Одной из причин роста популярности и самих путешествий, и такого жанра, как литература путешествий, была тогдашняя европейская мода на "открытие" неизведанных земель и описание реальных или вымышленных странствий в экзотические края, причём не обязательно заморские. Скажем, для путешественника из Англии или Центральной Европы такой экзотической страной была Италия, а в начале XIX века к ней прибавилась и Греция. В этих землях (географических наследниках античности) европейцы хотели отыскать колыбель своей цивилизации - так же, как и в случае с "новой" Россией, преимущественно не христианскую, а античную. С той, правда, разницей, что, в отличие от России, Западная Европа действительно одним из своих корней имела языческую античность.
Больше того. В соответствии с наследием эпохи Возрождения и долгое время господствовавшей в европейской культуре эстетикой классицизма, история тоже ассоциировалась именно с античностью, с греческими и римскими культурными образцами и гражданскими идеалами. По мере того как классицизм отходил в прошлое, менялось и отношение к истории (особенно её возвышенно-героической составляющей), перестававшей считаться лишь уделом древних. Так же, как стали меняться и эстетические нормы и образцы в культуре.
Особую популярность литературе путешествий придали новые европейские интеллектуально-эстетические направления: плавно перетекавшие друг в друга сентиментализм, предромантизм и романтизм с их интересом ко всему необычному, нетривиальному, отсылающему не к знанию, а к личному опыту и чувству, с их поиском идеала вне современного цивилизованного общества. Романтизм, зародыши которого имелись уже в некоторых идеях эпохи Просвещения (в частности, у Ш. Монтескье), стал реакцией на ужасы Французской революции и войн конца XVIII - начала XIX века, порождённых рационалистическими теориями предыдущей эпохи, реакцией оттеснённого на второй план чувства на культ разума, реакцией традиции на элитаризм, "восстанием" духа свободы против утилитаризма.
Одним из проявлений этих течений и особенно романтизма стал интерес к народу. Но "народу" не как важнейшему элементу социально-политических доктрин эпохи Просвещения, носителю суверенитета и власти. А народу, взятому, прежде всего, как этнографический коллектив: с "народной культурой", песнями, обычаями, одеждой, характером и душой, народу как первооснове культуры, детству человечества. Естественно, что такой "народ" было проще отыскать там, где было меньше цивилизации с её передовым социальным опытом, суетой и конфликтами, в неспешно живущих, как бы застывших в прошлом окраинах - тех же Италии и Греции. Чуть позже "народ" и его культуру стали "замечать" не только в прошлом, но и в настоящем, и не только в чужих, но и в своих краях, где для этнографов и фольклористов открылись богатства не меньшие. И в том числе в России. "Предания русские ничуть не уступают в фантастической поэзии преданиям ирландским и германским" (служившим тогда эталоном народности и народного искусства), - замечал по этому поводу Александр Пушкин .
Увлечение "народом" привело даже к изменениям в европейской социальной психологии: в XIX веке чем дальше, тем больше под ним стали понимать только простонародье, тогда как раньше народом или нацией, напротив, считались лишь привилегированные и образованные слои. На последние же теперь начинали смотреть как на социальные группы, утратившие в ходе общеевропейской космополитической нивелировки связь с народной культурой и растерявшие народные черты.
Россия не осталась в стороне от веяния времени и тоже "отдала дань" и античности, и романтическому восприятию Италии как "земле поэзии" и "отчизне вдохновенья". О ней писали стихи многие, в том числе В. А. Жуковский, А. С. Пушкин, Д. В. Веневитинов и даже, как полагают, сам Гоголь (причём сделал он это задолго до того, как впервые увидел Италию):
Италия - роскошная страна!
По ней душа и стонет, и тоскует…
Земля любви и море чарований!
Блистательный мирской пустыни сад!
Тот сад, где в облаке мечтаний
Ещё живут Рафаэль и Торкват!
Следуя интеллектуальной моде, в поисках такого же уголка российская образованная публика обратила взоры к Малороссии. В ней она увидела свою "экзотическую страну", подобие "музыкальной и красочной Италии" с чудесной природой, "пастушкам и", открытыми людьми и простыми нравами. Конечно, все путешествующие обращали внимание на её географические особенности как южного края, страны необозримых лугов, плодоносной природы, изобилующих хлебом пространных нив. "Цветущие сады плодоносной Украины, живописные берега Днепра, Псла и других рек Малороссии", - так буквально двумя штрихами набросал облик этой земли писатель и журналист начала XIX века О. М. Сомов . Был он не путешественником, а уроженцем Украины, но для иллюстрации того коллективного образа Малороссии, который вырабатывало русское общество, его слова подходят как нельзя кстати.
