"Эмоциональная температура текста" у русских весьма высока, гораздо выше, чем у английского текста, и выше, чем в других славянских языках [Вежбицкая 1997: 55). "Температура" создается обилием уменьшительно-ласкательных форм" диминутивов, реальное экспрессивное значение которых описать крайне сложно. "…Нам не остается ничего иного, как ввести в толкование прилагательного представление о неопределенном свободно плавающем 'хорошем чувстве’, не обязательно направленном на человека или вещь" [Вежбицкая 1997: 54].
Давно уже отмечено, что русский язык с его богатейшей системой суффиксов идеально приспособлен для выражения огромного спектра разнообразных эмоциональных отношений: вор, во-ришка, ворюга, ветрище, шоферюга, доходяга> малявка и т. п.
Анна Вежбицкая высказывает интересные суждения о семантике и функционировании суффикса – ушк-, который используется в названиях взрослых (дедушка, бабушка, тетушка), и суффикса -еньк, не применимого в отношении к старым людям. В суффиксе – ушк– исследовательница ощущает чувство жалости, сочувствия: Николенька Ростов – благополучный мальчик, а Николушка – сирота. Наличие в русском фольклоре слов, называющих абстрактные экзистенциальные понятия, – горюшко, волюшка, работушка, смертушка, думушка, заботушка, силушка, долюшка - обусловлено этим чувством. В этом случае суффиксы – еньк- или – очк- не употребляются.
В русской ментальности исключительно важную роль играет степень интимности личных отношений, что обусловливает экспрессивную деривацию русских имен: Катя, Катенька, Катюша, Катька, Катюха, Катюшенька. Если в английской культурной традиции диминутивы у личных имен единичны и оканчиваются на согласный (Тот, Tim, Rod), то русские мужские имена приобретают "женское" окончание (Володя, Митя). Исключение – сравнительно молодое, возникшее не без влияния западной традиции, – Влад (от Владислав).
А. Вежбицкая обратила внимание на то, что "русская грамматика изобилует конструкциями, в которых действительный мир предстает как противопоставленный человеческим желаниям и волевым устремлениям или как, по крайней мере, независимый от них. В английском языке таких единиц крайне мало, если вообще есть. Зато в английской грамматике имеется большое число конструкций, где каузация положительно связана с человеческой волей" [Вежбицкая 1997: 70–71]. Не succeded ‘Он преуспел <в этом>’, Не failed ‘Он не преуспел <в этом>’ – часть ответственности на субъекте. Ему это удалось, Ему это не удалось – субъект свободен от ответственности за конечный результат. Я должен – необходимость, признаваемая самим субъектом и внутренне им осознаваемая. Мне нужно, Мне надо, Мне необходимо – необходимость, навязанная субъекту извне. Красноречив заголовок одной из статей А. Солженицына "Как нам обустроить Россию".
В русском языке частотны конструкции, в которых субъект выражен дательным падежом существительного, – дативы: – Он завидовал \ Ему было завидно, – Он мучился \ Ему было мучительно… Дативная конструкция говорит о том, что данное чувство не находится под контролем человека. По мнению А. Вежбицкой, фразы – Ему было хорошо \ прекрасно \ холодно – не перевести на английский язык, как и строки из Есенина: Пастушонку Пете Трудно жить на свете.
Инфинитивные конструкции без модальных слов – характерная особенность русского языка: – Не бывать Игорю на Руси святой; – Все уже говорят, что вместе нам не жить! – Ни пройти, ни проехать (Чехов); Не догнать тебе бешеной тройки (Некрасов).
Как полагает А. Вежбицкая, русские очень часто рассказывают о событиях своей ментальной жизни, подразумевая при этом, что эти события просто "случаются" в их умах и что они не несут за них ответственности: Мне сегодня не читается; – Писалось тебе? – Чудесно писалось (Вересаев). По этой причине чрезвычайно частотен русский глагол хочется (в "Частотном словаре русского языка" его индекс 247 против английского desire - индекс 41). В английском языке нет точного соответствия выражению Мне ужасно хочется. Feels like не адекватно. Глагол хочется передает неопределенное желание чего-то как бы управляемого извне некоей силой (Вежбицкая 1997: 70); Сердцу хочется любви.
