Как все новые независимые государства, Украина принялась закреплять и отвоевывать культурные бастионы. С закреплением проще, однако приходится делать поправку на невыдачу зарплаты, повышение цен на транспорт, упразднение всяких институций профсоюзного толка и то, что именуется общей социальной апатией. Нет больше массового паломничества в шевченковский Канев. Хотя там, как я мог убедиться, все на месте: прекрасный высокий берег над широчайшим Днепром, солидный музей, все три надгробия Кобзаря - вот так причудливо сложилась его посмертная биография, уже завлекательно для туриста. Но герои сменились, и школьники младших классов на вопрос социологического исследования "Кто такой Тарас Шевченко?" в большинстве ответили: "Отец Андрея Шевченко, нападающего клуба "Милан" и сборной Украины".
Что до отвоевания новых рубежей, кое-что провалилось в силу негодности средств: например, попытка сделать украинским писателем Гоголя. Другие шаги оказались куда разумнее, поскольку исходили из того, что имеется надежный козырь - город Киев. На здании южнокорейского посольства - мемориальная доска Александра Вертинского. Рядом с яркой шустовской алкогольной рекламой машет шляпой бронзовый Шолом-Алейхем. Вывеска "Ремонт взуття" упирается в барельеф Голды Меир, жившей в этом доме в 1903 году. На Крещатике тычет тростью в мостовую лжеслепец Паниковский. Все они - не украинцы, но в той или иной степени - киевляне.
Так же, как воспевший Киев Михаил Булгаков. В своем киевском романе "Белая гвардия" он ни разу не называет город по имени, но зато - с прописной буквы. Здешние отправители булгаковского культа знают наизусть начало четвертой главы - полуторастраничную высокую оду Городу: "Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром…" и т. д. Город понимает и отвечает. Дом №13 по Андреевскому спуску (в книге - Алексеевский), где практиковал "Доктор А. В. Турбин. Венерические болезни и сифилис", жили прочие персонажи "Белой гвардии" и сам реальный доктор М. А. Булгаков, свежевыкрашен желтым и белым, ухожен. Другое дело, что та же апатия, обилие иных интересов и возможностей, не говоря об избавлении от химеры интеллигентности, - все это поколебало и булгаковский треножник. Кроме того, украинские патриоты не любили и сейчас очень не любят писателя за карикатурность, с которой в "Белой гвардии" поданы гетман Скоропадский и Петлюра - "Пэтурра". Так или иначе, днем в субботу я оказался единственным посетителем дома № 13, и видно было, как истосковались музейные работники.
Клиента здесь готовят вдумчиво. Сначала ведут по экспозиции первого этажа "Что есть истина?": незатейливые репродукции с образом Иисуса Христа помещались на стенах, прикрытые якобы ставнями, которые нужно было распахивать, впуская свет истины.
