То, что это впечатление не было её субъективным взглядом, а отражало реальное положение дел, подтверждают и комментарии других современников. Например, писатель В. В. Измайлов в своём "Путешествии в полуденную Россию" отмечал: "Сообщение между тремя частями города чрезвычайно затруднительно, ибо горы отделяют их одну от другой. Кажется, что вы видите три разные селения. Я говорю - селения, ибо сей город едва ли заслуживает имя города" . А вот какое впечатление произвёл Киев на "командировочного" И. М. Сбитнева, оказавшегося там несколькими десятилетиями спустя. Ощущая трепет и благоговение при посещении киевских святынь, любуясь "очаровательными окрестностями", он одновременно не мог отделаться от чувства разочарования при знакомстве с Киевом сегодняшним. "Множество изб ветхих, полуразваленных, на Печерском, Крещатике и Старом Киеве и толпы жидов слишком безобразят город", который "так мало двинулся во внутреннем благоустройстве", - отмечал он .
Действительно, облик Киева ещё в первой трети XIX века был не слишком притязательным. Расти, благоустраиваться, превращаться не только в духовный, но и культурно-образовательный центр страны (чего стоит хотя бы открытие там в 1834 году университета) он начал при Николае I и во многом благодаря его личным стараниям и заботе о "древней столице Российской". Именно тогда главные исторические районы Киева были соединены между собой в единый городской организм и приобрели, наконец, вид цельного градостроительного ансамбля .
Впрочем, было у Киева нечто, что позволяло "прощать" ему многие недостатки: это его природные красоты, зелень и уют, о которых с восторгом отзывались все посещавшие город (и даже, как мы помним, сама царица). Они стали такой же неотъемлемой чертой образа города, что и его святыни или воспоминания о седой древности, придав Киеву эмоциональную теплоту, мягкость и какую-то "нестоличность", определив его развитие ещё и как своеобразного города-курорта. "Природа великолепная; с нагорного берега Днепра на каждом шагу виды изменяются… зелень, тополи и виноградники, чего нет у нас!" - с восторгом отзывался о городе Александр Грибоедов. При этом, однако, радуясь, что попал туда в лучшую пору, в начале лета, а не зимой, когда Киев, по словам людей знающих, "немногим лучше северной России" .
Кстати, нечто подобное в XIX веке могли испытывать коренные петербуржцы, привыкшие к сухой "столичности" и чёткой линейности "города", при встрече с диковинной для их взора Москвой, где ничего подобного не было. Зато, как писал проницательный современник, связавший свою жизнь именно с северной столицей, "взамен этого есть такие живописные ландшафты", зелень и размеренная уютная "семейственность" .
Часами мог смотреть с Андреевской горки на днепровские луга, на Подол и лежащие левее от него Кожемяцкое удолье и Кудрявец и Николай Гоголь. Вид днепровских круч с золотыми куполами церквей или, наоборот, открывающиеся с них бескрайние просторы не могли не пробудить в человеке чувства прекрасного. Друг Гоголя,
М. А. Максимович позднее рассказывал запомнившийся ему эпизод. В июле 1835 года Гоголь, проездом из родной Васильевки в Петербург, заехал к нему в Киев. Гуляя по городу и "любуясь ненаглядною красотою киевских видов", Гоголь и Максимович увидели такую картину. "Стояла неподвижно малороссийская молодица, в белой свите и намитке, опершись на балкон и глазея на Днепр и Заднепровье. - "Чего ты глядишь там, голубко?" - мы спросили. "Бо гарно дивиться!" - отвечала она, не переменяя своего положения". И Гоголь, как вспоминал Максимович, "был очень доволен этим выражением эстетического чувства" в своей землячке .
