Лихский хребет разделил Грузию, оставив к западу - горы, субтропики, море, к востоку - холмы, виноградные долины. К западу - бойкие имеретинцы, мингрелы, гурийцы, к востоку - спокойные карталинцы, кахетинцы.
Так почему же все-таки Кахетия? В тот раз я проехал всю Грузию, Кахетия была вначале, Р тогда я еще не знал, но теперь-то знаю, что было потом помню и великолепие Тбилиси, и фаэтон на набережной Батуми, и свежий ветер Рикотскс]го перевала, и пропахшие кофе сухумские улицы, и мандариновые рощи Пицунды, и лебедино-магнолиевую роскошь Гагры. Но все это я вспоминаю, когда захочу. А само вспоминается лишь одно-
Кахетия. Словно, выпив ее приворотного вина, впитал ее частицу, и она, частица эта, так и живет во мне, не очень-то со мной считаясь.
… Слева визгнули "жигули", и черноусый человек спросил: "В Гурджаани?"
Я кивнул, и после ехали молча.
Мы выехали на Кахетинское шоссе - удивительное шоссе. Едешь, как по одной длинной улице, и только таблички оповещают о смене одной деревни другой. По обе стороны - парча винограда, дубы, переплетенные с гранатом, фотографии в рамках на скорбных домах, и справа иногда блеснет потерянная в широчайшем весеннем русле узенькая Алазани.
Сентябрь, было сухо и солнечно, о дождях забыли. Шел ртвели - сбор винограда. Важнейшее событие года.
Мы въехали в Гурджаани. "Покажу город", - спросил или сказал водитель.
Я рассыпался: если не трудно… Мы ездили по кривым в обеих плоскостях улочкам, по новым улицам - широким и прямым, и остановились у большой арки. Водитель торжественно сказал: "Ахтала. Всемирно популярный курорт. Грязь", и мы вошли в неземной сад. Здесь на небывалых растениях распевали неслыханными голосами птицы и сидели на скамейках отдыхающие в шляпах с дырочками, щурясь на блики магнолий.
Анзор Алексеевич (кое-что я узнал все-таки) сказал, что ему надо заглянуть к родне, а потом он вывезет меня на шоссе. Мне спешить было некуда состояние редчайшее и блаженнейшее.
Теперь мне кажется, что движение началось сразу, как только мы появились в воротах дома Медулашвили. Что старик в глубине двора - дядя Алексей- сразу уселся рубить баранину, сын его Анзор понес табуретки, а невестка Цицино с кувшином полезла в погреб. Так или иначе, знакомиться мы стали, уже сидя под инжиром и абрикосом, за столом, уставленным цветами, зеленью, сыром, помидорами, вином.
Потом из соседних дворов собрались старики, и после тостов за гостя приличия предписывали сказать и мне. К тому времени я уже слегка поднаторел в этом деле, хотя и понимал, как далеко моим потугам до образцов ораторского искусства простых крестьян. Сознавая такую свою ущербность, я выбрал путь простой и верный: говорил примерно одно и то же, по одной схеме. Дескать, много читал и слышал о вашей стране, но то, что увидел, превзошло все ожидания. Это было святой правдой, и говорил я гораздо дольше, расписывая, что читал и что увидел.
Пока говорил, старики слушали, качая головами в одинаковых круглых войлочных шапочках. (Шапки эти - сванские - потомок подшлемника.
Память о героических и неудобных временах, когда желающий остаться в живых горец даже за водой шел во всеоружии.) Я видел, как зажигались глаза стариков при упоминании имен Чавчавадзе, Бараташвили, Леонидзе,
Пиросманишвили, Гудиашвили.
Это было то, что меня поражало на всем пути: культура и история нации и страны живет в самосознании каждого. Я говорил "Бараташвили", и старики бормотали, улыбаясь: "Николоз", а в тосты вплетали его стихи.