Такой евангельский суррогат вполне соотносится с популяризаторской историей Иешуа Га-Ноцри. Читаемый и почитаемый роман обязан своей славе этой - одной из трех - сюжетной линии. Советская интеллигенция узнавала о Страстях Христовых из доходчивой булгаковской книги. Вторая линия - лирика Мастера и Маргариты - выглядит вялой рядом с двумя другими. Третья - московский быт и нравы литературно-театральной среды - остра и очень смешна, но здесь у Булгакова популярные соперники: Зощенко, Ильф и Петров (эту линию Булгаков блестяще развил в "Театральном романе"). Именно приключения Иешуа принесли "Мастеру и Маргарите" общенародную любовь. Однако для тех, кто ознакомился со ставшим легко доступным оригиналом, аранжировка потускнела. Все евангельские интерпретации блекнут в сравнении с источником, и на каком-то этапе взросления становится неловко читать эту поэтику ЖЗЛ: "И настанет царство истины? - Настанет, игемон, - убежденно ответил Иешуа. - Оно никогда не настанет! - вдруг вскричал Пилат таким страшным голосом, что Иешуа отшатнулся". В конечном счете такие книги переходят в категорию литературы для юношества, оказываясь в неплохой компании исторических романов Мережковского или Фейхтвангера. Ставни захлопнулись, свет померк, и мы поднялись на второй этаж. Прошли одну комнату, другую: похоже на концепты Ильи Кабакова или Саши Бродского. Часть стульев, настольных ламп, картинок на стенах - обычные, другие вдруг грубо покрашены в белый цвет. Так оно и оказалось - концепт: все неаутентичные экспонаты, гордясь исследовательской честностью, замазали белилами. Как-то в Нью-Йорке после большой гулянки у Эрнста Неизвестного я остался ночевать на диване посреди огромной мастерской. Проснувшись, непонятно как не рехнулся от страха: меня обступали зловещие в рассветной мгле гипсовые монстры. Булгаковские комнаты производили такое же гнетущее впечатление: ни жить, ни писать, ни лечить, ни лечиться тут невозможно. Просто смотреть - жутковато. В пустом помещении музейный смотритель подвел меня к большому темному окну, внезапно одной рукой выключил свет, другой схватил за шею, больно прижав носом к стеклу. В полумраке виднелась странно зыбкая кровать, на бечевках висели стулья, перед глазами раскачивалась на шнурках столешница с чернильным прибором и непонятными мелкими предметами. Громким шепотом смотритель заговорил: "Там лежит Алексей Турбин, он умирает, ему кажется…". И, не давая отлипнуть от стекла, пошел по тексту, не сбиваясь: "В спаленке прибавился еще один свет - свет стеариновой трепетной свечи в старом тяжелом и черном шандале. Свеча то мерцала на столе, то ходила вокруг Турбина, а над ней ходил по стене безобразный Лариосик, похожий на летучую мышь с обрезанными крыльями. Свеча наклонялась, оплывая белым стеарином. Маленькая спаленка пропахла тяжелым запахом йода, спирта и эфира. На столе возник хаос блестящих коробочек с огнями…". Я припомнил, что это всего только середина книги, и испугался. Но смотритель вскоре перевел дух и произнес мне в ухо: "Видите? Чувствуете?" Еще не в том я бы признался, вырываясь на свободу, и завопил, как обращенный язычник: "Вижу! Чувствую!" Однажды мне пришлось бежать из Дома-музея Цветаевой в Москве, где молодая цветаеведка впала в макумбовское самозабвение, истошно выкрикивая: "В эту залу войдет Бальмонт! Марина рванется ему навстречу!…" С толку сбивало будущее время: ведь Бальмонт уже умер. Женщина перешла на ангельские языки и стиснула мою руку эпилептически неразжимаемой хваткой. Уж и не помню, как вырвался. В доме Булгакова смотритель догнал меня у выхода и строго велел навсегда сохранить музейный билет. Я послушно стал складывать продолговатую картонку, чтобы положить в блокнот, но он зашептал, свойски подмигивая: "Ни в коем случае не сгибать! Вы же понимаете!" Понял, храню так, боязно. Вышел из "двухэтажного дома № 13, постройки изумительной" и направился вверх, к Андреевской церкви Растрелли: единственный известный мне случай, когда барокко легкостью и стройностью соперничает с готикой. У истока Андреевского спуска разворачивали свои лотки сувенирщики и живописцы, подтверждая характеристику путеводителя: "Андрiiвський узвiз - це Монмартр або Гренич Вилидж Киiва". Продувной мальчишка громко предлагал новое издание брошюры "Боевой гопак" - фантазия на тему восточных единоборств с заменой кимоно на шаровары. Нетрезвый мужчина приблатненного вида с бутылкой пива "Дядечко Андре" приставал к монаху с кружкой для пожертвований: "Грехов у меня нету. Но по жизни почему-то не везет, бывает такое?"
