23
Не останавливаемся специально на появлявшихся время от времени опытах деструкции панегирических аспектов образа Ломоносова-ученого: они вряд ли оставались незамеченными, но во всяком случае не преобладали; см., напр.: "Нельзя не признать, что и именем Ломоносова не связано никаких особенно замечательных открытий; мы даже почти не встретим его имени в истории науки; и не потому чтобы иностранные ученые не хотели воздать справедливости русскому естествоиспытателю. Ученые труды Ломоносова, все напечатанные на латинском языке, были доступны ученому миру, возбуждали интерес <…>, были предметом разбора, похвал и враждебных выходок, – сопутников успеха; были поставлены наравне с трудами его ученых товарищей по академии, между которыми были такие замечательные испытатели как Эпинус и Рихман, такие многосведущие ученые, как Браун; вообще были оценены не ниже своего достоинства. Если бы мы ныне <…> пожелали измерить значение исследований Ломоносова общею мерою, прилагаемою к трудам служителей европейской науки <…>, то мы <…> должны бы были поместить работы русского ученого наравне с трудами иностранных мастеров науки <…>. Остроумие теоретических соображений, проницательность догадок, постоянная ясность представления, разнообразие замысла <…> отличают труды Ломоносова. Отсутствие математической обработки теорий, недовольное подтверждение остроумных догадок, недостаток <…> правильной экспериментальной методы <…> – главные источники их несовершенства. <…> Такие теории <…> быстро забываются. Так было и с трудами Ломоносова, тем более, что они скорее обращики трудов, чем труды доведенные до конца. <…> Нет ничего фальшивее стремления выискивать в Ломоносове представителя русской науки и русской цивилизации как чего-то особого от науки и цивилизации "запада", иною мерою измеряемого, иному миру принадлежащего. Ничто так не противоречит всему характеру деятельности Ломоносова, всему духу петровского преобразования как такое стремление противополагать русское европейскому <…>. По отношению к Ломоносову это стремление столь же фальшиво, как стремление изобразить Ломоносова непонятым, неоцененным и изнемогающим в борьбе с завистью и недоброжелательством академиков-немцев, свивших будто бы себе теплое гнездо в Петербурге и старающихся повредить делу русского просвещения. Истинное значение Ломоносова как ученого в том, что он был первым русским ученым в европейском смысле, живым оправданием замысла Петра ввести Россию, как равного члена, в семью европейских народов" (Любимов 1872, 188-190). Менее радикальный вариант: "Правда, ученые работы Ломоносова не повели к великим открытиям, производящим перевороты в науке. Но тем не менее все сделанное им для нее, для русского слова и нашей литературы настолько значительно, что величественный образ мощного борца за процветание наук в России и народного просвещения навсегда останется памятным и дорогим для каждого русского" (Львович-Кострица 1892, 86). Одина из наиболее резких реплик такого рода обнаруживается у Достоевского: "Укажут на Ломоносова, а разве Ломоносов не мертворожденное дитя? Что. утвердилась ли наука в России после него? Где Платоны и быстрые разумом Нектоны?" (Достоевский, 21, 269). Ср. рассуждения Д. И. Писарева о недостатке новых Ломоносовых: "Всякому, кто бывал в наших университетах, случалось видеть в аудиториях молодых людей бедно одетых, худах и бледных, истомленных беготнею по грошовым урокам и, не смотря на то, усердно посещающих и записывающих все назначенные по расписанию лекции. История Ломоносова повторяется у нас в России каждый день, а между тем Ломоносовы так же редки теперь, как были редки в прошлом столетии. Мы привыкли указывать на молодых людей, приходящих пешком в университетские города, как на живые доказательства того сильного стремления к образованию, которое существует и проявляется порою в самых отдаленных захолустьях нашего отечества и в самых забитых слоях нашего общества. <…> Что с ними делается после блистательного выпускного экзамена? Делается то, что и со всеми делается: они <…> сливаются с общею массою <…>. Стало быть, если история Ломоносова повторяется с незначительными вариациями каждый день, а между тем новых Ломоносовых не является, то остается предположить, что повторяется только внешняя сторона этой истории" (Писарев, 5, 2).