Во дворе дома Медулашвили становилось все шумнее, встал с рогом в руках дядя Алексей, заговорил о солнце, о винограде, о вине (Анзор, сидя рядом, переводил). И, зачарованный гортанной напевностью речи, я спросил: "Вы поете?" Старик хлопнул в ладоши, в его руках появилось чонгури, он запел, и две маленькие внучки плясали, поднимая платок с земли зубами.
К шоссе провожали все. Сбоку тихонько ехал молчаливый Анзор
Алексеевич. Второй Анзор Алексеевич разливал всем в подставленные стаканы и рога из оплетенной бутыли. Мне совали в рюкзак чурчхелы колбаски из застывшего виноградного сиропа, начиненные орехами, какие-то фрукты, бутылки вина.
Хлебосольство всегда входило в этический кодекс грузина. Может быть, негостеприимные грузины и есть, но о них никто не знает: они ведь не принимают гостей.
Началась Кахетия для меня в Сагареджо. Шофер грузовика, в кузове которого я устроился, остановился: "Винный завод. Видел?" И я немедленно слез.
Вся дорога перед воротами была забита грузовиками, повозками, телегами. И все грузовики, повозки телеги были забиты виноградом. У ворот воздух сгущался, образуя могучую виноградную спираль мешавшую подойти. В кузовы, корзины опускался стальной щуп, забирая порцию сока, и тут же на проходной проводили блиц-анализ: сколько сахара.
А дальше были давильни. Без классических босых мужиков, топчущих грозди. Были вполне современные ПНД-10 и ПНД-20: прессы непрерывного действия с производительностью 10 и 20 тонн винограда в час.
Из давилен лилось веселье, сбегало по желобам, уходило в трубы стеклопровода и неслось над головами бесшумной зеленоватой струной.
Транспортер увозил в сторону грустные отжимки, которые, однако, ждало блестящее будущее: превращение после ряда операции в спирт.
Мне повезло: шло самое горячее время. С сентября начался сбор винограда, и сейчас, 17-го, был пик. Вместо постоянных 15-20 человек работали пятьдесят. ПНД старались вовсю. И тут повезло еще раз: на завод прибыла руководящая тройка - директор комбината Гурам Николаевич Чантладзе, его зам Шалва Алексеевич Майсурадзе и главный винодел Валерий Багратович Джахуа.
Мы сидели перед двумя огромными блюдами винограда, и Гурам
Николаевич объяснял великую разницу между обычным ("но великолепным!") сортом - ркацители и редким - мцвани. Из последнего делают редчайшее вино ("буквально несколько ящиков!") - манавское мцвани. А ркацители - материал для почти всех известных белых кахетинских вин: "Гурджаани", "Манави", "Цинандали". Эти марочные произведения искусства выдерживаются в огромных, по 1000 литров, дубовых бутах. Из ркацители получают и портвейны - "Хирса", "Карданахи".
Саперави - материал для красных вин. В том числе и для знаменитого
"Киндзмараули". Любой гурман (именно гурман - букет грузинских вин неотделим от запаха мяса, вкуса пряностей, хруста зелени, аромата фруктов) заинтересуется: как же так - винограда саперави полно, вина этого названия - тоже, а где "Киндзмараули"? Все верно, никакого обмана нет, феномен в том, что это вино получается только из саперави в селе Киндзмараули. Уже пару километров в сторону - и не то. То же с легендарной "Хванчкарой". Виноград не такой уж редкий - александроули. Но - только в селе Хванчкара. И так горячо рекомендованное мне "Чхавери" получается только в Бахви.
Есть в этом какая-то высшая справедливость, сродни редкости алмазных россыпей и человеческих талантов.
У Гурама Николаевича заботы о четырех заводах, из которых и состоит Манавский винкомбинат. Радиус действия красных "жигулей" Чантладзе - 50 километров. И он гоняет в эти бешеные дни ртвели по дорогам, поспевая повсюду. Я посмотрел и самый большой в комбинате Манавский завод, и поменьше - в Бадиаури. Увидел два способа изготовления вина. Европейский - брожение без кожицы, бродит один сок. Так получают "Гурджаани", "Саэро". Кахетинский - виноград бродит вместе с кожицей, сохраняя больше дубильных веществ. Так появляются терпкие вина - "Кахури", "Тибаани".