Но сколь бы ни была красива киевская природа, она могла служить лишь обрамлением - и к увиденному, и к тому, чего желали видеть в Киеве. И дело было не столько в банальной неустроенности этого, как и ещё целого ряда других древних по возрасту, но не по облику, городов Малороссии, сколько в том, что посещавшие их почти не встречали того самого ожидаемого. Красноречиво передаёт эти чувства в своих изданных в Харькове "Письмах из Малороссии" А. И. Лёвшин, тогда ещё молодой человек, а в будущем видный государственный деятель. Вот перед ним Киев - город "воинственных предков наших, которые на борзых конях, с булатными мечами, в блестящих панцирях и шлемах являлись сюда на защиту отечества" (заметна перекличка с былинными образами и "Словом о полку Игореве", строки из которого Лёвшин приводит далее); город, в котором "предки наши получили первое понятие о всемогущем Творце". Но там, где гарцевали витязи и гремели княжеские пиры, теперь красовалась "кривая, довольно грязная улица, унизанная по обеим сторонам вывесками различных ремесленников", и кричали торговцы-евреи .
Города перестраивались сообразно новым вкусам и веяниям: и в польские времена (в основном в начале XVII в.), и при гетманах, и позже, поэтому мало что сохранили в первозданном виде и уже не напоминали древнерусские. Великорусские города в большей степени сохранили архитектурные черты и дух Руси. И это бросалось в глаза. "Киев стар, но древность его не так видна, не так осязательна, как Новгородская", - сравнивал между собой два древнейших русских города князь Долгорукий . Или же эти, когда-то сверкавшие золотом и славой княжеские центры превратились в провинциальные городки, наподобие того, где поссорились гоголевские Иван Иванович с Иваном Никифоровичем и где главной достопримечательностью была городская лужа. Отсюда - мотив разочарования от встречи с "исторической Русью", нередко присутствующий в путевых заметках. И русское общество старалось понять, куда и почему исчезла "Русь".
Как всё изменчиво, непрочно!
Когда-то роскошью восточной
В стране богатой он сиял;
Смотрелся в Днепр с брегов высоких,
И красотой из стран далёких
Пришельцев чуждых привлекал.
Народам диво и краса:
Воздвигнуты рукою дерзкой,
Легко взносились в небеса
Главы обители Печерской,
Как души иноков святых
В своих молитвах неземных.
Так описывал былое величие Киева в своей неоконченной поэме "Наливайко" поэт-декабрист К. Ф. Рылеев. Время, непростая история и иноземные враги сделали своё дело:
Но Киев на степи глухой,
Дивить уж боле неспособный,
Под властью ляха роковой,
Стоит, как памятник надгробный
Над угнетённою страной.
И города, и сама эта земля были словно бы воспоминанием о самих себе.
Впрочем, разница между "сущим" и "должным" - это вообще одна из главных философских и нравственных дилемм. А между ожидаемым и реальным применительно к исторической топографии встречается очень часто. Время стирает всё, в том числе память и живость чувств. Показательно то разочарование, которое испытал Пушкин, когда только попал в Крым и увидел Керчь (1820 г.). От встречи с живой историей молодой поэт ожидал большего. Как-никак Керчь - греческий Пантикапей - принадлежала к античной колыбели европейской цивилизации, недаром, переплыв на корабле Керченский пролив, он отмечает: "Из Азии переехали мы в Европу" .
То, что Пушкин отнёс Тамань к Азии, вполне логично для того времени. Этот край, где ещё вчера кочевали степняки и стояли турецкие укрепления, лишь недавно был присоединён к России и только начал заселяться русскими. К тому же он оставался опасным пограничьем: на другом берегу Кубани жили "дикие черкесы". Античные следы были пока неизвестны, а древнерусская история - ещё довольно смутна. Хотя о том, что именно на Тамани располагалось древнее Тьмутараканское княжество, русская публика уже знала: в 1792 году здесь был найден "тьмутараканский камень" - мраморная плита с русской надписью середины XI века. О таманском расположении княжества писали Н. М. Карамзин и А. Н. Оленин (искатель древностей и президент Академии художеств), об этом же упоминает и сам Пушкин . Однако совсем иное дело - наследница античности Таврида-Крым.
