ОЗЕРО РИЦА
Там, где обычно поворачивают налево, на Пицунду, мы уходим резко вправо, вскоре оказываясь в Бзыбском ущелье. Быстрая Бзыбь вьется вьется по дну, а вверх в обе стороны поднимаются горы - так круто, что сразу видны три времени года. Внизу свежая зелень кустов и травы, выше - осенняя желтизна деревьев, поверху - белые от снега и инея хребты. Хотя на дворе конец октября, зима уже явственна на подъеме к Рице в Юпшарском каньоне, тем более выше. Только что утром мы примеривались остаться в Сухуми, где вода была на два градуса теплее воздуха, а озеро Рица все в изморози, и горы вокруг в клочьях холодного тумана. Никого.
Никого во всей Абхазии, даже в теплом Сухуми. Плотность населения приближается к полярной: из республики уехали грузины, составлявшие большинство. По набережной, вдоль пустых коробок некогда шикарных гостиниц и ресторана недоуменной праздности прогуливаются мужчины. Сквозь зияющие оконные проемы видна пышная зелень: успела вырасти, с войны прошли уже годы. Даже симпатично, когда из окна выглядывает не постоялец, а ветка акации.
Мужчины останавливаются выпить кофе под пальмами возле аляповатых теремков, особенно уродливых на фоне прекрасных белых руин прежней сухумской роскоши. В руинах - легендарные рестораны "Амра", "Нартаа", "Диоскурия", описанные Фазилем Искандером. Без упоминания этого имени не обходится ни одна беседа. Когда я говорю, что знаком с ним, взгляды скользят мимо, разговор продолжается без паузы: мог бы сам сообразить, что здесь все так говорят. Сразу несколько человек бросаются показать живописно неряшливый дворик, "где вырос Фазиль": всё при деле. Похоже, мужское гражданское население делится надвое - кто выращивает на своем участке мандарины, кто получает смешную зарплату в министерствах и департаментах, которые ничем не управляют: нечем. На лицах мужчин непреходящее выражение растерянности.
Женщин почти совсем не видно. Польский журналист Юзеф еще в самолете был настроен критически: "Я знаю этих кавказских женщин. Первым делом надо ей сбрить усы. Но и потом у тебя есть только два часа, потому что начинает расти снова". Сейчас Юзеф огорчен тем, что на пустынных улицах не находится подтверждения, и склонен к меланхолии. "Я теперь стал любить, когда вижу мало женщин. Я седой, лысый, у меня подагра, я понял, что мне не надо смотреть на этих молодых. Вот целлюлит, тромбофлебит - это для меня. Пятьдесят пять, шестьдесят. Варикозное расширение вен - это мое. Ты еще поймешь". Из магазина под вывеской "Наливные французские духи" выходят две стройные девушки, и Юзеф с досадой отворачивается. По-настоящему оживленно зато было у пограничного перехода через Псоу. Тысячи снуют по мосту в обоих направлениях с мешками и ящиками: здесь источник жизни. Из Абхазии в Россию тащат мандарины и хурму, из России в Абхазию, через Сочи и Адлер, - всё. Муку, сахар, электрические лампочки, мыло, сигареты, макароны, общие тетради, консервы. Вдоль шоссе - ларьки, будки, склады. "Продается торговая точка", "Сдается под затарку", "Кофе с булочкой очень теплое".
Здесь все знают всех. Старик в давно невиданном драповом пальто подталкивает перед собой мальчика: "Это мой внук". Пограничник усмехается: "Откуда у тебя внук? Что ты мне рассказываешь. У тебя две внучки есть, это да". Старик не спорит, пограничник пропускает. Тащит сделанную из детской кроватки тележку смуглый мужчина поразительно знакомой внешности. Никак не сообразить, на кого похож, пока его не окликает встречный: "Здорово, Ленин!" Тот привычно, не приостанавливаясь, не поднимая головы, отвечает: "Ленин сдох". Точно, Владимир Ильич, только шоколадного цвета. Популярен, от популярности устал. Через десять метров снова: "Привет, Ленин!" - "Ленин сдох". Да уж не жив. Его и его преемников свирепой силой и неуклонной волей держалось то, что так поспешно распалось. Порвались казавшиеся такими прочными связи - все, включая жизненные коммуникации: электричество, водопровод, телефон.