Обилие безличных предложений в русском языке – рефлекс некоей иррациональности как элемента русской ментальности: Его переехало трамваем; Его убило молнией. Весьма конкретные трамвай и молния предстают как орудие какой-то неведомой силы, направленной против человека. Люди в этом случае не контролируют события и представляют их не полностью постижимыми. "…Неуклонный рост и распространение в русском языке безличных конструкций отвечали особой ориентации русского семантического универсума и в конечном счете русской культуры" [Вежбицкая 1997: 75].
Моральные суждения – тоже заметная черта русской ментальности. При этом и положительные, и отрицательные оценки, как правило, весьма категоричны и зачастую гиперболизированы. Русское прекрасный - выражение "морального восторга" [Вежбицкая 1997: 84].
Замечено, что в славянских языках вспомогательный глагол "есть" играет значительно меньшую роль, чем, например, в романских и германских. Это объясняется тем, что проблема существования, и в первую очередь проблема реальности, в славянских языках не выражена так остро, как в романских и германских языках [ФЭС 1998: 556).
Полагают, что особая роль в трансляции культурно-национального самосознания, в стереотипизации его мировоззрения принадлежит синтаксическому ярусу языка. Используя методику валентного сопоставления, можно выявить этнокультурный компонент семантики глаголов-предикатов с отличным от других близкородственных языков управлением, которое, по мнению некоторых исследователей, отражает специфику восприятия и организации картины мира в сознании носителей языка. Так, сравнивая конструкции с управлением в русском и белорусском языках – издеваться, насмехаться, смеяться + над + твор. пад. и смеяцца з кого; жениться на ком и жанiцца з кiм - автор одной из публикаций делает вывод о том, что в русском языке якобы выражается явное превосходство над объектом-лицом, явно проступает оттенок преобладания, подчеркивающий роль мужчины в обществе, что не соответствует толерантному мышлению белорусов [Чумак 2001].
Петрозаводский профессор З.К. Тарланов вступил в полемику с "оригинально задуманными исследованиями А. Вежбицкой", поскольку, по его мнению, предложенные в них "интересные и остроумные" решения не соотнесены ни с историей самих интерпретируемых фактов, ни с историей языка, что не могло не сказаться на характере общих выводов [Тарланов 1998].
Во-первых, З.К. Тарланов подвергает сомнению правомерность вывода А. Вежбицкой о том, что особенности русского национального характера раскрываются и отражаются в трех уникальных понятиях русской культуры – душе, судьбе и тоске. Исходный тезис профессора сформулирован так: "Считая приведенные суждения А. Вежбицкой вполне занимательными, а в чем-то, пусть и априорно, не лишенными действительной почвы, нельзя не обратить внимания на их очевидную детерминированность факторами идеологического порядка в широком смысле слова" [Тарланов 1998: 66]. По подсчетам российского ученого, в крупнейшей коллекции русских пословиц и поговорок, собранных и тематически распределенных В.И. Далем, среди 180 сем на тему "судьба – терпение – надежда" приходится 157 пословично-поговорных формул из более чем 30 тысяч, а темы "душа" и "тоска" отдельно вообще не выделены [Тарланов 1998: 73].
Во-вторых, З.К. Тарланов ставит под сомнение исходное положение А. Вежбицкой о том, что русский синтаксис свидетельствует о природной склонности русских к пассивности и фатализму, антирационализму, склонности к моральным суждениям, неконтролируемости о том, что богатство и разнообразие безличных конструкций в русском языке – свидетельство преобладающей русской культурной традиции рассматривать мир как совокупность событий, не поддающихся ни человеческому контролю, ни человеческому уразумению. Сомнительно, на его взгляд, само сопоставление синтаксиса двух – русского и английского – языков без учета того обстоятельства, что синтаксис изначально обусловлен морфологией и лексикой. Как, – спрашивает З.К. Тарланов, – в английском языке могут быть дативные конструкции, если в нем вообще не представлен датив в морфологии?
Для А. Вежбицкой наличие и даже преобладание пациентистских конструкций с дательным падежом субъекта – результат феноменологизма (субъективности, импрессионизма) русского языка. Для начала З. К. Тарланов приводит статистическую справку: "…В таком показательном для оценки ментальных представлений народа жанре словесной культуры, как пословица, на долю безличных ("пациентивных") предложений приходится 15 % всех русских пословичных формул в записях XVII–XX вв. В то же время пословичные формулы, составленные по модели агентивных предложений, в два с лишним раза превышают количество первых" [Тарланов 1998: 68].