Наверху мы встретились с приятелем и со Старокиевской горки, куда выходит одна из главных в городе Владимирская улица, по каскаду деревянных лестниц отправились вниз, в самое диковинное, самое булгаковское место Киева, хотя писатель к нему отношения не имеет. Как, например, не имеет отношения к самому булгаковскому зданию города - Дому с химерами на Банковой улице, напротив администрации президента Украины. Бешеная фантазия архитектора Городецкого и скульптора Саля возвела в начале XX века это серое уступчатое чудище, облепленное известной и неизвестной науке фауной. В горельефах преобладают носороги, но есть и олени, и киты, свечками задравшие хвосты в небо, и неприятные человекоподобные твари, и рыбы, и крокодилы, и жабы, свесившие лапы с крыши. Булгаков, разумеется, знал это обиталище нечисти, как знал его весь Киев. Дом с химерами мог бы стать замком Воланда, но в Москве автор талантливо поселил его в заурядную квартиру на Большой Садовой. В булгаковские времена котловина, куда мы спустились со Старокиевской горки, была обжита, здесь размещались гончарные и кожевенные мастерские, о чем напоминают окрестные названия - Гончарi, Кожум'яки. Еще в начале 70-х сюда можно было приехать за самогоном, которым в редких хибарах торговали последние подольские бандерши. Заросло русло ушедшего под землю ручья Киянец. На месте многоименная гора - Замковая, она же Фроловская, она же Киселева. Под горой - дичь.
Ничего подобного нет ни в одном большом европейском городе. Глубокий широкий овраг перерезает Эдинбург, но в нем - вокзал и торговый комплекс. Тут же, в городском центре, в двух шагах от киевского "Монмартра або Гренич Вилиджа", - дремучая лесная глушь, в которой не по себе даже днем.
Это все же не лес, неуют возникает от тревожного чувств; присутствия человека невнятного, мимолетного, нелегального. Кострища, следы дешевых пикников, бледные презервативы среди желтых одуванчиков, на склонах Киселевки - дымки, вдруг глухой говор из-за листвы.
Эти места пытались освоить, обстроить: среди деревьев и кустов видны остатки бордюров, бетонные основания скамеек, проплешины асфальта. Но место признали проклятым. Кто пробовал строиться - неизменно горел. Невероятный случай сокрушительного поражения советской власти с ее колоссальной безжалостной силой экспансии: вместо того чтобы построить здесь стадион, парк культуры, строевой плац, предварительно все вырубив и сровняв, власть отступила перед легендой о заговоренной земле. Выводит отсюда Воздвиженская улица, начинающаяся в чаше как лесная тропа, и чем ближе к Подолу, тем непонятнее драма: стоят недавно брошенные без всяких пожаров добротные здания. Жив лишь один дом - судя по кладке, выстроенный чеченцами или ингушами. Может, оттого-то он избежал - пока - христианского заклятия.
Улица выходит к одноименной - Крестовоздвижеской - церкви. По беленой стене распласталась крона цветущей вишни. Это уже Подол, еще десять минут - и набережная Днепра, где нас ждут в ресторане "Хуторец". Удвоение белизны обозначает возвращение в Киев. Точнее, границу того Города, "прекрасного в морозе и тумане", и того, оставшегося позади, страшного, как оживший Дом с химерами. На этом рубеже, в Крестовоздвиженской церкви, - крестили Булгакова.
КИНО В АБХАЗИИ И СОЧИ
Путь в Абхазию лежит через Сочи - последнюю морскую жемчужину из короны империи. Прибалтики нет, Крыма нет, Кавказа нет, есть лишь этот кусок берега с индустрией Новороссийска и Туапсе и редкими курортными прорывами: Анапа, Кабардинка, Геленджик, главный - Сочи.