Лампочка Ильича еле подмигивает. Встречу с премьер-министром приходится переносить в кабинет председателя Государственного банка, потому что во всей республике выключили свет. Освещены только важнейшие объекты с автономным питанием: непонятно, почему банк страны, где нет своей валюты, важнее правительства, у которого есть хотя бы армия, и вполне боеспособная: абхазы хорошие воины. Остаток вечера проводим в апацхе - ресторане национальной кухни, где электричество не требуется. Все готовится на живом огне, в деревянные беседки-кабинеты приносят свечи. Накануне были в заведении европейского толка, с профитролями в меню - их, правда, не оказалось. Официант гордо говорил: "Чачу не сервируем". Певица исполняла романсы "Я поцелуями покрою глаза, и очи, и чего". В апацхе никто не поет, меню простое: над тремя жаровнями висят три котла - с мясом, с мамалыгой, с фасолью в остром соусе. Неискренне хвалим. Вкусен только сыр чечил, ломтики которого обжариваем на подожженной в тарелке чаче. Ее же и пьем из граненых стаканчиков. Чачу бойко подносит пожилая толстая женщина в растоптанных шлепанцах. Юзеф поднимает большой палец: "Варикоз!" Свет жаровен становится ярче, тени под соломенными навесами гуще, редкие - наши собственные - голоса глуше. Тихо так, что слышно, как в ста метрах плещут волны, - а ведь на часах не больше восьми, все же большой курортный город.
Почти безлюдна утренняя дорога вдоль моря. И уж совсем никого не обогнали и не встретили после поворота на Рицу. От монументальных пристаней и ресторанов по озерным берегам остались лишь бетонные остовы. В холодной тишине одно живое движение - дымок над тем, что раньше было кафе.
Кафе, как можно прочесть на вывеске, которой заколочено окно, называется "У озера" - когда называли, наверное, казалось, что память о популярном герасимовском фильме с Шукшиным и Белохвостиковой будет жить вечно. Но и вправду запомнилось, как юная героиня, волнуясь и задыхаясь, читала "Скифов", куда как актуально:
Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!
Мы с Юзефом, сомнительные представители пригожей Европы, заходим в сумрачный дымный зал. Посредине горит костер, обложенный большими камнями, на стенах - свеженатянутые шкуры косуль и кавказских серн, бродят собаки и куры, в углу на цепи - медвежонок. Все какая-то неправда, вымысел, прочитанное и позабытое. Достали припасы, поделились с Русланом и Зурабом, которые живут охотой, подрядившись тут зимовать охранниками, хотя все мало-мальски стоящее уже растащили в теплые месяцы прежних лет. Охранять нечего и не от кого: "С сентября вы тут первые", - говорят нам.
От костра жарко, а на берегу пронизывающий сырой холод. Белые деревья на склонах Агепсты и Ацетука, белый снег на голой вершине Пшегишхи. За той излучиной - дача Сталина, сейчас не добраться, да и нет там никого. Тоже сдох.
ЕРМОЛОВСКИЙ КАМЕНЬ
Веселой компанией на двух машинах отправились из Владикавказа в Дарьяльское ущелье. На Военно-Грузинскую дорогу выехать не получалось: за Верхним Лаосом кончается Северная Осетия-Алания (после того как их предки аланы были узаконены, осетины удлинили название не только всей республики, но и любимой футбольной команды - "Спартак-Алания").
Дальше начинается суверенная Грузия с охраняемой границей, так что в программе значились обед и Дарья л. День стоял по-летнему теплый, как бывает в этих краях поздней осенью, но небо затянула легкая дымка, и мы надеялись, подъехав поближе, все-таки увидеть Казбек. Вообще-то он доступен взгляду: Казбек не Фудзияма, но усилия и терпение приложить надо. Я вспомнил, как впервые увидал эту самую воспетую в русской культуре вершину (от великих стихов до популярных папирос). Границы тогда не было, да и город назывался по-другому. Здесь путаются даже местные: в 31-м Владикавказ переименовали в Орджоникидзе, в 44-м - в Дзауджикау, в 54-м - в Орджоникидзе, в 90-м - во Владикавказ. Выехав из Орджоникидзе, часа через два я стоял возле хинкальной в Казбеги и глядел на карту-путеводитель "По Военно-Грузинской дороге". Там помещалась картинка "Вид на Казбек из села Казбеги". Село было, горы - нет. Все остальное на месте: склон слева, склон справа, на склоне слева - храм. Между ними должен быть Казбек, но нету. Посмотрел на год издания путеводителя и пошел в хинкальную.
Там оживленные люди кричали, размахивали руками, выхватывали с тарелок большие бараньи пельменины, вцепившись щепотью в тестяной узелок, осторожно откусывали, чтобы не вытек пряный, на травах, бульон. На тарелках хинкали были не видны, засыпанные плотным слоем черного перца, который стоял на каждом столе в винных бутылках. Заказав и себе, я снова вышел, на что-то надеясь. Гора слева, гора справа, на горе слева храм, а между ними - огромный кусок рафинада. Ослепительно белый искрящийся Казбек.
