Тропинка между двумя заборами. Нужно перейти дорогу. Поднимаюсь на крыльцо и оборачиваюсь. Я всегда оборачиваюсь перед тем как позвонить в дверь, не знаю, почему. Обвожу взглядом прямоугольник многоэтажек, школьный и детсадовский дворы, узкий проход к трамвайной остановке и пустырю, рябины и только тогда нажимаю на цифру "5".
– Маша, ты?
– Да, я.
Дверь, коридор перед лифтом, ещё дверь, ещё коридор, ещё дверь, ещё коридор – так устроены эти дома.
– Здравствуйте.
– Здравствуйте.
За четыре года я стала здесь чем-то естественным, как смена дней недели, как дождь и снег.
Помню, как пришла сюда впервые.
Был март 2005 года. И очень холодно. Я страшно волновалась, боялась опоздать и поэтому приехала минут за сорок до назначенного времени. Бродила кругами по двору, грея руки в карманах.
Егор был моим первым сложным учеником, да и "несложных" у меня к тому времени было раз-два и обчёлся. И я далеко не всегда знала, что с ними делать.
Заниматься со слепоглухими я мечтала ещё до факультета коррекционной педагогики, лет с тринадцати, когда посмотрела спектакль "Сотворившая чудо" про слепоглухонемую девочку Элен Келлер и её учительницу Анни Салливан. "Посмотрела" – неточно сказано. Я смотрела этот спектакль, наверное, не меньше тридцати раз и до сих пор помню его почти наизусть.
"Слепая и глухонемая, она похожа на маленький запертый сейф, который никто не может открыть. Возможно, внутри таится сокровище"…
Мне хотелось пережить момент открытия, откровения, как Элен, понявшая, что все предметы как-то называются, что вода, льющаяся из колонки, и слово "вода" – это одно и то же; как Анни, закричавшая: "Она поняла!"
И вот – дефектологический факультет, кафедра сурдопедагогики – здесь учат работать с глухими. А где учат учителей для слепоглухих? Нигде. Нет такой кафедры.
Мы с Егором встретились 10 марта 2005 года, ему семь, мне девятнадцать.
Я вхожу в его комнату. Он сидит на своём неизменном стульчике со столом. Стульчик купили, когда Егору было, наверное, четыре, сейчас ему одиннадцать, а стул до сих пор ему подходит – его можно поднимать, опускать, менять подножку…
Егор сидит, чуть ссутулившись и засунув в рот указательный палец левой, рабочей руки. Движение, которым Егор засовывает палец в рот, очень его, егоровское, я и сейчас его мысленно вижу. Лицо напряжённое, сосредоточенное, рука поднимается медленно – это движение, исполненное глубокой значимости. Локоть поднимается очень высоко, выше кисти, так что Егор засовывает палец в рот как-то через верх. С таким видом, будто ничего важнее на свете нет.
Палец во рту означает: "Я хочу побыть один, мне надо разобраться с новыми ощущениями, со всем тем, что вы на меня свалили, не трогайте меня". Так он обозначает границу личного пространства и времени.
Но я этого ещё не знаю. Сажусь на диван напротив Егора, нас разделяет его столик. Чувствую, какие у меня холодные руки, судорожно начинаю их растирать. И понятия не имею, с чего начать.
Да, когда я вспоминаю наше с Егором начало, я всегда вижу, как мы сидим друг напротив друга и между нами белый столик.
Мой ученик не видит меня. Не слышит. Как же мне общаться с ним?
Я неуверенно протягиваю руку и дотрагиваюсь до его руки. Наверное, несмотря на растирания, руки у меня ещё холодные – Егор свою немедленно отдёргивает. Рядом со мной на диване лежат игрушки, которые мне дала бабушка Егора: маленькая деревянная пирамидка, пластмассовая труба, свисток, круглая коробка из-под бумажных салфеток (из отверстия можно вытягивать ленту) и железная, из-под печенья, полная всяких маленьких предметов: пуговиц, крошечных машинок, монеток, магнитов – для развития мелкой моторики.
Беру пирамидку. Снова протягиваю руку, снова Егор её отдёргивает. Мне становится холодно и страшно. Егор с отрешённым видом засовывает палец в рот, ясно – я для него не существую.
Вы спросите, почему я не могла снять с его стульчика этот дурацкий разделяющий нас белый столик, посадить Егора на колени, покачать, покружить? Не знаю. Я сама спрашиваю себя об этом. Но даже сейчас мне не кажется, что я была так уж неправа.
