4
В западной дали растворились самолеты противника. На аэродроме тишина. Она усилилась отсутствием какого-либо признака жизни. Нигде ничего не горело, ничто не рвалось, никто не двигался и не подавал голоса. Создавалось впечатление, будто ничего здесь не осталось живого.
С опаской, с чуткой настороженностью я встал и побрел со взлетно-посадочной полосы к самолетной стоянке. Фашистские летчики, бомбя и расстреливая нас, сделали пять заходов. Что осталось от полка? Я тороплюсь. Бегу к людям, к самолетам.
Мой "як" продырявлен нескольких местах.
- К завтрашнему дню будет готово, - обещает Мушкин, - если на складах найдутся запасные бензиновые баки… - На лице механика удивление: - Товарищ командир, да вы ранены?
Моя рука тянется к шее. Там мокро. На пальцах кровь. Снимаю с головы шлем. Сзади он разрезан. Осколок от бомбы царапнул кожу. Чепуха. Вынимаю малюсенькую капсулу с йодом из потайного кармана брюк. Эту капсулу я всегда ношу с собой.
Мушкин смазал ранку йодом, и я тороплюсь на КП, чтобы узнать результаты налета.
Поврежденных самолетов как мой, много, но ни одного уничтоженного. Все машины можно через два-три дня: восстановить. Видимо, Руденко сыграл свою роль. Воздушный бой над головами штурмующих, как дамоклов меч, действовал на их самочувствие. И конечно, истребители есть истребители. Они приспособлены стрелять по воздушным целям, другое дело - наши штурмовики "ильюшины". У них сила удара по земле во много раз больше, чем у истребителей.
Из полка ни убитых, ни раненых. Правда, ранен Архип Мелашенко, но это несчастье еще случилось в воздухе. А вот из гражданского населения двое убиты и трое ранены. Одного тяжелораненого юношу принесли на носилках. Он стонет зовет мать.
- А отец у тебя есть? - ITO-TO спросил его, чтобы отвлечь от крика и стонов.
- Нет. Бандеровцы куда-то увели, - и снова стон. Он плачет, и уже посиневши губы слабо шепчут: - Maма, мамочка… иди сюда.
Врач и сестра делают ему перевязку. Раненый стихает. Его укладывают в машину и увозят в госпиталь.
В госпиталь отправляют и Архипа Мелашенко. Несколько мелких осколков разрывного снаряда впились в его ногу. Архип сейчас не испытывает никакой физической боли. Он как бы находится в шоковом состоянии. Лицо по-стариковски сморщилось. Он безразличен ко всему, кроме неба, с тревогой вглядывается в него. Подымая вверх голову, поднимает и руку, как бы защищаясь от опасности. Война испепелила его нервы. Когда заживут раны на теле, заживут ли душевные травмы? Найдутся ли у него силы снова стать летчиком?
У КП командир полка, собрав офицеров БАО, распекал их, что они до сих пор не сделали никаких укрытий для самолетов. Он дал им указание: через час чтобы на взлетной полосе все воронки от бомб были заделаны. Иначе, если фрицы заправят самолеты и снова нагрянут, мы взлететь не сможем.
Василяка хотел спуститься на КП, но, заметив меня, гневно спросил:
- Почему у Руденко не стреляло оружие?
С Руденко после посадки я уже бегло говорил. Оружие отказало из-за производственного дефекта. Командир отвел меня в сторону:
- А почему он "мессера" не таранил? Струсил? Иди и напиши мне об этом рапорт.
Я понимал, что командир расстроен и озлоблен несчастьем, обрушившимся на полк. И если ему сейчас не доказать, что он ошибается, то слово "трус", как зловоние, разнесется по всему полку. Такого поклепа на парня нельзя допустить, поэтому я твердо заявил:
- Таран ничего бы не изменил. Руденко сделал…
- Как не изменил бы!? - гневно прервал меня Василяка. - Ты, ты… понимаешь, что говоришь? Если бы он таранил, то это бы потрясло немцев, и они наверняка прекратили бы штурмовку и немедленно смотались домой. Твой Руденко мне напомнил случай перед Курской битвой. Помнишь?
…Тогда взлетело двое на перехват самолета-разведчика, возвращавшегося из глубокого тыла нашей страны. Ведомого истребителя разведчик подбил, и он вышел из строя. Ведущий остался один. Атаковал. Убил стрелка у разведчика. Противник оказался беззащитным. Истребитель пошел в решительную атаку, но у него отказало оружие. Он, чтобы уничтожить фашиста, должен был таранить его. К тому лее враг был над нашей территорией. Это уменьшало риск. И здесь у летчика не хватило духу. Опасность риска оказалась сильнее воли к победе, что позволило разведчику уйти к себе с ценными сведениями.
Может, командир в чем-то прав? Не зря ли я защищаю летчика? Не жалость ли у меня взяла верх над рассудком? Почему у нас такие противоположные мнения об одном и том же человеке и о его бое? Я заколебался в своем убеждении. Василяка это уловил и уже в наступательном тоне повелительно дополнил:
- И в рапорте ходатайствуй: Руденко отдать под суд. За трусость!
