Не по человеку скроенные советские города куда более выносимы, если они возводились на голом месте, а не шли свиньей по живому, сдвигая в небытие то прежнее, что не внедрялось, в вырастало. В этом смысле почти безгрешен исторически новенький Новосибирск, который мне показывает Саша Ложкин, архитектор, знаток и патриот города. В то время я еще не читал "Список разного звания лицам, самовольно заселившимся на боровом месте по обеим сторонам р. Каменки, впадающей справа в реку Обь, против села Кривошековского. Составлен по 6-е июля 1894 года" и не знал, что в перечне 347 первых новосибирцев значится крестьянин Костромской губернии Андрей Ложкин. О нем сказано: "Никаких занятий на железной дороге не имеет. Землянка на берегу р. Каменки (на двоих)". Таких в списке много. Ну ладно, "занятий не имеет" Алексей Бардаков, "дом старый", или Яков Голякин, "барак из горбылей от шпал", в землянке ютится Ложкин, но вот на что построил "дом новый, сосновый" Давыд Сердитов из Пермской губернии, "ничем не занимается"? Там был свой, заложенный еще авантюрой Ермака особый расклад авторитета и зажиточности. Эти люди (последний из ярких - расстрелянный здесь в 21-м барон Унгерн) отдаленно, но все же походили на тех, кто селился на американском Дальнем Западе, - минус полнота свободы, плюс полно начальства. В конце XIX века одним из кратковременных оазисов воли и шанса казались стройка моста через Обь и возникающий вокруг город. Свободой от начальства была география - необъятная, непредставимая, невыносимая география России, пустой от Урала навылет.
Такой делянкой свободы среди тайги - буквальной и метафорической - стал учрежденный в 1957-м и построенный в тридцати километрах к юго-востоку от города новосибирский Академгородок. Сейчас от него осталась легенда, то есть подлинная реальность. Что делалось по научной части в здешних исследовательских институтах - наверняка важно, хотя и непонятно, но гораздо важнее, что вся страна знала: здесь проходит большой КВН по научному обоснованию оптимизма.
Когда я поделился своими карибскими впечатлениями о "Веселых ребятах" со знатоками советской ностальгии - Сергеем Гандлевским и Тимуром Кибировым, даже они не вполне поняли: "Ну да, сплошной восторг, а ты раньше не знал? Почему, чтобы ощутить это, нужно посмотреть фильм на Багамских островах?" Так получилось, подтвердилась правота Шкловского с его теорией остранения.
Для того тоже снимал фильм Александров, сочиняли песни Дунаевский с Лебедевым-Кумачом, пели Орлова и Утесов - чтобы выйти с шумящей в ушах мелодией "Легко на сердце от песни веселой" на палубу теплохода, совершавшего в Карибском море круиз для участников славистской конференции, увидеть черных людей в белых штанах под кокосовыми пальмами, услыхать дребезжанье банджо, почуять запах чуть подгнившего задень манго на лотках вдоль причала. Такое, по выражению того же Шкловского, "обновление сигнала", усугубление нереальности происходящего - возвращало к некоей норме после безумия, бушевавшего полтора часа на телеэкране в салоне шлюпочной палубы. Без подобного радикального остранения трудно осознать явление "Веселых ребят", да и весь феномен советского оптимизма. Взглянуть со стороны - и изумиться кромешной чистоте позитивных эмоций.
Сам факт наблюдения изменяет наблюдаемый объект. Потому и полезно субъекту залезть на пальму в совершенно другом полушарии, чтобы не испытывать давления собственного опыта, чтобы не возненавидеть всех этих никогда не бывших на свете кумачовых лебедей, с одной стороны, а с другой - не возлюбить их слишком пылко как отзвуки своего неизвестно бывшего ли, но оттого еще более дорогого прошлого.