"Наш отряд стоял в небольшом городке. Этот мальчик играл у себя перед домом. Я шёл мимо и сказал:
– Здравствуй!
– Почему ты не отвечаешь? – сердито спросила у него мать.
– Да я его совсем не знаю, – сказал мальчик".
Я даже немного завидую людям, которые могут взять на руки, обнять незнакомого ребёнка. Для меня незнакомый человек, взрослый ли, ребёнок – всегда незнакомый человек. И я не могу вот так запросто преодолеть расстояние между нами. Мне нужно время. Ему нужно время. Приглядеться, запомнить, изучить друг друга. Нам с Егором на это потребовались годы.
Я сижу напротив, мне страшно, в ушах звенит, и я мечтаю об одном: только бы поскорей кончился обязательный час, на который мы договорились с Ириной. С пирамидкой в руках обхожу Егора и становлюсь у него за спиной. Ставлю пирамидку за столик. Беру руку Егора в свою и начинаю его рукой снимать со стержня деревянные колесики. Егору это не нравится. Он вообще не очень любит что-то трогать. Все игрушки, которые мама с бабушкой кладут перед ним, немедленно оказываются на полу. На столике ничего не должно лежать. Столик – это часть личного пространства Егора, где нет места предметам. Даже тарелка с едой не имеет права здесь стоять, поэтому её ставят на табуретку, и ложке, прежде чем оказаться у Егора во рту, приходится совершить путешествие.
Я этого ещё не знаю. Я вообще ничего не знаю о нём. Я продолжаю разбирать его рукой пирамидку, потому что надо же что-то делать. Когда Егор понимает, что оттолкнуть мою руку не удастся, он начинает злиться – сморщивается и резко наклоняется вбок, пытаясь стукнуть меня головой по руке.
Так проходили наши первые занятия, и не только первые. Период взаимного непонимания, неуверенности и раздражения продолжался долго. Егора раздражали мои попытки вторгнуться в его мир – такой спокойный, малолюдный, с таким размеренным временем. А меня раздражало его раздражение, с которым я не умела справляться. И со своим я не справлялась тоже. Когда Егор начинал злиться, я чувствовала, что и меня захлёстывает волна злости, хочется взять его за плечи и трясти или продолжать с ним делать то, что ему так не понравилось.
Егору ничего не нравилось.
Во-первых, я была новым человеком в его жизни. Новый человек пахнет по-новому, и говорит непривычно, и двигается по-другому, и вообще непонятно, чего от него ждать. А когда ты не видишь, плохо слышишь и двигаешься, единственное в жизни, на что ты можешь опереться, это предсказуемость событий.
Во-вторых, я была страшно не уверена в себе, и Егор не мог этого не чувствовать.
Сейчас, когда я вспоминаю свои тогдашние мысли и ощущения, оказывается, что о контакте, взаимопонимании я думала мало.
"Чем можно с ним заниматься?" – вот что я хотела узнать.
Не "как заниматься", а "чем заниматься".
У нас был период "вещности". На занятия я приходила с рюкзаком и пакетом, набитыми до отказа. На любую вещь я смотрела с точки зрения того, можно ли её использовать для занятий с Егором.
В пакетах лежало солёное тесто и гофрированная бумага, музыкальные инструменты – от свистка да африканского там-тамчика, коробочки из-под лекарств, наполненные фасолью, горохом и гречкой, вата (чтобы рвать) и фольга (чтобы мять), платок с нашитыми по углам бубенцами, бутылки тяжёлые (с водой или монетами) и бутылки лёгкие (пустые), куклы, заводные автомобильчики, воздушные шарики, пустые катушки, большие бусины, пирамидки и конструкторы.
Мне это нравилось. Так нравилось, что я была совершенно уверена, что и Егору должно понравиться – не может не понравиться – обязано понравиться. И когда я в очередной раз сталкивалась с тем, что ему не нравится, то начинала обижаться, раздражаться и злиться.
Я торопилась. Пробовала – не получалось, пробовала новое, не дожидаясь отклика или не вдумываясь в отклик. Я думала, что можно найти занятие, которое понравится Егору само по себе, без моего участия. Я ждала, когда Егор начнёт радоваться. Начать радоваться самой мне не приходило в голову. Без радости нет деятельности. Только через радость возможно включение и участие. По крайней мере, в нашем с Егором случае.
Чтобы наши занятия не были для него неприятной помехой настоящей жизни (настоящая жизнь – сосать палец, махать рукой, скрипеть зубами, раскачиваться), а сами стали жизнью.
Чтобы ему со мной было хорошо. В каком-то отношении – лучше, чем без меня.
Что для этого нужно?