Это красноречивейший штрих. Всего два способа и два их названия. Европе противопоставлена Кахетия, континенту - область с населением 440 тысяч человек. И не зря, наверное. Грузинскому виноделию рекомендации не нужны, а 32 винзавода Кахетии дают почти половину грузинского вина, а по ассортименту - и все три четверти.
Завершился этот сумасшедший день питьем маджари - вкуснейшей виноградной браги. На вкус - не крепче виноградного сока, но после трех стаканов - голова ясная! - встать невозможно.
Та Кахетия, куда обычно не добираются туристы, не так живописна. Пейзаж прост, скуп и ясен, остались на северо-западе прелести благословенной Алазанской долины. Наш караван двигался в сторону границы с Азербайджаном. Там, на Иорском плоскогорье, стоит центр самого восточного района Грузии - Цители-Цкаро
А всего полчаса назад я шел вдоль шоссе, направляясь в Сигнахи. На повороте, резко уходящем вправо, увидел вереницу машин - может, 30, может, 40. На обочине стояли, сидели, лежали люди, был шум, хохот, крики, вино. "Эй, путник!" - закричали мне. (Так прямо и закричали: "путник", я и слово-то такое забыл.) "За жениха и невесту!"
Короче, через десять минут я сидел в потрепанном "бобике" и ехал в Цители-Цкаро на свадьбу Темзара и Марины Зурикашвили. Недалеко от города шофер обернулся ко мне: "Здесь много русских". - "Откуда?" - удивился я. И получил потрясающий ответ: "Николоз пригнал". Шофер бросил это между прочим, а я, поражаясь, что-то припоминал, догадывался, что Николоз- это Николай Первый, устроивший здесь солдатские поселения.
Как все же удивительно ощущают бытие эти люди. Грузия для них "свое" не только в пространстве - от Алазани до Черного моря, но и во времени. Они не просто знают, они чувствуют, что Кутаиси - ровесник Вавилона, царь Ираклий II для них - просто Ираклий, и даже нелюбимый и отделенный полутора веками русский император - Николоз. "Николоз пригнал"!… Умчался вперед махаробели - вестник, сообщающий о приближении свадебного поезда. "Москвич" под ним, правда, не гарцевал, и он не стрелял в воздух, но во дворе жениха все было по обычаю. Махаробели выпил вина из глиняной чаши и грохнул ее оземь: "Пусть так разлетятся все ваши враги!"
Свадьба началась с танцев. Сначала спокойных, потом все горячее, горячее, с выставлением рук поочередно в стороны, с беганием на носках, со швырянием денег под ноги ветхих музыкантов. А те играли без остановки, прихлебывая лишь изредка из чаш, и тогда, когда все расселись за шестью 30-метровыми столами во дворе под брезентом, и умолкли лишь с началом тостов. Тосты шли в нужной последовательности (мне переводил сосед, Гоги Гааташвили). Этакий любительский театр, коллективное творчество 350 человек. Тосты и величественное, будто хорал, застольное пение. Пили только вино, ни капли водки или коньяка я не заметил на столах. Прекрасное "Кахури" стояло в одинаковых белых кувшинах, и мне объяснили, что соседи собираются по нескольку семей и покупают комплект посуды для торжеств - дежурный.
Очаровательна была невеста, великолепен жених. Витиеваты были и красноречивы гости. Ломились столы: обязательная для всякого кахетинского застолья хашлама - отварная говядина, овощи, цыплята, шашлык, баклажаны с орехами, писцихи - потроха, джонджоли - маринованная травка, зелень. (Зелень по всей Грузии едят в неимоверных количествах, пучками беря с блюда и постукивая о ладонь: "все свежее, только с грядки, пусть жучок упадет".)