Сейчас это пограничная гора. По-грузински - Мкинвари, по-осетински - Урсхох. Северные склоны - Осетия, вершина и южные-Грузия. Казбек все еще прятался в дымке, и мы свернули в Кобанское ущелье пообедать на берегу Гизельдона, притока Терека. В открытую беседку у реки принесли все, что положено: отварную говядину в чесночно-кефирном соусе нуры-цахтоне, осетинские пироги, шашлык, вино. В центре каждого здешнего обеда - прославленные пироги: с мясом - фыдчин, с сыром - олибах, вкуснейший из всех с молодой свекольной ботвой и гортанным именем - царахаджин.
Статную официантку звали, конечно, Жизель. Здесь покрывают жизнь красотой, как хинкали перцем, как наш отель "Империал" роскошной живописью местной выделки на мифологические темы, как обед тостами. Когда-то, в начале уже прошлого века, так покрывали привозимым с Каспия морским песком бульварные дорожки Александровского проспекта (он же Нестеровский, Пролетарский, Сталина, ныне - Мира). Владикавказ и теперь сохранил очарование уютного южного города, но даже на главном проспекте, уставленном старыми домами, эту прелесть надо уметь разглядеть, захотеть увидеть, она прячется, как Казбек, в дымку времени, становящуюся все гуще, все непрогляднее, все беспросветнее. Невозможно ведь представить, что нынешние власти станут привозить морской песок на проспект Мира. Наш старшой, московский владикавказец Олег, произносил в правильной последовательности тосты по-осетински и по-русски. Много внимания в них уделялось гостям: выходило, что мы достойно продолжаем славный список тех, кто своим присутствием украшал город и окрестности. Во Владикавказе родился Вахтангов, бывали Грибоедов, Пушкин ("Во Владикавказе нашел я Дорохова и Пущина…"), Лермонтов (здесь авторский персонаж "Героя нашего времени" познакомился с Печориным, здесь Печорин расстался с Максим Максимычем), Толстой, Чайковский, работал Булгаков.
Могла оказаться в городе и иностранная литературная знаменитость. В своей книге о путешествии по Кавказу Александр Дюма пишет: "Живя в Тифлисе, я решил потратить неделю на поездку во Владикавказ. Не хватало мне проехать через Дербентские железные ворота - я хотел видеть и Дарьяльские". Однако время оказалось неподходящее - снежный декабрь 1858 года. Проехав большую часть Военно-Грузинской дороги, Дюма вынужден был вернуться: "Страшный завал прекратил сообщение… Не было никакой надежды ехать дальше… Через три дня я был уже в Тифлисе; меня считали погибшим в снегу и надеялись отыскать только весной". В кавказских заметках Дюма много интересных и точных наблюдений, как много и отчаянной чепухи, вроде того что осетины близки к эстонцам, генерал Ермолов сносил голову буйволу ударом сабли, а грузин "в среднем каждый выпивая за один раз пятнадцать бутылок". Непьющий вообще-то французский писатель на Кавказе развязал и с гордостью рассказывает о том, что в тифлисском журнале "Заря" ему выдали документ: "Г-н Александр Дюма посетил нашу скромную редакцию, где на данном в его честь обеде выпил вина больше, чем грузины".
При всем том исторически главное Дюма разглядел, сказав, например, что на деньги, потраченные на Военно-Грузинскую дорогу, можно было бы вымостить весь путь серебряными рублями. В другом месте пораженный француз записывает: "Вот так все и делается в России: никогда начатое дело не доводится до конца, не простирается за пределы абсолютной необходимости конкретного момента. Когда же нужда миновала, начатое дело бросается на полпути, на произвол судьбы вместо того, чтобы поддержать, довести до конца, пополнить, продолжить, завершить…". Что-то очень важное он, не будучи глубоким аналитиком, а просто заинтересованным наблюдателем, понял и в российской политической философии: очень уж это бросалось и бросается в глаза. В политической философии и социальной психологии, не изменившейся, по сути, за прошедшие полтора столетия: "Россия является неуправляемой стихией… В ее современных завоеваниях есть отголоски варварства скифов, гуннов и татар. Нельзя понять - тем более при современном уровне цивилизации и культуры - эту одновременную и равную потребность в захвате чужого и беспечность в сохранении и улучшении собственного…". Ничто лучше не иллюстрирует мысль о желании чужого и пренебрежении своим, чем то, что происходит на Северном Кавказе. Осетино-ингушский конфликт, чеченские войны, российско-грузинские отношения… Границы здесь не столько государственные и административные, сколько установленные злобой, нетерпимостью, мстительностью, тупостью, алчностью. Границы смертельно непроходимы и в то же время цинично проницаемы. Дюма пишет о "современных завоеваниях", и эта "современность" перемешается из века в век, времени не подвластная. Побродив вдоль обмелевшего Гизельдона, двинулись в Дарьял. Проехали