Самой радоваться. Сделать общение с Егором настоящей жизнью.
Письмо три года спустя
(Очень эмоциональное письмо, прошу сделать скидку на моё тогдашнее состояние – хоть убей, не помню, чем оно было вызвано! Может быть, у нас с Егором впервые что-то получилось. В общем, я написала Марии Сергеевне. Мария Сергеевна работает в Центре лечебной педагогики и очень мне помогает. Например, я пишу ей отчаянные письма, а она на них отвечает.)
"Как хорошо и легко писать, как трудно всё остальное. Я, конечно, знала, что так будет. Всё-таки это радостное ученичество, даже если быть далеко не первым учеником. Как понять, что это не красивые слова?
Даже если это и они, всё равно.
Я пытаюсь находить слабые ручейки его реакций и откликов и развивать их по возможности.
Мы делаем всё понемножку.
Что, как говорится, "пошло" на занятии, то и делаем. Пробовала когда-то работать с ним по конспектам – полный провал. Злимся страшно оба, ничего не выходит.
Мама Ирина – потрясающе храбрая женщина. Наверное, это от неверия в результат после многих лет занятий. Она сказала: делай, что хочешь.
Учись. Результата я не жду. То есть результат – не главное.
Но что-то получается.
Уже не отдёргивает руки, исследует.
Украшали на Новый год с ним ёлочку – стал смотреть на неё, тянуться, улыбаться.
Ему нравится разбирать пирамидку – снимает колечки сам, собираем вместе, страшно доволен. У нас разные пирамидки есть.
Смешно: когда я пришла к Егору в первый раз, я начала именно с пирамидки. О, Пирамидка, великий дефектологический штамп. Егор её возненавидел.
А теперь мы так расслабленно сидим на диване, я не тороплюсь, и Егор тоже медленно поднимает руку, находит кружочек, сжимает, снимает…
И нам хорошо.
Любит играть с водой, пеной – наливаем и переливаем, изучаем заодно чашки, миски, тёплое, холодное, мокрое и сухое, стучим и звякаем ложками.
Любит бросать мелкие игрушечки в коробки и слушать руками, как они там перекатываются.
Играет на синтезаторе, часто мы вместе играем и я пою. Научился показывать "ещё!". Я что-то делаю: выключаю и включаю фонарики, стучу в бубен, – перестаю и жду. Он ищет игрушку или мою руку – если ему понравилась игра.
Ему стали нравиться занятия".
Время
…подобен дыханию и ритм повседневности…
Елена Макарова. Из романа о Фридл
Когда весной высыхает асфальт, ходишь, внимательно глядя под ноги: вдруг что-нибудь найдёшь? Монетку, стеклянный
шарик с изогнутой цветной полоской внутри – назначение этих шариков до сих пор для меня загадка, – бирюзовую серёжку с налипшей вокруг камушка землёй. Да мало ли что. Возле торгового центра "О'Кей" я перелезаю через ограждение, чтобы нарвать травы – это единственная трава на всём Юго-Западе, она растёт над подземными трубами с горячей водой. Но и здесь она ещё совсем юная. Набиваю травой карман. Иду одной из самых знакомых дорог на свете: справа парковка, слева – вентиляционная будка, дальше – узкая тропинка между заборами школы и детского сада. Здесь срываю тополиную веточку. Ветка с почками, трава – чтобы сказать Егору, что наступила весна.
Зимой я приносила ему снег, лёд, перед Новым годом – еловые веточки.
Вот так мы последовательно проходим весь годовой цикл, смену времён года, праздники. Летом изучаем листья, трогаем деревья, ходим босиком по траве, играем с песком и глиной. Осенью раскидываем по всей комнате сухие листья, делаем из них коллажи, поём "падают, падают листья, в нашем саду листопад".
Каждое занятие начинается с разговора о времени года. Как в школе, где в начале каждого урока пишешь: "22 октября, классная работа".
Смотрим "приметы времени" – снег, или сухие листья, или одуванчики. Поём весеннюю – зимнюю – летнюю песню. Например, зимняя у нас – "песня о снежинке", а весенняя – "приходит время – с юга птицы прилетают".
Из моих записей:
"Набрала снегу; скоро обломаю все ёлки на Юго-Западе. Принесла ёлочную гирлянду – это всё у нас длится зимняя тема. А вот зимние игры: "Ка-ак на горке снег, снег! И под горкой снег, снег!"
А рядом на диване как раз тарелка со снегом. Это Егор хорошо помнит и, когда я начинаю говорить "ка-ак на горке…", ищет тарелку, опускает в неё руку и мгновенно отдёргивает. А потом долго машет рукой и вытирает её о диван. С довольным видом.
