"Уничтожьте всех дикарей" (1992) - путешествие по современной Африке вглубь её "чёрной" истории: истории её варварской колонизации европейскими державами. Вместе с Брюсом Чатвином и Клаудио Магрисом Свен Линдквист, "один из наиболее оригинальных и изобретательных авторов конца XX века", является первопроходцем трэвелога как жанра, сплавляющего воедино путешествие в пространстве и через время.
Содержание:
Предисловие 1
Часть I 1
В Ин-Салах 1
Форпост прогресса 3
В Ксар Марабтин 8
Часть II 8
Боги оружия 9
По дороге в Там 15
Друзья 16
Часть III 19
В Арли 19
Открытие Кювье 20
В Агадес 23
Часть IV 26
Рождение расизма 26
Жизненное пространство, пространство смерти 30
В Зиндер 34
Примечания 36
Свен Линдквист
Уничтожьте всех дикарей
Олофу Лагеркранцу, путешествовавшему с "Сердцем тьмы",
И Этьену Глазеру, бывшему Адольфом в "Детстве Гитлера".
Все евреи и негры должны быть действительно уничтожены.
Мы будем победоносными. Остальные расы исчезнут и вымрут.
Белое арийское сопротивление, Швеция, 1991
Вы можете стереть нас с лица земли, но дети звёзд никогда не станут собаками.
Сомабулано, Родезия, 1896.
Предисловие
Перед вами рассказ, а не историческое исследование. Это история человека, едущего на автобусе через пустыню Сахару и в то же самое время странствующего при помощи компьютера по истории понятия "уничтожение". В скромных отелях, затерянных в песках, он увязает на одной фразе из "Сердца тьмы" Джозефа Конрада: "Уничтожьте всех дикарей".
Почему Куртц заканчивает свой доклад о цивилизаторской миссии белого человека в Африке именно этими словами? Что значили они для Конрада и его современников? Почему именно их Конрад выносит в резюме всех патетических речей об ответственности европейский наций перед народами других континентов?
Когда в 1949 году, в семнадцатилетнем возрасте, я впервые читал "Сердце тьмы", мне казалось, я знаю ответы на эти вопросы. В "чёрных тенях истощенных голодом и болезнями" из Рощи Смерти мой внутренний взор угадывал изнурённые фигуры тех, кто выжил в нацистских лагерях смерти, лишь несколько лет назад освобождённых союзниками. Для меня Конрад был пророком, провидевшим все эти ужасы.
Ханна Арендт знала об этом больше моего. Она видела, что Конрад писал о геноциде своего времени. В своей первой книге, "Истоки тоталитаризма" (1951), она показала, что империализм нуждается в расизме как в единственно возможном оправдании своих действий. "У всякого прямо перед глазами находилось множество элементов, которые, будучи собраны воедино, могли выстроиться в тоталитарное правление на основе расизма".
Хорошо известен её тезис о том, что нацизм и коммунизм имеют общую природу. О она также считала (о чём многие предпочитают не помнить), что именно европейские империалисты ответственны за успешное введение в обычную респектабельную внешнюю политику таких средств "умиротворения", как массовые убийства и беспощадная резня, а потому и за возникновение холокоста и геноцида. Первый том своего исследования "Холокост в историческом контексте" (1994) Стивен Т. Катц начинает доказательством "феноменологической уникальности" холокоста. Кое-где на семистах страницах книги он с презрением высказывается о тех, кто предпочитает заниматься поиском аналогий; но иногда он проявляет большую терпимость и говорит: "Их подход можно обозначить (безоценочно) как парадигму подобия, мой - как парадигму различия".
Как мне то представляется, два этих подхода являются равно обоснованными и взаимодополняющими. Мой путешественник по пустыне, исследующий парадигму подобия, обнаруживает, что некогда проводимое европейскими нациями уничтожение "низших рас" четырёх континентов подготовило почву для уничтожения Гитлером шести миллионов евреев в Европе.