24
Как иногда выясняется, не только ориентир, подчас и современник, близкий "нам" и "нашим" "сегодняшним отношениям" с "властью": "Разве не верим в возможность диалога с властью, не даем наказы ее носителям, которых избираем совокупным волеизъявлением? Хотим, чтобы власть досталась именно тому, а не этому. Волнуемся, спорим. И главное: ведь верим, что наказы могут быть выполнены, что доверие может быть оправдано. Верим, что услышат, что сделают, как надо". Ну а поскольку "мы" "верим в возможность" и "волнуемся", а Ломоносов в свое время тоже верил и волновался, "тень Ломоносова по сей день неотступно стоит у нас за плечами", "он – наш современник" (Калиниченко 2013, 52-53). Ср. столь же глубокомысленные рассуждения о причастности Ломоносова к современному искусству: "Личность великого ученого настолько значительна для развития российской культуры в целом, что в его многостороннем творчестве видятся не только существенные черты истории отечественного искусства XVIII столетия, но и взгляд на мир эпохи Просвещения, связанный с характером художественного процесса Нового времени, продолжающегося, а, может быть, завершающегося, сегодня" (Швидковский 2011, 15).
25
Ср., напр., сближение ума и мудрости Ломоносова-ученого со вдохновением Ломоносова-поэта в стихах А. Д. Илличевского: "Душой поэт, мудрец ученьем / Он покорил природу м язык: / В стихах небес достиг пареньем, / Умом – земную глубь проник" (Северные цветы на 1828 год. СПб., 1827. С. 41 вт. паг.).
26
Ср. позднейший и существенно более лаконичный вариант: "Ломоносов был великий, гениальный человек; его ученые сочинения всегда будут иметь свою цену; но его стихи для нас могут иметь только один интерес – как исторический факт рождающейся литературы, а больше никакого. Читать их скучно и трудно. На это можно решиться по обязанности, а не по склонности" (Белинский, 9, 444). В числе немногочисленных предшественников Белинского, сходным образом относившихся к Ломоносову, Н. А. Полевой, см., напр. в его рецензии на посвященные русской литературе страницы книги Balbi 1926: "Описание Автора о заслугах Ломоносова хорошо и справедливо. Только странно, что Автор думает, будто оды Ломоносова должно считать образцами Лирической Поэзии, а Академические речи, образцами прозы, даже и доныне . Хорошо хвалить, но должно знать и меру хвале" (Полевой 1827, 103). Ср. еще в записках А. А. Фета, один из ученических опытов "литературной критики"которого состоял в демонстрации недостатков "Оды на день тезоименитства Его Императорского Высочества Государя Великого Князя Петра Феодоровича 1743 года" : "И. И. Давыдов предложил нам написать критический разбор какого-либо классического произведения отечественной литературы. Не помню, досталось ли мне или выбрал я сам оду Ломоносова на рождение порфирородного одного отрока, начинающуюся стихом: / "Уже врата отверзло лето". // Помню, с каким злорадным восторгом я набросился на все грамматические неточности, какофонии и стремление заменить жар вдохновения риторикой вроде: / "И Тавр и Кавказ в Понт бегут". // Очевидно, это не было каким-либо с моей стороны изобретением. Все эти недостатки сильно поражали слух, уже избалованный точностью и поэтичностью Батюшкова, Жуковского, Баратынского и Пушкина. Удостоверясь в моей способности отличать напыщенные стихи от поэтических, почтенный Иван Иванович отнесся с похвалою о моей статье и, вероятно, счел преждевременным указать мне, что я забыл главное: эпоху, в которую написана ода" (Фет 1893, 171).
27
Иногда появлялись более экзотические параллели, ср. напр.: "В своей жизни и в поэтическом творчестве Ломоносов шел за Катоном и подавлял в себе все то, что не считал общественно важным. Он подавлял в себе и поэта-лирика, но тем не менее интимная лирическая струя никогда не замирала в его творчестве" (Мотольская 1941, 348); см. также о Ломоносове – сопернике Шекспира: Гранцева 2011.
28
Существенно менее апологетически оценивались трагедии Ломоносова: здесь ему обычно предпочитался Сумароков, ср. напр.: "Нельзя утвердительно сказать, неудовольствия ли против Сумарокова, или желание слышать со сцены сладкозвучные стихи Ломоносова, заставили <…> Шувалова, упрашивать нашего славного лирика, сочинить трагедию. Ломоносов долго отговаривался и изустно и стихами. <…> Однако, ни стихи, ни словесные убеждения не подействовали: Шувалов поддержал свое требование благоволением самой Императрицы, и Ломоносов, из повиновения, доказал трагедиею своею Темира и Селим , что и великий дар стихотворства, без драматического дарования, не может удержаться на сцене" (Шаховской 1842, 9).