"Веселые ребята" - один из главных культовых фильмов советской эпохи. Александровская картина могла бы войти в призовую тройку - например, вместе с "Чапаевым" и "Семнадцатью мгновениями весны". Пожалуй, претендовала бы и на первое место: "Веселые ребята" стали предметом обожания и многократного пользования - то есть культом, даже без двух вспомогательных козырей. В фильме нет безусловного сильного героя - как Чапаев и Штирлиц, и нет идеи преодоления, нет катарсиса. В "Веселых ребятах" - ничего, кроме веселых ребят, то есть беспримесной идеи необоснованного святого оптимизма.
Поразительно, но снятая в 34-м году картина первая советская музкомедия - была в самом деле внеидеологична, там нет прославления доктрины или строя. Какие именно слова поет Утесов: "Нам песня - что - помогает?" Десять из десяти ответят: "Строить и жить". Но пастух Костя выпевает другие слова - "жить и любить", это потом песню отредактировали. Нет в первом варианте куплета "Шагай вперед, комсомольское племя", это потом добавили. Иной был первоначальный замах - мир менять, а если племя не комсомольское, то уж не шагай? Или не вперед? Забота была о всех племенах - карибских тоже. Под постороннее банджо удается расслышать первозданный текст, в других обстоятельствах слишком сливающийся с Гимном Советского Союза.
Услышать надо, ведь только внеидеологический оптимизм и стоит внимания:когда смеются по приказу - нет загадки. Как точно написал Кибиров: "Люди Флинта с путевкой обкома что-то строят в таежной глуши". Осмысленная романтика, идейно направленное веселье - все более или менее ясно. Но вот откуда бралась та ненагруженная эмоция, которую отчасти иронически, отчасти завистливо пытались возродить ранние шестидесятники, вроде Саши Зеленина из аксеновских "Коллег": "Как хорошо, что земля - шар!", вроде героя фильма "Я шагаю по Москве": "Бывает все на свете хорошо, в чем дело, сразу не поймешь". Однако постсталинские времена были уже декадансом оптимизма. В культуру хлынул поток искренности и лирики, неотделимой от грусти: "Опять мы с тобой повздорили… Молчишь, не глядишь и куришь все, тянешь свой "Беломор"". Правда, существовала принципиальная установка на разрешимость коллизий: произнесем "Давай никогда не ссориться" - и не будем. Но уже не казалось, что всего только и нужно - выйти вместе на лыжную прогулку в синих байковых шароварах. Жизнь сложна: "Смотри, даже солнышко хмурится", но все-таки: "Пусть в счастье сегодня не верится - не беда, не беда, давай навсегда помиримся, навсегда, навсегда".
Эдита Пьеха могла восклицать: "Человек идет и улыбается, значит человеку хорошо!" - но давала и разъяснение: "Может, он в свой город возвращается, может, путь зовет его большой". Идеологии нет, но ощущается потребность хоть в какой-то мотивации поступков и чувств, а не просто - "мы будем петь и смеяться, как дети".
Более того, в веселье отыскивалось прикладное назначение. "Чудо-песенка" Лядовой, в которой изрядную часть текста составляют свист и слова "Тара-тара-тара-тара-трам-па-пам", заканчивается прямым указанием: "И вот теперь я вам советую: ведь жизнь идет, летят года - не расставайтесь никогда вы с песней этою и пойте все ее всегда".
До разброда 60-х - в сталинистской эстетике оптимизм преобладал идейно нагруженный. "Привальная-веселая" Лебедева-Кумача: "Песня колет, песня рубит, песня с нами ходит в бой. Ох, не любит враг, не любит нашей песни боевой!" или полная щедрого задора песня Мурадели-Михалкова: "Оборона - наша честь. Дело всенародное. Бомбы атомные есть, есть и водородные!" На этом фоне выделяется ничем не замутненная радость "Веселых ребят". Если в "Чудо-песенке" слышна рекомендация психотерапевта, то в александровской комедии фигурируют не врачи, а пациенты.
В "Веселых ребятах" - явственные симптомы невротика: экстатичность, импульсивность, увлеченность идеей до умоисступления, хаотичность движений и высказываний, тотальная неадекватность. Речь идет не об эксцентрической неадекватности, на которой построены все комедии положения, но о мировоззренческой, когда отвергнутый влюбленный пастух не вешается, как кажется сначала, на дереве, а влезает на него, чтобы спеть в ветвях о том, "как хорошо на свете жить".