Конечно, каждый из случаев геноцида имеет свои уникальные черты. Однако для того, чтобы одно событие содействовало другому, они не обязаны быть тождественными. Захватническая экспансия европейских наций, сопровождавшаяся разработкой бесстыдной концепции уничтожения, задала те соответственные шаблоны мысли и те политические прецеденты, которые сделали возможными новые акты насилия, достигшие своей кульминации в наиболее ужасающем преступлении - холокосте.
Часть I
В Ин-Салах.
Форпост прогресса.
В Ксар Марабтин.
В Ин-Салах
Тебе известно уже достаточно. И мне тоже. Нам не хватает не знаний. Нам не хватает смелости понять то, что мы знаем, и сделать выводы.
Тадемаит, "пустыня пустынь", самый страшный район Сахары. Ни признака растительности. Жизнь почти вымерла. Земля покрыта чёрным блестящим лаком, который жара выдавливает из камня. Поездка на ночном автобусе, единственном между Эль-Голеа и Ин-Салах занимает, если повезёт, шесть часов. Пробираясь к пустому сиденью, сталкиваешься примерно с полудюжиной солдат в грубых армейских ботинках, учившихся стоять строем на курсах по рукопашному бою алжирской армии в Сиди-бель-Аббе. Здесь тот, кто тащит у себя на плече квинтэссенцию европейской мысли, вогнанную в старенький компьютер, явно обречён на поражение.
На повороте к Тимимуну через дырку в стене нам подают горячий картофельный суп и хлеб. Затем разбитая асфальтовая дорога заканчивается, и автобус продолжает ехать по бездорожью пустыни.
Начинается настоящее родео. Автобус ведёт себя как полудикая лошадь. Окна дребезжат, рессоры скрипят, автобус спотыкается, бьётся о землю, скачет вперёд, и каждый такой толчок отдаётся в жёстком диске моего персонального компьютера, что я держу у себя на коленях, а также в межпозвоночных дисках моей собственной спины. Когда сидеть больше невозможно, я встаю и держусь за багажную полку или сажусь вниз на корточки.
Этого я и боялся. Этого я и жаждал.
Ночь под луною невероятна. Час за часом, мимо перекатов белой пустыни: камень и песок, камень и гравий, гравий и песок - всё мерцает как снег. Час за часом ничего не происходит, пока внезапно во тьме не вспыхивает сигнальная лампочка - знак того, что одному из пассажиров нужно остановить автобус, слезть и идти туда, прямо в пустыню.
Звук его шагов исчезает в песках. Он сам исчезает. Мы тоже исчезаем в белой тьме.
Квинтэссенция европейской мысли? Да, есть одно такое предложение, простая короткая фраза, лишь несколько слов, суммирующих всю историю нашего континента, нашего человечества, нашей биосферы - от холоцена до холокоста.
Эта фраза ничего не говорит о Европе как об истинном доме гуманизма, демократии и благосостояния на Земле. Она ничего не говорит обо всём том, чем весьма справедливо гордимся. Это просто та правда, которую мы предпочли бы забыть.
Я изучал эту разу несколько лет. Я собрал кучу материала, проработать который никогда не хватало времени. И поэтому я захотел исчезнуть в этой пустыне, где никто не мог бы меня достать, где мне принадлежало бы всё время мира - исчезнуть и не возвращаться до тех пор, пока я не пойму то, что уже мне известно.
4.
Я выхожу в Ин-Салах.
Луна больше не блестит. Автобус забирает с собою весь свет и пропадает. Вокруг меня плотная тьма.
Именно здесь, неподалёку от Ин-Салах, был захвачен и ограблен шотландский исследователь Александр Гордон Лэнг. Пять сабельных ран на макушке и три на виске. Скуловая кость прорезала челюсть и раскроила ухо. Страшная рана на шее прорвала гортань, другая задела позвоночник, пять сабельных ударов на левом предплечье и руке, три пальца сломаны, кости на запястье перебиты и так далее.
Где-то далеко во тьме виднеется огонь. Я волоку свой тяжёлый компьютер и ещё более тяжёлый чемодан по направлению к огню.