Далее З.К. Тарланов сравнивает исторический путь развития русского и английского безличного предложения и начинает с констатации того факта, что английский синтаксис, как и синтаксис других западноевропейских языков, беднее русского. В нем нет полных эквивалентов русским безличным предложениям, инфинитивным, номинативным, двусоставным несогласованным и др, З.К. Тарланов напоминает, что степень совершенства языка определяется мерой его способности точно соответствовать бесконечно сложному миру изображаемых и выражаемых им предметов, событий, признаков, понятий, представлений, а также субъективно оцениваемых модусов их проявлений, что языковые структуры не могут не быть скоординированными с изменчивым мировосприятием человека, с поступательным характером его познавательного опыта. Отсюда делается вывод, что более совершенен тот язык, который разные события выражает по-разному (Тарланов 1998: 70].
По мнению Тарланова, язык развивается в направлении все возрастающего объективирования заключенного в нем содержания. Специфическим и структурно существенным результатом действия тенденции к объективированию являются безличные предложения, получившие в русском языке широкое распространение. Английская конструкция безличного предложения тина ("Холодно) It is cold или Меня тошнит (Iʼm sick) исторически отстает от русской, оставаясь ориентированной на архаическое языковое состояние, т. е. на субъективность. Она, продолжает Тарланов, лишена того объективирования, абсолютизации, обобщения, которые составляют синтаксическую суть и придают маневренность соответствующей русской [Тарланов 1998: 72].
О синтаксисе одного языка нельзя судить с точки зрения синтаксиса другого языка, не учитывая ни исторических процессов в языках, ни важнейших тенденций, обусловливающих языковые процессы. Чтобы характеризовать ментальные представления народов и их культурные традиции по языковым свидетельствам, следует синхронизировать соответствующие процессы в сопоставляемых языках. Преобладающее начало в русской культурной традиции – безграничная широта, делающая эти традиции открытой, лояльной, адаптируемой, протеистической по отношению к иноэтническим традициям. Об этом и свидетельствует типология русского предложения.
Аргументы З.К. Тарланова, основанные на статистических и лингвогенетических данных, на первый взгляд, кажутся убедительными, однако у А. Вежбицкой и ее сторонников возможен вполне правомочный вопрос, почему синтаксис русского и английского языков развивается так несимметрично. Может быть, особенности ментальности каким-то непостижимым образом через сферу бессознательного, которое, кстати, по мнению Ж. Лакана, структурировано как язык, предопределяют и линии развития, и темпы, и предпочтительность тех или иных синтаксических структур.
Анализ так называемых скрытых семантических категорий показывает, что они являются специфическими регулятивами поведения и восприятия, формирующими языковую подоснову этнической картины мира, а потому требуют учета в антропологических, этносоциальных, политологических исследованиях и в соответствующих им практиках. Т.И. Стексова в работе "Невольность осуществления" как скрытая семантическая категория и ее проявление" (Новосибирск, 1998) показала, что эта категория связана со значимой для русского менталитета категорией неконтролируемости, которая А. Вежбицкой была проинтерпретирована как реализация иррациональности и отсутствия ответственности за событие, свойственное русскому национальному характеру Имеется в виду синтаксическая модель с семантикой ʽсобытие, осуществляемое независимо от воли субъекта’ типа Мне только что довелось быть в Нидерландах. В состав конструктивных типов, выражающих невольность осуществления, помимо указанной конструкции, автор включает глаголы с семантикой невольности типа проболтаться, оступиться, структуры с лексическими показателями невольности – невольно, непроизвольно, нечаянно, случайно, ненароком. Относятся сюда и случаи использования партитивов – частей тела человека в качестве субъекта действия (ноги не держат, кровь бросилась в голову), имени события (бешенство помутило рассудок), появления мнимых субъектов – условных (бес попутал, черт дернул) или неопределенных (что-то заставило его сдержаться) сил. Исследовательница показывает, что для русской языковой картины мира характерно наличие таких субъектов, которые способны действовать самостоятельно, не подчиняясь человеческому разуму и воле (бес, черт, кровь, бешенство и т. п.), безличных моделей, демонстрирующих таинственность силы, ответственной за событие (подмывает, тянет). Языкова я имитация невольности позволяет снизить уровень ответственности за действие не только в лингвистическом (отсутствие контроля), но и в житейском и даже в юридическом смысле. Из этого следует, что языковая картина мира является скрытым регулятивом поведения и через развитие соответствующего концепта формирует культурно-национальный стереотип [Ким 1999: 14–15]
Связь языка и этнической ментальности остро ощущают мастера слова. "Разница языка говорит о различии психологического склада. Известно, что русский язык более расположен к передаче психологического состояния, он непереводим и незаменим в пейзаже-настроении, в то время как английский более подходит к чувственным описаниям, экономен в передаче действия, так же, как и юмора. Музыка Достоевского может быть переведена на другой язык, но родиться она могла только на русском" (А. Вознесенский).