"Сердце, тебе не хочется покоя", - родным хрипловатым баритоном заводит Утесов, а за ним весь народ, и вдруг сердце сжимается от острого странного ощущения: что-то не так. Не может человек всерьез не желать себе покоя, самим Пушкиным приравненного к счастью.
Речь допустимо вести и о более тяжелых вариантах, чем истерический невроз: об извивах и фазах маниакально-депрессивного психоза - веселье без логического обоснования, некритическом отношении к действительности, неспособное представить негативное развитие событий. Если больной в состоянии осознать свою болезнь, но продолжает быть повышенно оптимистичен, то возникают сомнения в порядке ли лобные доли мозга, возможно, имеет место их недоразвитие, или травма, или опухоль. В "Веселых ребятах" и других памятниках эпохи - шизофренические симптомы так называемого нарушения порядка общественных кругов, когда социальная проблематика становится важнее и ближе, чем личные и семейные дела ("жила бы страна родная, и нету других забот"). Установка на исключительность своей страны и народа преисполняет особым эгоцентрическим восторгом, безмерной верой в себя, чреватой как тиранией на всех уровнях - от семьи до государства, так и готовностью к жертве - кто бы этой жертвой ни оказался.
Павлик Морозов, Александр Матросов, Зоя Космодемьянская и множество других альтруистических невротиков созданы и воспеты сталинской культурой. Созданы и за это воспеты или воспеты и тем созданы - правильный порядок слов установить так же невозможно, как подлинный ход событий. Можно лишь попытаться понять, что лежало в основании общественного нездоровья - того бездумного оптимизма, который нашел высшее воплощение в "Веселых ребятах".
Смеховая стихия в этом фильме особая. Григорий Александров, съездивший накануне с Эйзенштейном в Штаты, много позаимствовал у Мака Сеннета, братьев Маркс, Ллойда, Китона, не говоря о Чаплине. Но часто у Александрова смех вызывают не трюки и ситуации, а сама наэлектризованная до болезненности атмосфера оптимистического подъема, когда челюсти сведены заранее и хохот возникает самопроизвольно, каскадом - как кашель в том же кинозале. Запад был поражен: "Москва смеется" (под таким названием "Веселые ребята" шли за границей). Чаплин говорил: "Американцы знали Россию Достоевского, теперь они увидели большие сдвиги в психологии людей. Люди бодро и весело смеются. Это - большая победа. Это агитирует больше, чем доказательство стрельбой и речами". Таково пропагандистское воздействие внеидеологических приемов, и зря Эйзенштейн называл фильм своего приятеля "контрреволюционным". Картина была вполне революционная - в том смысле, что воспроизводила дух преобразований: захотим сделать несправедливый строй справедливым - сделаем, скажем "давай никогда не ссориться" - помиримся. Безудержный восторг от себя и всего окружающего - крайнее проявление мироощущения, при котором все подчинено рациональному анализу и все вопросы имеют ответ. Как говорил Базаров Аркадию: "Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду?" Просветительская философия, уверенность в постижимости всех явлений - основа оптимизма, который мог принимать такие тревожно-причудливые формы. Утопических высей пытались достичь рациональными средствами, и на этом пути произошло смешение понятий: "жизнеутверждающий смех" стал жанровой принадлежностью не искусства, а самой жизни, из которой успешно изымалась всякая метафизика. Материалистическое (на словах, в мыслях, на деле) общество разделяло пафос позитивизма с режиссером Александровым, композитором Дунаевским, поэтом Лебедевым-Кумачом, пастухом Утесовым, домработницей Орловой и другими "веселыми ребятами". Гимн первой организации, в которую вступал советский человек, начинался словами: "Мы веселые ребята, наше имя - октябрята".