Триумф сталинского ампира. ВДНХ, узко растянутая вдоль моря. Роскошная дуга у подножия "Зеленой рощи", - самой большой из всех дач диктатора. "Зеленая роща", в соответствии с именем, словно не сооружена, а выращена: здание, облицованное бетонной крошкой, окрашено в густой зеленый цвет и оттого воспринимается не строением, а скалой, покрытой мхом. Ощущение органичности усиливается внутри - от деревянных панелей и потолков, подобранных в тон штофных обоев и портьер. Все сохраняется в диктаторском вкусе - сдержанно и даже изящно. Ночь в спальне Сталина стоит около сотни долларов, с трехразовым питанием и доставкой из Адлера и обратно. Постель, увы, не аутентична: единственный сохранившийся диван вождя отреставрирован для его кинозала, где когда-то гремели трофейные боевики и отечественный Голливуд Григория Александрова. Снаружи лесная тишина - так задумано мастерским сценарием, поставлено виртуозной режиссурой, блистательно сыграно охраной, перевоплощавшейся в кусты и кочки. Как естественно вписан в окружающую среду дом, который построил Сталин, - это впрямую, без аллегорий. Впрочем, как угодно. По форме иное - не интимное, а репрессивное, - но столь же изысканное освоение ландшафта в санатории "Сочи". Ампирной эклектике сопутствует эклектика социальная, то есть правда не искусства, но жизни. Подавальщица на уходящей в бесконечность кухне, привычно докладывающая человеку столичного вида о нормах расклада, скорым говорком поясняет, кто отдыхает тут: "Министры всякие, мафиози там, мильонеры…". Поражают не спальни с красным деревом и не гостиные с псевдовенецианскими зеркалами, а ванные, где в никелевом блеске немецкой сантехники скромно белеет эмалированный тазик. Хочется думать, что это не только для постирушки (на то биде), но и уступка остаточной большевицкой гордыне: как полоскались раз в неделю, и ничего, выдюжили, так и тут будем.
Но в целом роскошь под стать мильонерскому составу. Грезы о Версале, кино Висконти: нисходящие в парк гиперболы лестниц, тугие бронзовые фонтаны, мраморные обрывы к морю, фрески с рабочим классом, колхозным крестьянством, учащейся молодежью и трудовой интеллигенцией на отдыхе, монументальные доски "Кефир 22.00-22.30".
Величие в сочетании с теплотой, отцовская забота с горних вершин. В конце пробитого в скале стометрового туннеля к пляжу - инструкция по загару: "Чаще менять положение тела, поочередно подставляя солнечным лучам спину, живот, боковые части". Это в 90-е на сочинском волнорезе могла появиться исполненная цинического прагматизма метровая надпись: "Купаться запрещено. Спасение 150 тысяч". А там, под "Зеленой рощей", видны иные указания купальщикам: "Избегать игр, связанных с захватом конечностей". Снова никаких аллегорий: речь не о конечностях империи. Тем более что большинство из них отсечены начисто, не до захвата. Это остро ощущается на Черном море. Абхазская граница - сразу за Адлером. От греческо-египетских громад санатория "Металлург" со специализацией на опорно-двигательном аппарате или бальнеологического центра в Мацесте - рукой подать до пышной колоннады в центре Гагры или эрмитажной лестницы к ресторану "Гагрипш". В июне 95-го от реки Псоу до Гагры за семнадцать километров дороги попался всего десяток встречных машин и еще десятка три до Нового Афона. Рекламные щиты заняты надписями: "Подумай! Что ты сделал для победы?" Ступеньки к "Гагрипшу" поросли травой. Если Сочи - Висконти, то Абхазия середины 90-х - Бергман.
Мест в санаториях и домах отдыха полно, и цены ниже российских. Но ведь отдьх не только море и пляж, но и вечерние белые штаны на бульваре вдоль кофеен, покой и услада. Такой комфорт ощущался только на даче Сталина над Гагрой - "Холодной речке", где недорого и вкусно угощали жареной форелью и терпким ончандарским вином. "Холодная речка" - как "Зеленая роща": та же густая окраска, чтоб не разглядеть ни с моря, ни с воздуха, те же панели, портьеры, обои. Спокойно. Уже спокойно.