29
Впрочем, недостаток дарования вовсе не исключал для Державина возможности сравняться с Ломоносовым и даже превзойти его; по крайней мере, так думала кн. Е. Р. Дашкова, см. письмо Д. М. Свистунова к Державину от 15 октября 1786 г.: "Княгиня <…> часто бывает у Государыни наедине, <..> в один день зашел разговор об вас и ваших стихах, и она со своей стороны сказала, что ежелибы вы продолжали упражняться в них, то бы со временем превзошли Михайлу Васильевича Ломоносова, на что Государыня изволила спросить, для чего ж вы не упражняетесь в них; княгиня отвечала, что вы теперь заняты должностию <…>" (Державин, 5, 598). Ср. мнение кн. П. А. Вяземского: "Державин, как другой Ломоносов, создал сам себя. <…> Первые порывы пиитического таланта <…> показали малому тогда числу любителей поэзии достойного наследника лиры Ломоносова, а прозорливому взгляду прозорливых судей – и будущего победителя сего творца и образователя русской поэзии. <…> Первыми его учителями в стихотворстве были, кажется, Ломоносов и Петров. <…> В скором времени Державин сравнился с наставниками и, конечно, превзошел Петрова" (Вяземский, 1, 15-16); о том, превзошел ли он при этом и Ломоносова, Вяземский, как видим, умалчивает, и неслучайно. Он полагает, что Державин и Ломоносов – поэты слишком разные, чтобы их можно было сравнивать, не учитывая этого обстоятельства: "Иные сравнивали Державина с Ломоносовым; но что, между ними общего? Одно: тот и другой писали оды. Род, избранный ими, иногда одинаков, но дух поэзии их различен. Ломоносов в стихах своих более оратор, Державин всегда и везде поэт. И тот и другой бывают иногда на равной высоте; но первый восходит постепенно и с приметным трудом, другой быстро и неприметно на нее возлетает. Ломоносов в хороших строфах своих плывет величавым лебедем; Державин парит смелым орлом. Один пленяет нас стройиостию и тишиною движений; другой поражает нас неожиданными порывами: то возносится к солнцу и устремляет на него зоркий и постоянный взгляд, то огромными и распущенными крылами рассекает облако и, скрываясь в нем как бы с умыслом, является изумленным нашим глазам в новой и возрожденной красоте. Ломоносова читатель неподвижен; Державин увлекает, уносит его всегда за собою. Державин певец всех веков и всех народов! Ломоносов певец российского двора. Гораций не дожил бы до нашего времени, если бы из его творений сохранились одни похвалы Августу. <…> Пиитический гений Державина возлагает дани на всю природу – и вся природа ему покорна. Гений Ломоносова довольствовался некоторыми данями, и мы негодуем на его умеренность. Вся природа говорит сердцу и воображению творца Водопада пиитическим и таинственным языком, и мы слышим отголоски сего языка. Ломоносов был, кажется, невнимателен к ее вдохновениям. Державин смотрел на природу быстрым и светозарным взором поэта-живописца; Ломоносов медленным взглядом наблюдателя. Пиитическая природа Державина есть природа живая, тот же в ней пламень, те же краски, то же движение. В Ломоносове видны следы труда и тщательная отделка холодного искусства. Одним словом, все, что человечество имеет священнейшего, что человек имеет благороднейшего, – доблесть сердечная, сострадание, праведное негодование и презрение к пороку, глубокие мысли о бессмертии и Создателе, печальные чувства при виде слабости и страданий человечества, сердечные воспоминания юности, родины, великих деяний предков и современников, все сокровища души, ума и сердца обогатили воображение величайшего из поэтов – Державина. / Будем справедливы и признаемся, что достоинство его, как поэта, многим превышает достоинство его предшественника, но что не менее того труды и подвиги Ломоносова – труды и подвиги исполинские. Если Державин обязан природе своим гением, мы обязаны Ломоносову тем, что гений Державина, не имея нужды бороться с предлежащими трудностями языка, мог явиться на поприще его достойном" (Вяземский, 1, 19-20). Проблема "Ломоносов и Державин" сохраняет свою сложность: ср., напр., одно из замечаний А. А. Блока на книгу Б. А. Садовского "Русская Камена" в письме от 6 декабря 1910 г.: "При всем этом для меня <…> под знаком вопроса: решительное предпочтение Державина Ломоносову <…>" (Блок, 8, 322).
