев и англичан. Но в нашем наркомате, да и вообще среди авиационных специалистов особого интереса к управляемым беспилотным ракетам, или, как их называли артиллеристы, управляемым снарядам, не было. Другое дело - реактивные самолеты! Вот "Мессершмитт-262" с двумя турбореактивными двигателями, с которым уже столкнулись в воздушных боях наши летчики, - это действительно достижение техники, которое необходимо срочно захватить и тщательно исследовать. Особенно двигатель ЮМО. После наделавшей много шума статьи А.С. Яковлева в "Правде", характеризовавшей немецкие работы в области реактивной авиации как агонию инженерной мысли фашистов, наступило отрезвление. Яковлев, будучи заместителем наркома авиационной промышленности и человеком, близким к Сталину, очевидно, этой статьей хотел ответить на вопрос: "А почему у нас нет таких двигателей и таких самолетов?". Тем более, что он явно недружелюбно относился к нашим работам по БИ и к работам A.M. Люлька по первому отечественному варианту турбореактивного двигателя.
Надо было срочно искать обходные пути для отправки на фронт с целью приоритетного захвата ракетных интеллектуальных трофеев. Мы понимали, что от того, что мы увидим, найдем и сможем потом испытать у себя, во многом зависит будущее наших программ.
Пользуясь связями в "дружественных" институтах нашего же авиационного ведомства, я решил действовать, не ожидая решения вопроса о принадлежности и ведомственной подчиненности техники "управляемых снарядов".
По работе в предыдущие военные годы я был тесно связан с НИСО - Научным институтом самолетного оборудования. Там работал мой товарищ по школьным временам Сергей Николаевич Лосяков - в будущем профессор и крупный специалист по радиоприемным устройствам. Я близко познакомился с талантливыми и крайне симпатичными инженерами в области только еще зарождавшейся авиационной радиолокации, радиосвязи, дистанционных измерений и электрического авиаприборостроения - Вениамином Ивановичем Смирновым, Николаем Иосифовичем Чистяковым, Виктором Наумовичем Мильштейном, Юрием Сергеевичем Быковым. Все они в будущем профессора, заведующие кафедрами. Увы, многих из них уже нет в живых. Но в те военные годы я был им многим обязан - свежими техническими идеями, инженерным оптимизмом и моральной поддержкой во многих трудных технических задачах военных лет.
До 1944 года руководителем НИСО был один из ведущих радиоспециалистов страны - пионеров теории радиосвязи Герц Аронович Левин. Его научный авторитет был непререкаем. Но национальность явно не устраивала кого-то из высоких руководителей, и поэтому он был заменен Николаем Ивановичем Петровым -генералом ВВС. Генерал был вхож и к наркому авиационной промышленности Шахурину, и к начальнику Управления ВВС Новикову.
С помощью своих друзей мне не составило особого труда объяснить генералу Петрову, сколь важно быть первыми в захвате трофейных материалов, не дать их растоптать наступающим армиям или растащить по ведомственным квартирам. Опытный в таких проблемах, он сразу смекнул, сколь важно не упустить такой шанс, даже ценой определенного риска.
И вот 16 или 17 апреля Бибиков и Болховитинов вызвали меня и объявили, что я включен в группу генерала Петрова - начальника НИСО, которая получает решением ГКО особые полномочия по осмотру, изучению и при необходимости отбору образцов и материалов немецкой авиационной радиолокационной и приборной техники.
В эту группу входили 8 или 10 человек, в том числе Смирнов и Чистяков. Мы составили тройку, которая получила целевое задание - изучить немецкие авиационные приборы, автопилоты, спецоборудование самолетов, авиационное вооружение, самолетную радиолокацию, радионавигацию и связь. Круг вопросов очень обширный, но для каждого из нас исключительно интересный.
20 апреля я был приглашен в свой районный Сокольнический военкомат. Здесь, сверившись с секретным списком, офицер объяснил, что мне следует незамедлительно получить обмундирование, включая погоны с двумя просветами и одной майорской звездочкой. В военном билете я значился как "рядовой необученный" и вдруг сразу майорский чин! "Теперь много вас, гражданских, мы переодеваем - и сразу высокие чины", - не без досады сказал полковник в орденах и с нашивками ранений.
Я получил без всякой волокиты полный офицерский комплект, в том числе офицерский ремень, полевую сумку, отличную шинель и пистолет ТТ с двумя обоймами. Удивительно добротно по тем тяжелым временам все же работала наша легкая промышленность!
Сорок лет спустя мой офицерский ремень представлял для внука особую ценность. А отрезанные полы шинели до сих пор служат зимой для сохранения на стоянках тепла мотора моего автомобиля!
23 апреля ранним утром наша группа вылетела с Центрального аэродрома имени Фрунзе. Это старая, хорошо знакомая еще по детским годам и последующей работе "Ходынка". Мы вылетели на полугрузовом "Дугласе" - Си-47. Тогда это был самый ходовой транспортный самолет.
Мы летим на 1-й Белорусский фронт! В наших командировочных удостоверениях указано: "Для выполнения специального задания ГКО".
Уже через час мы отвлеклись от разговоров и мыслей о предстоящей нам миссии и прильнули к иллюминаторам. Вскоре под нами был Минск. С высоты около 3000 метров хорошо видно внутреннее содержание домов - почти все они без крыш. Разрушенные города при виде сверху - с самолета - воспринимаются совсем не так, как с земли, когда находишься среди развалин. Как ни удивительно, вид сверху действует и угнетает гораздо сильнее. Может быть потому, что с высоты охватываешь сразу всю масштабность катастрофы - разрушения большого города.