В статье "Испанский язык и национальный характер испанцев (пример видения мира)" рассматривается фразеология, связанная с корридой и демонстрирующая, насколько велико влияние этого типично испанского феномена на формирование испанского национального характера, менталитета испанцев. В современном испанском языке сотни фразеологизмов построены именно на метафоре корриды и не могут быть истолкованы вне данного метафорического пространства. Современная литература, масс-культура, публицистика постоянно порождают новые речения, которые построены на аллюзиях, связанных с миром тавромахии. Иными словами, коррида представляется как своего рода матрица для структурирования опыта и отображения его языковыми средствами [Вопросы языкознания. 2000. № 5. С. 135].
Тонкая связь языка и ментальности обнаруживается при выборе и пользовании языком. По наблюдениям востоковеда В.М. Алпатова, в Японии принято считать, что английский язык и англоязычность общества обеспечивают преимущества там, где важна индивидуальность, особенно в науке и технике, зато там, где дело касается взаимоотношений людей (от экономики до воспитания детей), обладание уникальным японским языком дает его носителям преимущества, даже превосходство [Алпатов 1994: 180].
Рекомендуемая литература
1. Булыгина Т.В., Шмелёв А.Д. Языковая концептуализация мира (на материале русской грамматики). М., 1997.
2. Вежбицкая А. Язык. Культура. Познание. М., 1997.
Раздел III
Аккумулирующее свойство слова
"Москва… как много в этом звуке
для сердца русского слилось!
Как много в нём отозвалось!"
Пушкин. Евгений Онегин, XXXVI
Слово, по убеждению многих, – не только устройство для передачи информации, но и инструмент мысли и аккумулятор культуры. Способность аккумулировать в себе культурные смыслы – свойство живого языка. Ф.И. Буслаев процесс аккумуляции представлял себе следующим образом: один и тот же герой в продолжение столетий действует в различных народных событиях и тем определяет свой национальный характер. Так и язык, многие века применяясь к самым разнообразным потребностям, становится сокровищницей всей нашей прошедшей жизни [Буслаев 1992: 271]. "Жизнь языка открыта всем, каждый говорит, участвует в движении языка, и каждое сказанное слово оставляет на нём свежую борозду" [Мандельштам 1987: 179].
С какой-то странной силой
Владеют нами слова,
И звук немилый, иль милый,
Как будто романа глава.
"Маркиза" – пара в боскете
И праздник ночной кругом.
"Левкои" – в вечернем свете
На Ниле приютный дом.
Когда назовут вам волка -
Сугробы, сумерки, зверь.
Но слово одно: "треуголка"
Владеет мною теперь.
Конечно, тридцатые годы,
И дальше: Пушкин, лицей…(М. Кузмин. С какой-то странной силой)
Возникает вопрос о механизме накопления и сохранения культурной информации в слове. Специалисты по проблеме "Язык и культура" говорят о двух уровнях проявления культурного фона в лексике.
Первый уровень – отражение в лексическом и фразеологическом составе языка и в отдельном слове специфики материальной культуры. Этот уровень изучен и описан основательно. Например, у индоевропейцев, которые не употребляли молока, и корова, и бык лексически не различались и назывались говядо. Отсюда название их мяса – говядина. Глаголы откупорить, закупорить и производные от них сохранили память о том времени, когда всё жидкое и сыпучее хранилось в многочисленных бочках, нуждавшихся в особом специалисте – купаре ‘тот, кто затыкает, заделывает щели в бочках, бондарь. Ср.: англ. cooper’ [СлРЯ XI–XVII вв.: 8: 125]. Необходимость в бочках резко уменьшилась, исчезла потребность в купаре, но глаголы с корнем – купор– (и соответствующим нормативным ударением!) сохранились как вечный памятник ушедшей в истории профессии. В глаголе насолить ‘повредить, причинить неприятность’ закрепилась память о колдовском приеме разбрасывания соли с целью наслать болезнь, порчу.