Михаилу Руденко двадцать один год. Коммунист. Хорошо летает. Дисциплинирован. В полку с августа прошлого года. Сбил два самолета противника. Только по одним этим анкетным данным я не могу поверить, что он струсил. Но и тот летчик, побоявшийся таранным ударом уничтожить врага, летал тоже хорошо, был коммунистом, дисциплинированным - и струсил.
Смелость и трусость? Раньше мне казалось - это антиподы, как день и ночь. Однако, видимо, бывают такие моменты, когда не так-то просто их отличить. Храбрость проверяется только в бою, и притом не в каждом бою, а только в таком, где находится не просто защищать свою жизнь (на это каждый способен), а в интересах победы, в интересах товарищей наступать и, наступая, сознательно рисковать собой. И Руденко в таких боях уже не раз доказывал свое мужество. В случае, рассказанном Василяка, летчик только еще начинал воевать, и у него не хватило духу таранным ударом уничтожить разведчика. Он не осмелился на риск, в котором мало было шанса остаться живым. И для Руденко таран сейчас был безусловно риском. Но не меньшим риском было и вступить в бой с большой группой истребителей противника. Он вел схватку умело и долго. Что, этот его дерзкий поединок был случайным в азарте боя или обдуманный!.
Мужество случайным не бывает. Малодушие же, вызванное внезапностью, бынёт и случайным. Человеку присущ инстинкт самосохранения, значит, и испуг, секундный, короткий. Инстинкта смелости нет. Смелость в бою - прежде всего ум, опыт и воля к победе, сознательная и расчетливая Руденко мог так умело и храбро провести бой только обдуманно.
Все это я спокойно высказал Василяке. Он подумал-подумал и как-то доверитель" заговорил:
- Ты в чем-то прав. Но зачем нам защищать Руденко? Какая нам от этого польза? А тебе в особенности. Помолчи лучше. И мне будет легче доказать начальству, что мы сделали все что было в наших силах. Только вот один Руденко сплоховал.
Василяка, видимо, боялся ответственности за штурмовку аэродрома и, очевидно, чтобы смягчить свою вину, собирался поставить под удар Руденко. Конечно, следователь разберется. Но клевета обожжет и запятнает парня.
- Нет, я молчать не буду. И вам не стоит ни в чем обвинять летчика.
- Почему это не стоит? - На лице Василяки появилась пренебрежительная ухмылка, которая вывела меня из равновесия.
- Кто трус, а кто настоящий боец, трибунал лучше поверит тем, кто постоянно ходит в бой, а не отсиживается на земле с ракетницей в руках.
- Замолчи! - Василяка несколько секунд набирал воздух, как бы готовясь обрушить новый словесный удар, но не обрушил, а остыл и заговорил уже спокойно. - Давай пока выводы не делать. Иди сейчас в эскадрилью, разберись во всем деле и доложи мне.
5
Руденко я нашел среди летчиков. Хорошо сложенный, тихий, вдумчивый, он сейчас, держа в руке шлем, спокойно рассказывал о своих приключениях в воздухе. На смуглом лице ни тени виновности. В чуть глуховатом голосе - уверенность. Отзывать его в сторону и специально выяснять, почему он не таранил, мне пока не хотелось. Я внимательно слушал и, выбрав момент, как бы между прочим, спросил:
- А чего не рубанул этого "мессершмиттишку" винтом?
- А правда, можно было бы, - с непосредственной искренностью согласился летчик. - Но я как-то об этом и не подумал.
- И глупо бы сделал, если бы таранил, - возразил ему Лазарев. - При всем благополучном для тебя исходе твой "як" вышел бы из строя, и тебе тут же была бы крышка. Фрицы тебя живым бы не отпустили. А кто тогда бы стал мешать им штурмовать нас? Они ведь не знали, что у тебя оружие не работало.
Как я ни старался придать своему вопросу безобидный характер, но, видимо, Руденко почувствовал в нем что-то недоброе. И после слов Лазарева он замолчал и задумался. Как легко сейчас его обвинить в трусости. Он сам не защитится. Только я, как командир, могу за него заступиться, Чтобы отвлечь Мишу от всяких сомнений, я тоже похвалил его за бой, заметив:
- Удивительно, как тебе удалось из немецких истребителей устроить настоящую свалку и самому выйти невредимым?
Летчик снова оживился и откровенно признался:
- Сам не знаю.
- Бывает, - отозвался Лазарев и показал на глаза товарища: - Кровью налились. Сильно крутился. Это и помогло.
Командир полка сидел за столом на КП полка, когда я ему доложил свое мнение о Руденко. Определенного он ничего не сказал. Зато капитан-стажер, сидевший с Василякой, начал меня убеждать:
- Пойми, Арсен: нельзя безнаказанно оставлять трусость в бою. Это будет дурной пример другим. А молодежь нужно воспитывать смелости. А наказание - тоже мера воспитания.
- Правильно, - соглашаюсь я с ним. - Наказание тоже мера воспитания. Но только я думаю Руденко за этот бой вынести благодарность!