Однако особое место при создании образа этой земли отводилось всё же не природе. Она была не столь уж экзотической, чтобы расставлять акценты именно на ней, даже при желании авторов дорожных записок изобразить её таковой. Исключение составляют разве что курганы - как величавые свидетели истории этих краёв, хотя характерны они не столько для Малороссии, сколько для Новороссии. Собственно, курганы встречались не только там, но и гораздо севернее: под Смоленском, Псковом, на Оке. Но именно в Приазовье и Причерноморье они были представлены в таком множестве и так бросались в глаза, что становились "визитной карточкой" региона. Не случайно, что описания курганов или упоминания о них присутствуют во всех путевых заметках современников и во многих литературных произведениях, скажем, у того же Пушкина, тоже путешествовавшего по этим местам. Тем более, что в начале XIX века происхождение и назначение курганов ещё не было твёрдо установлено .
Но курганы курганами, а центральное место в образе Малороссии занимали её жители. Во всех описаниях путешествий в Малороссию или через неё отмечается, что в крае живёт особый, малопохожий на великороссов "казачий народ" (или, по ёмкому выражению И. Долгорукого, народ, "состоящий из малороссов, казаков и вообще, что мы называем, из хохлов" ) со своим обликом, "народной культурой" и речью. Такое восприятие местного населения было обусловлено пятью моментами.
Во-первых, в поле зрения действительно оказывались этнографические и языковые отличия малороссов от великороссов, порой весьма заметные. "Здесь обитают козаки… Началась Малороссия: другое наречие, другие обычаи", - проехав Глухов, отметил Долгорукий. Попутно он обратил внимание и на то, что, в отличие от Великороссии, тут идёт "вольная продажа вина" , результаты которой стали видны тотчас же: "Мы видели её следствия: вино дёшево, день праздничный, все пьяны" .
Во-вторых, это был взгляд на простолюдинов со стороны людей, стоящих на более высокой ступени социальной лестницы. Ведь именно на облике простого народа взгляд фокусировался прежде всего. Некоторые путешественники упоминали о других сословиях малороссийского общества (дворянах, духовенстве, мещанах), но скорее вскользь: в социальном, языковом и бытовом плане представители этих сословий были близки к наблюдателю или вообще мало отличимы от него. Иное дело - экзотика, та самая заострённость романтизма на уникальности.
Третья причина крылась в самой наблюдающей стороне. Ментальное состояние российского светского общества вследствие его изначально насильственной, а затем и добровольной вестернизации было таково, что в массе своей оно не знало, и даже не столько не знало, сколько не понимало России, в чём крылись все беды и его самого, и страны. "Россия слишком мало известна русским", - сокрушался по этому поводу Пушкин . Незнание России рождало у самых вдумчивых и совестливых её представителей желание его преодолеть. Показательно отношение к этой проблеме Гоголя. Постижение, узнавание России он считал чуть ли не главным делом русского человека вообще и "образованного" в особенности. Этой же цели, по его убеждению, должна была служить вся система образования. "Незнание" - явление досадное, но, к сожалению, весьма распространённое в российском обществе. "Я вижу только то, что и все другие так же, как и я, не знают России", - сетовал он . Весьма красноречивы письма Николая Васильевича к сестре Анне и товарищу, литературному критику и историку литературы С. П. Шевырёву, в которых он просит привить своему племяннику "желанье любить и знать Россию" (курсив Гоголя). Если желание узнавать свою собственную землю, писал Гоголь, воспитается у него, "то это всё, что я желаю; это, по-моему, лучше, чем если бы он знал языки и всякие науки", ибо тогда он "сам пойдёт своей дорогой" .
Тем неожиданнее порой становилось для русских по рождению людей "открытие" России. Для образованного общества (особенно такой "народности", как "петербуржцы") мир русского крестьянина или казака был не менее экзотичен, чем крестьянина и казака малороссийского, и если бы каноны жанра позволяли, то ещё неизвестно, насколько загадочными были бы изображены жители русской деревни. Ведь такой взгляд на малороссов, и это четвёртый момент, сформировался ещё и под влиянием интеллектуальной моды конца XVIII - начала XIX века, в духе которой "надлежало" описывать увиденное: как экзотику (эдакий край живописной природы, "молочных рек и кисельных берегов" и весёлого, простодушного населения), непохожую на привычный "свой" мир.
При этом друг на друга накладывались две интеллектуальные тенденции. Первая - философская. Сельская жизнь, в духе руссоистских идей, изображалась воплощением внутренней свободы и гармонии для противопоставления "городу" с его внешней привлекательностью, но внутренней несвободой, пороками и нищетой, и преподносилась как образец "естественной" и "правильной" жизни. Другой стала эстетика сентиментализма, в духе которого и было написано большинство путевых записок (П. И. Шаликова, А. И. Лёвшина, В. В. Измайлова, обрусевшего франко-швейцарца И. Ф. Вернета и других). Исходя из собственных посылок чувственного восприятия мира, она рисовала идиллию "мирных сёл, убежища простоты, умеренности и счастья" и столь же идеализированных её обитателей .