Чми, Нижний Ларе. Ближе к границе машин становилось все больше, у Верхнего Лаоса, возле погранзаставы, скопилось множество грузовиков в ожидании пропуска на Военно-Грузинскую дорогу. Мы поглядели на узкий Терек, выпили плохого кофе в придорожной палатке и пошли к Ермоловскому камню - огромному, как считается, самому большому в Европе валуну, на котором будто бы подписал договор с дербентским ханом генерал Ермолов. Тот, который отсекал голову буйволу и, что более примечательно, в начале XIX века разработал на Кавказе победоносную тактику воины на уничтожение: блокировать селение, несколько дней вести непрерывный артиллерийский обстрел, затем вводить пехоту для зачистки. Знакомо, только к пушечным снарядам добавились авиабомбы и вертолетные ракеты, а цель - победа - по-прежнему оправдывает средства. Втроем полезли на вершину Ермоловского камня, цепляясь за редко вбитые стальные скобы и обрывки тросов. Сверху открывалась захватывающая картина. Казбека все равно не видно, но все остальное представало в другом ракурсе - единственно правильном: когда главными становятся не грузовики, челноки и пограничники, а горы, снега, облака. Оттого мы не сразу заметили, как из ворот заставы выбежали и помчались к Ермоловскому камню, разворачиваясь веером, как на учении, отсекая возможность бегства к шоссе, восемь автоматчиков. Они окружили наших, оставшихся внизу, и приказали нам спускаться. "Кто такие? Сдать камеры! Ты, давай сюда?" - орал сержант. Я увидел, как побледнел Олег и тихо сказал: "Шепотом и на вы". - "Что-о-о?!" "Шепотом и на вы, - повторил Олег. - Кто вас боится?" Сержант вполголоса попросил: "Предъявите, пожалуйста, снимающую аппаратуру".
Нас повели к заставе, где у ворот мы вступили в культурологический диспут с капитаном, который объяснял, что Ермоловский камень есть стратегический военный объект, мы же доказывали, что это упомянутый в путеводителях и краеведческой литературе исторический памятник. Спор прервал взъерошенный усатый человек, прибежавший с дороги "Капитан, нехорошо получается, понимаешь, одного меня пропускают а я тебе за двоих заплатил!" Капитан осекся на самом интересном месте. "Ну, армия", - громко произнес Олег, покрутив головой.
Рассаживаясь по машинам, мы обернулись. Капитан, стоя у КПП, поднял руку с растопыренными буквой V пальцами. "Неужели он нас с победой поздравляет?" - удивился я. "Как же, дождешься, - сказал Олег - Напоминает, что во всех случаях победа за ними".
БАТУМСКИЙ ЧАЙ
После того как беседа с президентом Аджарии закончилась и магнитофоны были выключены, мы - пятеро прибывших из Москвы, местный журналист и президентский пресс-секретарь - остались за столиком перед блюдом мандаринов и хурмы. Внезапно, мягко и бесшумно, как все, что он делает, вновь появился президент, сказал: "Подождите немного, я сейчас приготовлю спагетти". И ушел.
Местные оставались бесстрастны и никак не располагали к расспросам. Мы переглянулись в ужасе и пошептались между собой: трое были за то, что ослышались, один - что президент непонятно пошутил, один - что президент помешался.
Это вряд ли: он производил впечатление полного спокойствия и подчеркнутой нормы. Хороший костюм, строгий вишневый галстук, вкрадчивая манера, негромкий голос, отеческая интонация - знакомо и похоже, только никак не уловить, на что. Рухнувшие на уши спагетти вдруг завершили картину: кино, конечно, кино Копполы, Скорсезе и других, выводивших на экраны всех этих крестных отцов, домашних и всесильных. Внук первого председателя аджарского парламента (1918-1921), отец юного (1977 года рождения) батумского мэра, президент непринужденно воспринимает республику как собственную семью. Семья соответствует: ходит на цыпочках, когда отец работает или отдыхает, без оговоренной надобности не появляется вовсе - улицы в окрестностях административных зданий и президентского жилья закрыты для проезда обычных машин. Пешеходам тут тоже делать нечего, в сумерках пустой город выглядит таинственно и страшновато, особенно когда вглядишься и различишь расставленных вдоль по-приморски белых зданий людей в черном. Их много, они стоят в тени балконов и парадных навесов, на них вязаные шапочки, свободные куртки и крепкие ботинки, они молча провожают тебя глазами, когда проходишь мимо. При дневном свете ребята в черном исчезают - видимо, уходят спать, но улицы пестрят людьми в форме, кажется что вся молодежь республики занята в полиции и охране. На всякий случай охраняется и аджарско-грузинская граница: сам факт ее существования поразителен, потому что Аджария не Абхазия и входит в состав Грузии. Тем не менее, проехав беспрепятственно целый день от Тбилиси до реки Натанеби, мы затормозили у бетонных блоков, где люди в форме проверяют документы и осматривают машины.