Справа и слева - институты Академгородка. Мы идем по проспекту Академика Лаврентьева со Светланой Павловной Рожновой, которая помнит здесь все в деталях, даже первый в СССР конкурс красоты, устроенный в 62-м в клубе "Под интегралом". Институтские параллелепипеды унылы: просто рабочие места. С какой-то фантазией построены лишь первые жилые дома, красновато-желтые, с виду уютные. Спасают деревья: множество дивных берез в самом Городке и по дороге сюда. Жизнь шла внутри, 60-е ориентировались на аскезу 20 - 30-х, и в конце концов, проклятые народом хрущебы - доведенный до отчаяния конструктивизм. Выдуманный физик из образцового шестидесятнического фильма "Девять дней одного года", недоуменно спрашивающий: "Зачем мне квартира?" - не совсем уж выдуман. См. "Понедельник начинается в субботу" бр.Стругацких. "К Стругацким относились с легкой иронией, но книги их были здесь в каждом доме", - говорит Светлана Павловна. Ирония понятна: так относится прототип к герою. Однако веселый и лихой оптимизм, порожденный знанием, да еще и знанием того, что всё можно узнать и всё узнаем вот-вот, если не к вечеру, то завтра, - в книжке Стругацких передан. Мимо стоящего в торце проспекта Института ядерной физики сворачиваем к легендарному клубу "Под интегралом", то есть к зданию столовой, где клуб размещался. Первый этаж называли Знаменатель, второй - Числитель. Тут шли неслыханные дискуссии - да весь Городок пользовался благами просторной географии: в 65-м, через полгода после снятия Хрущева, собирались, чтобы обсуждать "Кому вы доверяете по политической информации - ТАСС, Голосу Америки, Би-би-си, Пекину?" Или: "При каких условиях демократия является фикцией и как с ней бороться?" Или: "Зачем комсомол стране, зачем комсомол нам?" Вольная жизнь Городка оказалась короткой, как и все укороченные Прагой советские 60-е. Тут и Праги не дождались: в 59-м еще громили вейсманистов и морганистов в Институте цитологии и генетики ("нет боевых товарищей мичуринского направления"), а уже в феврале 68-го погнали с работы тех веселых и находчивых, кто подписал письмо в защиту арестованных диссидентов. Вскоре прикрыли клуб "Под интегралом" - после мартовского фестиваля бардов, на котором вместе с Юрием Кукиным победил Александр Галич.
Навстречу, как рояль из кустов, выходит Леонид Боярский, основатель клуба "Сигма", конкурента интегральцев. Знакомимся, и Рожнова с Боярским немедленно вступают в спор, длящийся, как становится понятно, десятилетиями. "Понимаете, - апеллирует "Сигма" к новому человеку, - их закрыли, конечно, грубо и несправедливо, но они сами пришли бы к концу через год-два: у них водка текла рекой!" - "У кого это водка текла рекой?!" Дискуссия в том самом стиле: сочетаются ли интеллектуальность и духовность с выпивкой? Доводы горячи, эмоции свежи. В конце 70-х на 55-ю стрит между Восьмой авеню и Бродвеем, в книжный магазин Мартьянова, организатора первого покушения на Ленина, приходил Коверда, убийца Войкова. Давние приятели не могли простить друг другу партийной принадлежности: Коверда был кадетом, Мартьянов - левым эсером. Они подолгу хрипло переругивались, стоя среди ящиков с отрывными календарями, отмечавшими даты тезоименитств, потом садились рядышком и ели из баночек фруктовые смеси.