Еще через два часа - Варшава - картина еще более страшная, чем Минск. Может быть потому, что много следов черной копоти пожарищ. И далее после Варшавы замысловатые танковые узоры по невозделанным полям.
Для заправки сели в Познани. Здесь на аэродроме наблюдали встречу польской правительственной делегации, прилетевшей из Лондона.
После Познани уже не отрывались от иллюминаторов. Благо погода была отличная. Леса, хутора, белые домики деревень с красными черепичными крышами. Удивительно, в больших городах все дома без крыш, а села, хутора, фольварки сверху кажутся нетронутыми.
И если бы не ползущие по светлым дорогам колонны всевозможных машин, если бы не густая сеть танковых узоров на земле, не сразу сообразишь, что только что здесь прокатился огневой вал одной из последних операций второй мировой войны.
Штурм Берлина был в самом разгаре, когда мы пересекали границу Германии. Я много летал и до, и в особенности после этого из Москвы по разным маршрутам. Но трудно, особенно сейчас, спустя так много лет, описать чувство, которое испытал в том полете. Для меня по эмоциональному восприятию этот полет был, пожалуй, уникальным.
Мне было тридцать три года. Примерно столько же - и всем участникам этого полета, кроме генерала Петрова, он был на десять лет старше нас.
Мы вылетели из Москвы, в которой я жил с двухлетнего возраста, где совсем недавно умер от дистрофии мой отец. Пролетели над Смоленском. Где-то здесь погиб Миша, мой старший двоюродный брат - любимец всей семьи. Он работал у наркома Тевосяна, имел бронь, у него было два сына, но он ушел добровольцем, был ранен, а после госпиталя вернулся на фронт и погиб под Смоленском. Летели над Польшей, где я родился. Я не чувствовал никакой особой близости к Польше, хотя знал из рассказов родителей о своих похождениях до двухлетнего возраста. Но где-то здесь под нами были уничтожены в Освенциме или в Варшавском гетто мой другой двоюродный брат со всей семьей - они выехали в Варшаву из Москвы к матери - моей тетке - еще в 1921 году, сразу после окончания войны с Польшей. Да, еще с Польшей меня связывал Сигизмунд Леваневский, трагическому полету которого я отдал более года напряженнейшего труда. И сколько еще сил было затрачено на подготовку экспедиций по поискам самолета, который стал известен миру под шифром Н-209.
И вот теперь летим над Германией, поломавшей все наши довоенные планы, надежды и образ мыслей.
Впоследствии я был непосредственным участником исторических для человечества событий - пуска первого в мире искусственного спутника Земли, первого запуска в космос человека - Юрия Гагарина, создания и пуска первого космического аппарата, достигшего поверхности Луны, первой межконтинентальной ракеты, способной донести заряд мощностью в десятки мегатонн до Америки и изменить историю мира. Но никогда во мне не было такого чувства приобщения к человеческой истории, как в день этого перелета. Может быть, оттого что во всех предыдущих и последующих исторически значимых событиях я всегда был обременен массой забот и обязанностей, всегда должен был что-то предпринимать, за чем-то следить, считать, обдумывать появляющиеся результаты и решать, что делать в ближайшие минуты, часы, дни. Здесь же, в самолете, летящем в Германию 23 апреля 1945 года, ни я, ни мои попутчики пока не были озабочены чем-либо конкретным и неотложным. Мы понимали, что столкнемся с чем-то совершенно новым, непривычным и невиданным даже за все четыре года войны, но это будет где-то уже там, в другой стране, куда мы летим без всяких виз и паспортов, по праву победителей.
К вечеру приземлились на полевом аэродроме под Штраусбергом. Здесь, выскочив из самолета, сразу попали в атмосферу боевого воюющего аэродрома. Непрерывно взлетали и садились штурмовики Ил-2.
Мне не раз за войну приходилось бывать на боевых аэродромах и наблюдать воздушные бои. Но такой конвейер: взлеты - посадки - заправки - подвешивание бомб и реактивных снарядов - все это быстро, по-деловому, непрерывно - видел впервые. Истребителей прикрытия в воздухе не было видно. Все были "в деле" - над Берлином.
Пока генерал разыскивал местные власти тыла фронта, мы вступили в контакты с экипажами, спрашивали о встречах с новыми "мессерами".
Стемнело. И на западе все ярче светилось зарево и доходил, или так казалось, приглушенный расстоянием непрерывный гул Большой Войны.
Наконец, появился генерал Петров, распределил нас по трем "виллисам", и мы двинулись в Штраусберг. Добрались прежде всего до офицерской столовой. Непривычная чистота, яркий свет, официантки в белоснежных фартучках и наколках.
Где мы? Неужели совсем рядом, в двух десятках километров, идут смертельные бои? Нас вкусно накормили по нормам для офицеров фронтовой армии. Потом старшина повел нас на ночевку. Чистяков, Смирнов и я просились вместе. И он привел нас к двухэтажному коттеджу, сказав, что на втором этаже как раз уже "постелено на троих".
И вот мы, три советских инженер-майора поднимаемся на второй этаж немецкого дома, из которого убежали хозяева. Сразу сразил комфорт. Вряд ли службе тыла надо было особенно заботиться о благоустройстве постелей и туалетов для офицеров. Все хозяйское невредимо и, как мы определили, "высший класс". Бросили жребий. Чистякову и Смирнову досталась спальня с широченной двуспальной кроватью и примыкающей к ней ванной и туалетом. На мою долю - кабинет с застеленным чистейшим бельем диваном. В кабинете - не снятый еще портрет Гитлера на стене, а на письменном столе - фотография офицера непонятного нам чина с прильнувшей к нему женщиной.