30
Иначе ставил вопрос полемизировавший с Гречем П. А. Катенин, полагавший недостатком именно компромиссный характер языковой программы Ломоносова: "Феофан имел порывы красноречия, Кантемир ум образованный, но язык их дурен. Ломоносов первый его очистил и сделал почти таким, каков он и теперь. Чем же он достиг своей цели? Приближением к языку славянскому и церковному. Должны ли мы сбиваться с пути, им так счастливо проложенному? Не лучше ли следовать по нем <…>?" (Катенин 1822, 251). Ответ Греча: "Ломоносов силою гения своего образовал Руский язык, и обогатил оный красотами, заимствованными из языка богослужебного и от тысящелетнего употребления Руским близкого и понятного, но он писал не по Славянски, а по Руски" (Греч 1822а, 262). Отвечая на ответ Греча, Катенин еще более прояснил свое отношение к Ломоносову, оформляя вместе с тем свои расхождения с Гречем как концептуальные: "Г. [осподин] Греч уверяет, что Ломоносов писал не по Славянски, а по "Руски", или, чтоб яснее сказать, что он, заимствуя много из церковных книг, держался и общеупотребительного наречия; что же вышло? Везде, где он ближе к старине, он лучше; везде, где он писал по-своему, хуже" (Катенин 1822а, 174). Ср. еще о последователях Ломоносова на поприще "языка славянского": "Возьмите оды и похвальныя Слова Ломоносова, и сравните их с некоторыми нынешними стихотворными Славено-российскими сочинениями. – Читая первого, я не могу остановиться ни на одном слове: все мои родныя, все кстати, все прекрасны; читая других, останавливаюсь на каждом слове, как на чужом. <…> Поздно уже заставлять нас писать языком Славянским; осталось: искусно им пользоваться. – Вот особливое достоинство Ломоносова! Все Славянофилы должны у него учиться высокому искусству соединять слова того и другого наречия, дабы соответствовать правилу Горация <…>" (Мерзляков 1812, 72-73). О том же, с других позиций, более благоприятных для "славянофилов", и с тою же ссылкой на Горация: "Не нужно доказывать, <…> что наше отечественное слово всю свою силу, краткость, богатство, величие и благозвучие заимствует у языка Славянского. Г. Ломоносов, а особливо знаменитый современник наш г. Шишков, пространно о сем предмете рассуждали. Но сими, толь великими преимуществами, не иначе оно может пользоваться, как посредством приличного и осторожного употребления Славянских выражений. Излишества и недостатка всегда надлежит избегать, держась золотой середины <…>" (Городчанинов 1816, 68).
31
В связи с темами Московского университета и русского языка ср.: "Есть еще живая, родственная связь между Ломоносовым и Университетом – настоящее Русское слово, которое он установил, которое возделать и возрастить досталось после него Московскому Университету" (Погодин 1855, 2).
32
Особая роль Ломоносова в истории Московского университета была закреплена в культурном сознании не позднее 1855 г. Как правило, имя Ломоносова произносилось третьим, после имен имп. Елизаветы и Шувалова, напр.: "Сегодня совершилось сто лет, как Императрица Елисавета Петровна благоволила милостивою рукою подписать проект учреждения Московского Университета, и в ея бессмертной подписи он получил начало бытия своего. Шувалов, на 28-м году возраста, в беседах с Ломоносовым, задумал это "полезное дело"; Ломоносов, вмещавший сам в себя Университет, одушевлял к тому Шувалова, и пророчески пел Царице об ея учреждении: / Когда Твой Университет / О имени Твоем под солнцем процветет, / Тобою данными красуясь вечно правы, / Для истинной красы Российския Державы" (Шевырев 1855, 3). См. еще: "В ранних годах славы Шувалова, при Императрице Елисавете, лучшее место занимает Ломоносов. С ним он составлял проект и устав Московского университета. Ломоносов тогда много упорствовал в своих мнениях и хотел <…> удержать образец Лейденского, с несовместными вольностями" (Тимковский 1874, 1453). Другой аспект университетской темы – связь памяти о Ломоносове с ситуацией личного выбора; вот как, например, говорит об этом биограф И. А. Гончарова: "Если у Трегубова и были предрассудки <…>, он был достаточно чуткий и <…> просвещенный человек, чтобы не подать свой голос в пользу природных влечений молодых людей к просвещению. Таких путей для юношей, подобных Гончарову, было два: они вели либо в академию <художеств> для тех, кто посвящал себя живописи, либо в университет, в этот единственный источник гуманитарного знания. Иван Александрович, как и его брат, <…> все свои мысли и заботы устремили к этому храму науки, осененному благославляющим подвигом Ломоносова" (Ляцкий 1925, 46).
33
Противоположная точка зрения, согласно которой Ломоносов был более внятен не столько потомкам, сколько своим современникам, которые умели если не понимать, то чувствовать его, высказывалась редко; ср., впрочем, в известном биографическом романе: "Смерть Ломоносова пробудила в современниках его глубокое чувство. Они еще были поражены, ослеплены блеском этого лучезарного светила, этого метеора, с грохотом пролетевшего на заре просвещения Русского, и вдруг услышали, что величественная драма его жизни кончилась. <…> Они не могли, как мы, постигнуть его умом своим, но постигали чувством; а чувство современников едва ли не сильнее нашего одушевления" (Полевой 1836, 2, 336).