Иду через гряды красного, рыхлого, переносимого ветром песка, собирающегося в кучи на откосе. Я делаю десять шагов, затем ещё десять. Огонь не становится ближе.
На Лэнга напали в январе 1825 года. Но у страха нет времени. В семнадцатом веке Томас Гоббс был напуган одиночеством, ночью и смертью не меньше, чем я сейчас. "Некоторые люди столь жестоки по природе, - сказал он свому другу Обри, - что находят такое наслаждение в убийстве человека, какое непозволительно даже при убийстве птицы".
Огонь кажется таким же далёким. Не бросить ли мне компьютер и чемодан, чтобы легче было идти? Нет, я сажусь в пыль и принимаюсь ждать рассвета.
Там, внизу, у земли, лёгкий ветерок доносит запах горящего дерева.
Или запахи в пустыне столь сильны, что встречаются так редко? Или так усыхает здесь древесина, что горит более пахуче? Огонь, который казался столь далёким моим глазам, подобрался неожиданно близко к моему носу.
Я встаю и бреду дальше.
Наконец добираюсь до людей, сгрудившихся у костра, делаю это с чувством одержанной победы.
Здороваюсь. Спрашиваю. И в ответ узнаю, что иду совершенно не в ту сторону. Делать нечего, говорят они, надо повернуть обратно.
По своим же следам дохожу до места, где слез с автобуса, и ухожу на юг в ту же тьму.
5.
"Страх остаётся всегда, - говорит Конрад, - Человек может уничтожить в себе всё - любовь и ненависть, веру и даже сомнение, но пока он держится за жизнь, он не может уничтожить в себе страх".
Гоббс бы с ним согласился. В этом смысле они пожимают друг другу руки, протянутые через века.
Почему я так много путешествую, если так ужасно боюсь путешествий?
Возможно, в страхе и опасности мы ищем более мощного восприятия жизни, более сильной, глубокой формы существования? Я боюсь, следовательно, я существую. И чем сильнее страх, тем весомее ощущается моё "я существую".
6.
В Ин-Салах только один отель. Большой дорогой государственный отель "Тидикельт". Когда наконец я до него добираюсь, он может предложить мне лишь маленькую тёмную ледяную комнату, где уже давно не работает отопление.
Здесь всё, как и повсюду в отелях Сахары: запах сильной дезинфекции, скрип несмазанных дверных петель, полусорванные жалюзи. Такой же шаткий стол с его слишком короткой четвёртой ножкой, и тонкий слой песка на столе, на подушке и на умывальнике. Такой же кран, который медленно капает водой только тогда, когда вывернешь вентиль до отказа, и сдаётся с усталым вздохом, нацедив стакан едва до половины. Кровать застлана в той военной манере, которая вообще не учитывает у человека наличие ступней, по крайней мере, если они не лежат в одной плоскости с телом; дабы не нарушить девственную несмятость постели, постельное бельё большей частью заправлено под матрас, так что одеяло едва доходит до пупка.
Ладно, человек имеет право путешествовать. Но зачем ему ехать именно сюда?
7.
…Звук тяжёлых ударов дубинкой по горлу. Хруст, как у раздавливаемой скорлупы, а затем бульканье, когда жертва отчаянно пытается глотнуть немного воздуха…
Утро…
Я посыпаюсь всё ещё в уличной одежде. Постель красная от песка, который я принёс с собою из автобуса.
…Дубинка всё так же ломает шеи… Последний удар сокрушит мою.
8.
Отель врыт в зыбучие пески, он стоит у дороги, что тянется через пустынную равнину. Я с трудом бреду по глубокому песку. Солнце безжалостно печёт. От его света глаза слепнут, как во тьме. Воздух трётся о моё лицо, потрескивая, как тонкий лёд.
До почты около полчаса ходу, а оттуда столько же до рынка и банка. Старый город сбился в кучу, защищая себя от солнца и песчаных бурь. Новый же тонко размазан по поверхности, усугубляя своей современной планировкой пустынность Сахары.