Я ушел часов в девять утра, когда никто еще не собирался ложиться. Сейчас я понимаю, как много не успел увидеть в Кахетии. Как-то быстро проскочил и ее столицу и древнейший город - Телави, не доехал до Ахметы, не побывал в Мирзаани - на родине Пиросманишвили. А ведь это было километрах в двадцати от Цители-Цкаро. Там, в Мирзаани, и сейчас еще есть дальние родственники художника…
Правда, Пиросмани и так сделал свое. Я видел его картины до и после Кахетии. Этот Божьей милостью великий художник писал так, как живут его земляки. Кахетинец может повторить слова Пиросмани, говоря о своем деле: "Я так хотел сделать, и мне это удалось…". И здесь - единственное место, где Пиросмани не легенда, а сама Кахетия, ее жизнь, ее люди. Я уезжал через Гомборский перевал. Высота подбиралась к двум тысячам. Свежело. Качался желто-красный сентябрьский лес - клен, бук, шиповник. Кто это сказал, не помню: "Вся Грузия - песня: мотив благороден, слова строги и очень грустны"…
Это было написано и напечатано летом 1976 года в латвийской газете "Советская молодежь", где я тогда работал. Ничего в тексте не изменено, хотя раздражает, конечно, высокопарность, стандартные ходы, обилие личного местоимения. Не говоря о том, что полусухие и полусладкие пить не хочется, все эти "Киндзмараули", "Твиши", "Хванчкару"; к счастью, в Грузии есть сухие, вроде "Кварели", "Телиани", "Самебы". Но подгонять текст четвертьвековой давности под свои нынешние литературные, гастрономические и иные понятия называется просто-напросто писать автобиографию. Другой жанр. Ничего не изменено, чтобы убедиться и убедить, что суть народа и страны не меняется от характера политического режима. Выбросил лишь два-три мелких несущественных отступления, сокращая издержки профессионального заболевания путешественника - болтливости. Как это сказал поэт:
…хочется бросить рыть землю, сесть на пароход и плыть, и плыть - не с целью открыть остров или растенье, прелесть иных широт, новые организмы, но ровно наоборот, главным образом - рот.
Вот и открываешь - не только в изумлении, но и в нестерпимом желании рассказать.
КРОМАНЬОНЦЫ ТРИПОЛЬЯ
В Триполье радушно сбились с ног разыскивая кого-нибудь кто жил здесь в 50-е годы. Мы с водителем Колей спрашивали в школе, в муниципалитете, в больнице, просто прохожих. Выручил милиционер: "Маргарита Степановна из краеведческого музея, если не она, то никто". Пошли на берег Днепра, к музею. Как же хотелось хоть что-нибудь опознать, вспомнить, навести хрусталик на фокус почти полувековой давности.
Два лета подряд меня возили на Украину выздоравливать после воспаления легких. Годы - 55-й и 56-й, мне соответственно пять и шесть лет. Отчетливо помню огромный луг с васильками, белую мазанку с земляным полом, борщ, который полагалось есть, откусывая поочередно то от краюхи черного хлеба, то от чесночной дольки, то от горячей домашней колбасы, зажатой в кулаке. Хороший аппетит был у мальчика. Помню красномордого лодочника деда Сергея, мы подплывали на его двухвесельной развалюхе к пристани, куда причаливал высокий двухпалубный пароход, на котором из Киева приезжала на выходные тетя Люба. Дед Сергей вскакивал, тревожно раскачивая лодку, махал веслом и задорно орал: "Прыгай!" Тетя Люба качала головой и спускалась с авоськами городских продуктов по мягко пружинящим сходням. На обратном пути к дому дед Сергей греб ритмично и молча, радостно косясь на авоськи. Помню крутой подъем от лодочного причала к тому васильковому лугу, на краю которого стояла мазанка. Надо было попытаться увидеть это снова. К пятидесяти годам появляется такое навязчивое нелепое желание, кажется, что чем больше знаешь точек на графике своей жизни, тем точнее график, тем надежнее возможно в нем разобраться. Ответа на главный вопрос все равно не получишь, но хоть взрыхлишь почву вокруг, окучишь, удобришь.