В Академгородке говорят не просто "поехать в город", как принято повсеместно, но даже - "поехать в Новосибирск", начисто отстраняясь, обосабливаясь. В том числе во времени. В вестибюле Дома ученых, где выступали все знаменитости страны, и сейчас вывески кружков - языковых, музыкальных, коллекционерских. Время от времени - КВН. Та Стругацкая жизнь еще поддерживается геройскими усилиями, но кругом не только тайга, но уже и Силиконовая тайга - попытка ответа на калифорнийскую Силиконовую долину. Иная жизнь, в которой тоже понедельник начинается в субботу, но потому, что понедельник - каждый день. Будни не праздники, будни - будни. Их будничную цель простого внятного благосостояния, маленькую и непонятную, как чип, не разглядеть из космоса новониколаевских и академгородковских основоположников. В центровой гостинице Новосибирска - неоконструктивистской коробке недавней польской постройки - вечер с участием руководящих людей города. Пожилой проверенный оркестр в усах, лысинах, красных бабочках. В разгар танцев на эстраду поднимается губернатор и берет микрофон, у него приятный баритон, у него правильный кабацкий репертуар: "Как упоительны в России вечера…", "Когда простым и нежным взором…", "Призрачно все в этом мире бушующем", "Тормози, моя Зизи…", у него блаженная улыбка и томно прикрытые от занятия любимым делом глаза.
Среди танцующих пробираются высокие молодые люди в черном, шепчут на ухо избранным. Избранные поднимаются в номер местного олигарха, единственный в отеле четырехкомнатный "президентский" люкс. На низком столике - виски той марки, которую окружение олигарха называет не иначе как "Ваня Ходок", разновидности "блэк лейбл". В вазах - фрукты. Олигарх говорит только о футболе, увлеченно, со знанием дела, отмахиваясь от других тем. По отмашке помощника из соседней комнаты выходит струнный оркестр: две скрипки, альт, виолончель. Кое-как звучит Вивальди. Не очень важно как, потому что все четыре исполнительницы - юные, хорошенькие, в прозрачных пеньюарах на голое тело.
Господи, снова КВН. Вечный, неизбывный, не о нем ли писал Василий Розанов: "Милая русская привычка говорить, писать и даже жить не на тему. Вы не замечаете этого, что почти все русские живут не на тему? Химики сочиняют музыку, военные - комедию, финансисты пишут о защите и взятии крепостей, а специалист по расколоведенью попадает в государственные контролеры, выписывает из Вологды не очень трезвую бабу и заставляет все свои департаменты слушать народные песни". Они, извращенные временем, но по сути неизменные, физики-лирики: олигарх-футболист, бляди с Вивальди, губернатор на эстраде.
Тихо плывет над замирающим Энском, над мерцающей Обью, над сумеречной географией родины: "Как упоительны в России вечера".
ЧУЙСКИЙ ТРАКТ
На Горном Алтае все большое, как водится за Уральским хребтом. Принятая единица измерения площади - Португалия. Горный Алтай равен Португалии, Или Венгрии, кому больше нравится. Или трем Бельгиям. Исконная российская забава. Правда, здесь она впечатляет не слишком: память разбалована непременными "четырьмя Франциями". И вообще, настоящий размах дальше к югу по Чуйскому тракту, который протянулся на шестьсот двадцать километров от Бийска до Ташанты на монгольской границе. Там белки' - снежные вершины, во главе с высочайшим белком Сибири, горой Белухой. Там уже полное безлюдье.
На озерно-холмистом севере Горного Алтая еще теплятся сравнения с Южной Шотландией, предальпийской Италией. Только попадаются не замки или шале с цветами и газонами, а редко-редко - стандартно-бетонные поселки. Лежащее стадо коров - рыжей поляной на опушке тайги. Ржавый скелет обобранного до цельнолитой основы трактора. Табун медленно пересекает шоссе. Объект отдыха с деревянной садовой скульптурой: медведь разрывает пасть крокодилу. Крокодил уже сдался и выплюнул солнце, оранжевое колесо катится изо рта, глаза из орбит, но медведь не унимается. Возле пыточного монумента играют в волейбол привыкшие ко всему дети. Под плакатом "Прием шкур КРС" безмятежно пасется КРС, рядом - крупные серые свиньи. Высокие лесистые холмы, быстрые извилистые реки, разновеликие озера: от крохотного с алфавитным названием Ая, единственного подходящего для купания, до огромного Телецкого, в котором с удовольствием купаться нельзя никогда. Новичкам сразу рассказывают, что утопленники нетленными лежат в очень холодной, очень прозрачной воде веками.