В Абхазии уже не стреляли. Здесь милиция задорно шутила: "Далеко ли до Кутаиси? Отсюда не попасть!" Тихо. Настолько тихо, что охватывает не ужас, но жуть.
Легко представить, что от Псоу до Нового Афона можно провезти какого-нибудь японца или француза и он не почувствует, что тут была война. Редкие обгоревшие дома - но, может, это пожары. Редкие зияющие окна - но, может, недостроили. У дороги ржавый остов бронетранспортера - но, может, в стране такие трактора. Можно не обратить внимания на грубо намалеванные надписи на воротах: "Нахапетян", "Арзуманян" - это страховались местные армяне, русских и так отличат, а их могут спутать с грузинами. Можно пропустить мимо ушей слова гаишника: "Приезжайте, "Псоу" пить будем. Правильно, и "Букет Абхазии" пить будем. А вот это неправильно - "Цинандали" пить никогда не будем". Можно не заметить аккуратно замазанную на дорожных указателях букву "и" в слове "Сухуми". Вчерашняя история утопает в гуще магнолий, акаций, платанов, цветущих катальп. История плотно покрыта ошеломляющей красотой, сравнимой, возможно, лишь с Лазурным Берегом. Но что тогда может подумать японец или тот же лазурный француз - что было тут, отчего великолепие безмолвно и пусто? Эпидемия? Нейтронная бомба? Съемки фильма "На последнем берегу"?
Из памяти не вынуть ту звенящую спираль жизни, которая раскручивалась в этих местах, в этой опустевшей стране, оттого и жуть. Сколько хватает взгляда - никого на июньском пляже. Его заполняют призраки тел, пляжных и еще более неподвижных, а вместе с камешками можно собирать гильзы. Две трети населения - грузины - покинули эти края. Коровы не боятся автомобилей. На заправочной станции под бывшей неоновой, в человеческий рост, вывеской "Petrol" лежит черный козел с мефистофельским профилем. В Пицунде Дом творчества кинематографистов бешено зарос плющом, затянувшим окна и двери. У заколоченного кинотеатра в Гагре - выцветшая афиша: фильм "Холодный ангел", ГДР. Что это такое - ГДР, когда это? Почему холоден ангел? Тут, в Абхазии, совсем другое кино.
БЕЛОРУССКОЕ ОРУЖИЕ
В городе с уменьшительным именем Лида сделали привал. Посмотрели замок XIV века, съели что-то картофельное, выпили отвратительного местного пива по горячей рекомендации моего спутника. Он вообще разнообразил эту поездку на торжественную церемонию ядерного разоружения Белоруссии. Когда мы утром встретились неподалеку от моей гостиницы у Тэатра лялек, обещавшего спектакли "Кот у ботах" и "Тры парасяци", он начал разговор о деньгах так: "Чтобы вопросы отпали для понимания…".
Нанятый как, водитель собственных "жигулей", оказался доцентом, кандидатом исторических наук, и все двести километров от Минска до глухих лесов за Лидой рассуждал о белорусской государственности. Я сказал: "Вы имеете в виду Белорусскую народную республику, которая была после революции? Но это же меньше года". Доцент поерзал, приосанился и спросил: "А что такое, по-вашему, было Великое княжество Литовское? - По-моему, литовское княжество". Тут началось то, с чем потом приходилось встречаться постоянно. Любимая идея нынешних националистов: Великое княжество Литовское - национальное белорусское государство с белорусским государственным языком. На деле правящая династия и элита там были литовские, языком общения, по всей видимости, - кривичско-дреговичский диалект. Но правда ведь не в истории, а в идеологии. Мы допили пиво, доцент сказал: "Сейчас бы ухи. Я два дня ухи не поем - дурной делаюсь".