- За такое нужно под трибунал, - решительно возразил стажер, - а ты - благодарность. К трусам надо быть беспощадным… - И как-то уже по-товарищески махнул рукой и тихо посоветовал: - Не надо ерепениться…
Я. резко прервал стажера:
- Ты приехал сюда советчиком или же учиться воевать, набираться фронтового опыта?
- Я стажируюсь на должности командира полка, - забасил он, - и имею полное право судить о каждом летчике. И уж чего-чего, а трусость от смелости отличаю. Руденко явно струсил.
Афанасия я знал как смелого и решительного человека. И в нашем полку он неплохо начал воевать. Но вот почему он с такой легкостью бросается словами: смелость, трусость? Смелые обычно в разговорах скупы на краски о смелости. Да ж слово "трус" от них не услышишь без особой надобности. Очевидно, он просто не понимает сути дела и с ни: пока об этом не стоит говорить: он может повлиять на Василяку. Поэтому я обратился к командиру полка:
- Разрешите получить от вас последние указания относительно Руденко?
Василяка осуждающе взглянул на меня:
- Много самолетов полка выведено из строя - и за это ты хочешь Руденко вынести благодарность? Удивил. Подумай получше!
- Все обдумано. Я бы на его месте тоже так действовал. А на счет тарана, то почему с КП не приказали? Связь-то ведь с ним была.
- Связь по радио я сам держал. - В голосе Василяки угадывалось сожаление. - Сначала я как-то о таране и не думал. А потом радиостанцию немцы повредили.
- И Руденко о таране тоже не думал, - подхватил я. - О нем мы уже давно забыли. И даже газеты сейчас о таране почти не пишут. И это потому, что мы научились воевать. Раньше мы хорошо умели умирать. И часто только этим и побеждали.
Василяка, прекращая разговор, поднял руку:
- Хватит. Мы уклоняемся от сути дела. Речь идет о наказании летчика,
Заместитель командира по политчасти подполковник Клюев, до сих пор молчавший, но внимательно слушавший нас, встал с нар и подошел к столу:
- А не разумней ли прекратить всякие разговоры о наказании. Действия Руденко видели все, и все одобряют. - Клюев с сожалением посмотрел на Василяку и стажера, сидящих за столом. - Почти все.
Василяка. не сказал ни да, ни нет, но было ясно - разговор окончен.
Солнце уже висело низко, когда мы со стажером вышли с КП. Морозило. Аэродром притих в деловитой собранности. Все копошились у своих самолетов. Техники теперь не отойдут от машин, пока не приведут их в готовность. К завтрашнему дню большинство "яков" уже будут исправлены. Впрочем… Я с тревогой гляжу на западную чистую даль. Стажер перехватил мой взгляд:
- Думаешь, могут снова прилететь?
- Все может быть,
Война приучила нас всегда вести расчет на худшее. Наше летное поле еще не готово, и у нас нет связи с дивизией. Если об этом узнает противник, то обязательно сейчас же нагрянет. Но он, наверное, не знает, и в этом наше спасение. Немцы очень педантичны. Они, думают, что над нами уже патрулируют соседи (должны бы быть). А бандеровцы? Вот сволочи! Они могут сообщить, что наш аэродром беззащитен. Нужно суметь поднять в воздух хотя бы пару истребителей. По краю расчищенной полосы хорошие летчики сумеют взлететь. Говорю об этом стажеру. Тот бежит на КП к Василяке. И через пять минут Лазарев и Руденко уже пошли на взлет.
- Теперь спокойней на душе, - идя на стоянку самолетов эскадрильи, говорю я стажеру, показывая на уходящие ввысь "яки". - А ты хотел Руденко под трибунал. Он становится настоящим истребителем.
Афанасий с сожалении: взглянул на меня и, зачем-то поправив на себе реглан, и без того хорошо сидевший на его складной небольшой фигуре, поучительно заговорил о том, что Василяка, может быть, и проявил чрезмерную строгость, но он в наше время меньшее зло, чем либерализм. Подчиненных нужно всегда держать в строгости. В этом деле лучше пересолить, чем недосолить. И начальство это простит, но оно никогда не простит непочтения к себе. И этого нельзя прощать, потому что неуважение к командиру есть подрыв его авторитета, а значит, и дисциплины в армии.
Он говорил искренне и убежденно, но в этой убежденности угадывалось, что для него, видимо, главное не человек и его дела, а должности, начальники и подчиненные.
- У тебя какое-то странное понятие о дисциплине.
- Может быть, - поспешно согласился стажер. - Но ты во всех отношении: прогадал, взяв под защиту своего Руденко. Это только во вред себе. Василяка тебе этого не простит.
Застрочили зенитные пулеметы. Мы подняли головы. В небе высоко-высоко, значительно выше, чем наша пара "яков", не успевшая набрать высоту, блестели два "фоккера". Они попытались было с ходу напасть на пару Лазарева, но та зло огрызнулась, и вражеские истребители отскочили на запад..
"Фоккеры" явились непроста: может, эта пара намеревается сковать боем наши патрули, чтобы дать возможность подойти своим основным ударным силам.
Я побежал к стоянке самолетов, чтобы взлететь.