"Здесь увижу я развалины Митридатова гроба, здесь увижу я следы Пантикапеи, думал я", - писал он брату Льву. Пушкин знал историю, читал греческие трагедии, а также "Митридата" Ж. Расина, в котором как раз и рассказывалось о жизни царя Понта Митридата VI Евпатора (132-63 гг. до н. э.), соперничавшего с Римом и погибшего в этом античном городе. Но разочаровала Александра Сергеевича не только унылая природа восточного Крыма, что уже не вязалось с канонами путешествий в экзотические страны, но и отсутствие духа старины. Всё, что открылось его взору, - это "груда камней" и "несколько ступеней". "Развалины Пантикапеи не сильнее подействовали на моё воображение, - признавался он позже А. А. Дельвигу. - Я видел следы улиц, полузаросший ров, старые кирпичи - и только". "Хоть бы одно чувство, нет!" - досадовал и удивлялся поэт, хотя и не сомневался, "что много драгоценного скрывается под землёю, насыпанной веками" . Здесь он почти дословно повторял то, что говорили путешественники о древнерусских городах, по их справедливому убеждению, скрывавших под толщей земли свидетельства своего яркого прошлого. Начавшиеся вскоре археологические раскопки античных и древнерусских памятников подтвердили правоту и этих людей, и Пушкина.
Говоря о восприятии городов Малороссии, нельзя не упомянуть и о том, что эта "неуверенность в историчности" относилась не только к ним, но и к великорусским городам, хоть и в меньшей степени. Последние тоже нередко разочаровывали наблюдателя отсутствием ожидаемых древностей (или неумением их разглядеть). Здесь точно так же приходилось прикладывать усилия, чтобы пробиться к прошлому. И в том, и в другом случае "новое" заслоняло собой "старое". Только тут вместо "казачьей" Малороссии путь к нему закрывала собой "новая" вестернизированная Россия. А то, что было на виду, либо не замечалось, либо не воспринималось как уникальное, достойное просвещённого взора.
На рубеже XVIII–XIX веков российское общество знало о русской старине довольно мало, её научное изучение и художественное освоение лишь только начинались. Да и как могло быть иначе? Чуть ли не весь XVIII век русское общество было ориентировано на европейские культурно-эстетические нормы и образцы (в Европе, кстати, время увлечения собственным средневековьем тоже ещё не наступило), а Русь рисовалась воплощением бородатого невежества. Чего стоит хотя бы судьба Московского Кремля! Разве могла её культура быть равноценной и равноинтересной?
Русская история "делается интересною только со времени Петра Великого, - писал в 1810 году Н. И. Гнедичу поэт К. Н. Батюшков. - Читай Римскую, читай греческую историю, и сердце чувствует, и разум находит пищу". А всё, что до Петра, всё средневековье - одна скука, "басни, ложь, невежество наших праотцев" . Несомненно, в числе причин, влиявших на такое отношение, было упоение Империей, пребывавшей в зените своего могущества; восторг от её блеска и величия, захватывавший многих современников; сознание грандиозности свершаемых дел, когда, по словам Гоголя (тоже испытывавшего подобные чувства), "на всех поприщах стали выказываться русские таланты" - полководцы, государственные деятели, учёные . И доимперское прошлое как бы уходило в тень, по всем статьям "проигрывая" европейски просвещённой и воспитанной на античной героике современности.
"Правду тебе сказать, я за все русские древности не дам ни гроша. То ли дело Греция? То ли дело Италия?" - так ёмко выразил Батюшков широко представленное в те времена в российском обществе убеждение. И при этом он вовсе не являлся каким-то русофобом. Константин Николаевич любил Россию, гордился, что он русский: "любить отечество должно. Кто не любит его, тот изверг" - писал он. Но вот "можно ли любить невежество? Можно ли любить нравы, обычаи, от которых мы отдалены веками и, что ещё более, целым веком просвещения?" . Вот здесь и кроется ответ. И дело даже не во всех "веках" (что может быть дальше Греции и Рима?), а именно в одном из них: в том самом "веке просвещения", разделившем Россию на "древнюю" и "новую".