Именно специфика жанра предписывала упоминать о "непонятном" языке, на котором изъяснялись "туземцы", о чём писали некоторые путешественники, например Иван Долгорукий (хотя этот случай практически единичный даже среди образованных путешественников) . "Детская простота аборигенов, их "немота" при встрече (с чужеземцем. - А. М.), разговор жестами и пантомимой, их пугливость, наивность поведения - всё это топосы из описания "островных" туземцев, которых "открывают" европейские путешественники", - замечает уже цитировавшийся украинский исследователь . Как только мода на жанр сойдёт, а образ Малороссии и её народа закрепится в сознании как "свой", русские баре будут "без труда" спрашивать дорогу и прочую полезную информацию у малороссийских мужиков, как это делали те же паломники, не испытывавшие языковых барьеров.
И, наконец, и это пятый момент, на образ "непохожего" народа, особенно на отношение к нему как к "казачьему", повлияла память о не столь уж давних временах Хмельницкого, казацких восстаниях и войнах, из которых этот "народ" (разумеется, казаки, ставшие олицетворением края) и вышел. Вся его историческая память: и народная, выраженная в песнях и думах, и особенно высшего сословия, отразившаяся в казачьих летописях (XVIII в.) и "Истории Русов" (начало XIX в.), - касается именно этого периода и в более глубокие времена почти не заходит.
Нелишне отметить, что во второй половине XIX века именно эта сословно-казачья версия исторического прошлого легла в основу "национально-украинской концепции истории". Тем самым были заложены принципы восприятия Украиной (как особым национально-государственным организмом) древнерусского периода - как "не своего". И даже целенаправленная и настойчивая работа ряда представителей украинского движения по привязке "казачьего" периода к "доказачьему" и выстраивание непрерывной цепи украинской истории как начинающейся от древних времён поставленных целей достичь так, по сути, и не смогла. Соединение оказалось скорее механическим: слишком разными по духу, социальному опыту, языку, целеполагающей идее остались эти периоды.
Сословно-казачья трактовка прошлого (а вслед за ней во многом и национально-украинская концепция истории) и явно, и даже подсознательно не ощущает духовной близости того "казачьего народа", от лица которого выступает, не только с эпохой Древней Руси, но даже с прошлым южнорусских земель литовско-польского периода, если только оно не связано напрямую с казачеством. Причина проста. Чтобы консолидироваться в особую социальную группу и добиться признания российским государством своего статуса, претендующей на всю полноту власти в малороссийском крае казачьей старшине просто необходимо было искать "подтверждения" своей социальной, а то и этнической особости в прошлом. Или же сконструировать их сознательно. По понятным причинам времена древнерусского единства для этого совсем не подходили. Так же, как затруднительно было их отыскать (или создать) и в рамках концепции обще- русскости, которую западнорусские церковные и светские деятели конца XVI - первой половины XVII века использовали для достижения целей, прямо противоположных: для утверждения своей русскости и обоснования желательности единства с Россией. Зато это вполне можно было сделать в рамках идеи особого "казачьего народа" .
Тем самым её адепты сами "разводили" "казачью" и русскую истории во времени. И литераторы-малороссы конца XVIII - начала XIX века (скажем, И. Ф. Богданович, К. М. Парпура, В. Г. Маслович) разрабатывали древнерусскую историческую тематику именно как историю рус- скую-российскую. Которую, впрочем, они считали своей (как и историю России вообще), но не по причине собственного малороссийского происхождения, а исходя из своей принадлежности к общерусскому культурному пространству, как русские люди. Однако "казачья" и русская история были "разведены" лишь во времени, но не в пространстве.
Именно наличие этнографически-специфического "казачьего народа" и приводило оба присутствовавших в русском сознании ментальных пласта-восприятия этой земли в известное противоречие. Посещая Чернигов, Переяславль или тот же Киев, известные им по летописям, современным историческим сочинениям и недавно открытому "Слову о полку Игореве" (оно было опубликовано в 1800 году и произвело глубокое впечатление на современников), путешественники ожидали и хотели увидеть что-то, что напомнило бы им о той поре. Или, лучше сказать, что укладывалось бы в имевшийся у них образ региона как древней Русской земли и "колыбели отечества".
"Нет ничего замечательного" - вот лейтмотив при взгляде на города Украины как на современные населённые пункты. Даже Киев оказывался в том же ряду, если человек смотрел на него не как на святой град, а как на "мать городов русских". "Странный этот город Киев, здесь только крепости и предместье, и мне наскучило отыскивать город, который по всем признакам, в старину был так же велик, как Москва". "Я всё ищу: где город; но до сих пор ничего не обрела", - такое впечатление произвёл Киев на государыню Екатерину II, посетившую город в 1787 году. Впрочем, она отметила его "прелестное местоположение" .