Красновато-коричневые глиняные фасады городского центра оживляются белыми портиками и колоннами, шпицами и карнизами. Этот стиль называют суданским или чёрным, в честь Bled es sudan, страны чёрных. На самом деле это полностью выдуманный стиль, он был создан французами для Всемироной выставки в Париже в 1900 году и затем завезён сюда, в Сахару. Современная часть города - международный стиль в сером бетоне.
Ветер дует с востока. Моё лицо всё ещё горит, когда я возвращаюсь в отель. Отель занят преимущественно водителями-дальнобойщиками и иностранцами… Их путь ведёт или "вверх", или "вниз", как по лестнице. Все расспрашивают друг друга о дороге, топливе, оборудовании, и каждый мысленно озабочен тем, чтобы скорее двинуться дальше.
Я прилепил на стену карту скотчем и принялся разглядывать расстояния. До ближайшего оазиса на западе, Реггана, - 290 км. До оазиса на севере, Эль-Голеа, откуда я приехал, - 400 км дороги по пустыне. 400 км по прямой до Бордж Омар Дрисс, ближайшего оазиса на востоке. До Таманрассет, ближайшего оазиса на юге, - 660 км. 1000 км по прямой до Средиземного моря (самого близкого). 1500 км до моря на западе. А к востоку море так далеко, что вопрос о расстоянии уже неважен.
Всякий раз, когда я вижу эти расстояния, всякий раз, когда я понимаю, что нахожусь именно здесь, в нулевой точке пустыни, волна радости проходит по моему телу. И именно поэтому я здесь.
9.
Только бы у меня получилось включить компьютер! Вопрос в том, пережил ли он тряску и пыль. У меня почти сотня дискет. Маленькие, не больше открытки. Целая библиотека в воздухонепроницаемых пакетиках. Вся она весит не больше книжки.
В любой момент я могу отправиться в любую точку истории уничтожения: от зари палеонтологии, когда Томас Джефферсон всё ещё считал непостижимым, чтобы хоть один вид мог попасть из экономики природы, до сегодняшнего понимания того, что 99,99 процентов видов вымерло, и большинство - в ходе нескольких массовых катастроф, стёрших почти всю жизнь с лица земли.
Вставляю пятидюймовую дискету в щель и включаю компьютер. Экран зажигается, и фраза, так долго изучаемая мною, светится во тьме комнаты.
Слово "Европа" происходит от семитского слова и означает оно просто "тьму". Та фраза, что сияет на экране - воистину европейская. Эта мысль прошла длинный путь, прежде чем на рубеже веков (1898–1899) её наконец сформулировал польский писатель, который часто думал по-французски, но писал по-английски: Джозеф Конрад.
Куртц, главный герой конрадовского "Сердца тьмы" завершает своё эссе о цивилизаторских задачах белого человека среди африканских дикарей постскриптумом, в котором кратко резюмируется всё содержание его высокопарной риторики.
И эта фраза светится на меня с экрана:
"Exterminate all the brutes" - "Уничтожьте всех дикарей".
10.
Латинское extermino означает "выводить за пределы", terminus, "изгонять, погонять, исключать".
В шведском этому слову нет прямого эквивалента. На его месте шведы вынуждены употреблять utrota, хотя на самом деле это совсем другое слово, "искоренить", которое в английском передаётся как extirpate, от латинского stirps - "корень, племя, семья".
И в английском, и в шведском объектами такого действия редко становятся отдельные индивиды, скорее целые группы, такие, как сорняки, крысы или люди. Выражение all the brutes переводилось бы на старошведский как "всех диких зверей". Действительно, слово brute вполне может означать "дикий зверь". Оно означает животное и подчёркивает в нём самое звериное.
Африканцев называли "животными" с самых первых встреч с ними, когда европейцы описывали их как "грубых и скотоподобных", "похожих на диких зверей", "более звероподобных, чем те звери, на которых они охотятся".
В соответствии с современным переводом слово brute имеет также смысл ругательства - "скотина". Я хочу сохранить первоначальный "брутальный" смысл этой фразы и переведу её так: "Уничтожить всех скотов".