Понадобилась упорная работа энтузиастов - историков и литераторов, открывавших обществу красоту и уникальность русского прошлого и русской культуры. А то и прямо убеждавших соотечественников менять устоявшиеся стереотипы, как это делал тот же Николай Карамзин в своём "Илье Муромце":
Мы не греки и не римляне;
Мы не верим их преданиям…
Нам другие сказки надобны;
Мы другие сказки слышали
От своих покойных мамушек.
Потребовалось прямое военное столкновение с той самой обожаемой Европой, которое для русского общества, и в том числе его высших кругов, приняло характер войны Отечественной. А также изменение культурных приоритетов в самой Европе, повернувшейся лицом к собственной народной традиции.
1820–1830-е годы стали периодом, когда в России пробудился интерес к разысканию и изучению старины, начались археологические раскопки античных поселений, степных курганов, славянских городищ, Куликова Поля, древнерусских городов - от Старой Рязани до тех, что располагались в Малороссии, в том числе и Киева. Но понимание возраста, архитектурного стиля и культурного значения многих памятников приходило далеко не сразу. Тот же Карамзин, составляя в 1817 году "Записку о московских достопамятностях", коротко отозвался о Покровском соборе на рву (храме Василия Блаженного) как о "готической церкви" .
К тому же нынешнее понимание "исторического" гораздо шире, чем оно было в начале XIX столетия. Теперь ценной представляется застройка даже конца того века, не говоря уже о его первой половине или памятниках века XVIII. А для времён Пушкина и Гоголя это была отнюдь не история, а современность, повседневность, и притом - далеко не всегда эстетически безупречная, особенно когда речь шла о типичной городской застройке. От неумолимого бега времени и дыхания современности не была застрахована даже Москва. Московские древности "представляют странное зрелище смеси с новым, - замечал по этому поводу в своей статье "Петербург и Москва" литературный критик В. Г. Белинский. - Дух нового веет и на Москву и стирает мало-помалу её древний отпечаток" .
Тем более не всегда и не всем удавалось увидеть "Русь" в современном им провинциальном городе, среди "грязных улиц" и рекламных "вывесок ремесленников", даже если старинные соборы и кремли и не перестраивались согласно более поздним вкусам, как те же киевские или черниговские храмы. "Напрасно в Пскове… искал я глазами каких-нибудь следов его достопамятного по летописям прошедшего, - записал своё впечатление от посещения в 1826 году этого одного из древнейших русских городов дипломат Д. Н. Свербеев, - в нём решительно не на чем было остановить внимание проезжего" . А вот ощущение В. Белинского от знакомства с другим старинным русским городом: "хотя Новгород и древний город, - замечает он, - но от древнего в нём остался только его кремль, весьма невзрачного вида, с Софийским собором, примечательным своею древностию, но ни огромностию, ни изяществом" .
Слова Белинского - яркий пример не только того, как могла выглядеть или восприниматься древность, но и как поменялись приоритеты и сам взгляд на мир у носителя светской вестернизированной культуры по сравнению с человеком культуры православной. Белинский видит в Софийском соборе лишь внешние формы: древность, размер, изящество (собственно, теми же глазами многие современники смотрели и на церкви Киева и Чернигова), тогда как люди православной культуры обращали внимание на внутреннюю сущность храма (этого и любого другого) как дома Божьего. (Кстати, для новгородцев София всегда была не просто собором, а символом и зримым воплощением Новгорода, его хранительницей. ) А ведь Белинский был вдумчивым и проницательным человеком, стремившимся проникнуть в суть вещей! И потому его слова ещё более показательны.