Краеведческий музей, по-новому называющийся "Обласний археологiчний", оказался закрыт, но Маргарита Степановна жила по соседству. "Сейчас-сейчас, все покажу, открою. Время, вперед. Обогащенная экспозиция, новых поступлений нет, но стараемся, стараемся". Да нам не музей, Маргарита Степановна, нам бы показать, где тут пристань была, куда пароходы приплывали из Киева. Бог с ними, с васильками и мазанкой, бесплодная фантазия, но пристань-то - центр жизни, как не знать. Но она уже надевала теплое не по погоде зеленое пальто, повязывала платок. "Сейчас открою, все увидите".
Она приехала в Триполье в середине 50-х, но память ее была прозрачна и пуста, как вид, открывающийся с высокого берега, - морская ширь Днепра, небо, рыжие травяные островки. После того как в начале 70-х пустили Трипольскую ГРЭС, ландшафт переменился полностью. "Но ведь пристань вы должны помнить, Маргарита Степановна, она же стояла, когда вы сюда приехали". - "Сейчас, уже пришли. Время, вперед".
По дороге к музею речь шла о мамонтах: здесь их обильнейшие залежи. "В Трипiлля дуже багато було мамонтов", - перейдя вдруг на другой язык, рассказывала Маргарита Степановна. Не случайно мамонты связывались в ее сознании с украинским. Когда она поступила на работу в музей, он почти полностью был посвящен комсомольцам Триполья, которых здесь расстреляли и сбросили с днепровского берега. Что-то такое мы проходили в школе об их подвиге, да и о трипольской культуре читать приходилось. После того как на Украине грянула самостийность и незалежность, герои сменились. Музей переименовался в археологический. Советскую эпоху потеснила эпоха плейстоцена.
Зашли в знакомую обстановку провинциальных музеев: гофрированные шторы, неистребимый запах пыли и хлорки, полумрак. Из ближнего угла на нас весело смотрела с портрета разбитная дивчина в завитых кудряшках и тяжелом каменном колье. "Типичные украшения палеолита, - сказала Маргарита Степановна. - А это инструменты того времени"; На витрине рядком лежали каменные иглы с обрывками сетей, черепки, кремневый наконечник копья, фляга, жестяная кружка, фонарик, финка с цветной наборной ручкой. Маргарита Степановна уже звала дальше: "Стойбище древнейших обитателей Триполья". Возле костра, где языки пламени изображались вертикальными красными щепками, в кружок сидели хмурые манекены в набедренных повязках. Рядом стояли сложенные в пирамидку каменные топоры и станковый пулемет "максим".
Боясь оглянуться на Маргариту Степановну, я поднял глаза на водителя Колю, но он завороженно смотрел на стену напротив. Там в три ряда размещались девять фотографий: "Кроманьонцы Триполья". У кроманьонцев были круглые лица с тяжеловатыми надбровным и дугами и широкими стиснутыми челюстями, стрижка под полубокс, немигающий прямой взгляд глубоко посаженных маленьких глаз, глуповато-радостное выражение, какое возникает перед казенным объективом.
"Ты понимаешь, понимаешь, что тут получилось?" - шепотом спросил Коля. "Что ж не понять, - сказал я. - Начать-то начали свою историю строить, а потом деньги кончились, вот и обходятся чем есть. Все равно безвозвратное прошлое, четыреста веков или один - кроманьонцы, комсомольцы". - "Это да, - согласился Коля. - Только вот Маргариту Степановну жалко". Старушка еще полчаса бодро, с отработанными модуляциями голоса, рассказывала нам о славных эпохах Триполья, возмущенно отказалась от протянутых гривен, махала вслед машине с крыльца у резных музейных дверей, кричала: "Время, вперед".
На обратном пути Коля молчал, я глядел на ведра буряков и корзины яиц вдоль дороги, гуманный плакат "Бережить мурашок!", фанерного лося с неожиданной надписью "Ксюха", похожие на валуны палеолита скирды в полях, - и думал о том, что точка на графике обозначилась, хотя я так и не нашел место, куда приходили из Киева пароходы и где пьяный дед Сергей орал: "Прыгай!"