Теперь музыка. Егор сам сидит на диване, а я играю ему на флейте и пою песни про ёлочку Он мотает головой, машет рукой и улыбается.
Конечно, трогаем ёлочную ветку (бедные юго-западные ёлки!). Довольно острое ощущение эта ёлка. Колючая…"
А вот праздники:
"Только сели на диван, как пришли Дед Мороз и Снегурочка. Очень милые. Нам с Егором понравились. И бабушке тоже. Егор трогал мех на снегурочкином рукаве, шерстяную пушистую рукавицу Деда Мороза и улыбался.
Бабушка: Вы знаете, он у нас не видит и не слышит.
Я: Ну, положим, что-то слышит!
Даже "прочитали" Деду Морозу стих про снег: я читала, Егор показывал: "Ка-ак на го-орке…"
"Занятие прошло под знаком радости. Делали открытку в подарок маме и бабушке. Егор с большим удовольствием брал куски мишуры – это у нас были ёлочные ветки, которые мы наклеивали на ствол из гофрированного картона. Запускал руку в мисочку с искусственным снегом (красивая штука!), аккуратно брал его двумя пальцами. Потом долго рассматривал свою картину руками".
"Радовался бенгальским огням. Слушал песню про снежинку. Это у нас зимняя "прощальная песня", а так мы под конец занятия поём "ты, да я, да мы с тобой в деревянном башмаке при попутном ветерке в море выйдем по реке…""
"Ходили босиком по ватному снегу, пели зимние песни, кидали ватные снежки на ковёр и в Егора, а в конце украшали ёлку. Егору очень понравилась длинная ёлочная мишура, я её медленно протягивала через его ладонь, он смеялся, тянул к ней руку. Сказали "раз, два, три, ёлочка, гори!" Бабушка погасила верхний свет. Мы вместе сидели на диване и смотрели на огни".
"Пасха. День сегодня был сонный, но с проблесками веселья: когда играли; когда я катала по его ладони гладкое пасхальное яйцо; когда я поставила ему "Христос воскресе из мертвых".
Я очистила яйцо, дала ему потрогать, понюхать. Попробовать отказался. Жалко, мы не можем красить яйца – из-за того, что Егор не видит, – но я попробовала по-другому. Есть ведь пасхальные запахи: яиц, кулича, воды с уксусом. Пасхальные звуки: как яйца стукают друг о друга – у кого крепче, пасхальные песнопения, "Христос воскресе". Всё это можно дать Егору услышать, почувствовать".
Когда и почему временной цикл стал основой наших занятий? Началось это с того, что моя подруга Валя, которая работает со взрослыми инвалидами, рассказала мне об одной своей коллеге: "Она очень интересно занималась с ребятами. Например, считала, что зимой должны быть одни игры, а осенью другие. И музыка тоже. Зимой приносила вату для того, чтобы изображать снег, осенью – листья". Вроде бы ничего нового или необычного. Но я стала размышлять над Валиными словами.
Это тот случай, когда сам мир диктует содержание занятий. Через естественный, как дыхание или сердцебиение, "ритм повседневности" мы вводим наших детей в мир. Помогаем им прожить то, что обычный ребёнок проживает сам.
Егор – невидящий, слабослышащий, не умеющий ходить – тоже чувствует смену времён года, приход праздников, зиму – когда перед прогулкой его долго одевают, а всё равно холодно, наступление лета – когда можно поехать на дачу, но сам, без помощи других, не может получить очень многих впечатлений, доступных любому ребёнку.
Вот в доме пахнет хвоей – что это такое? Егор не знает, откуда этот запах. И мы трогаем новогоднюю ёлку, помогаем украшать её, поём новогодние песни.
На прогулке что-то мокрое и холодное падает на лицо – неприятно, Егор мотает головой, варежкой трёт щёку, но не знает, что это – снег. И мы играем со снегом, пробуем слепить снежок, а если совсем не нравится – очень холодный – лепим снежки из ваты, кидаемся ими. Это – нравится.
Когда я думаю о нашем с Егором "природном календаре", всегда вижу, как мы идём босиком по траве. Егор морщится от непривычного ощущения, а я изо всех сил стараюсь почувствовать то же, что чувствует он.
Мне кажется, чем тяжелее нарушения у ребёнка, чем толще стена, отделяющая его от широкого мира людей, со всеми его законами и условностями, тем ближе такому ребёнку природный ритм, естественный, не выдуманный людьми, подобный ритму дыхания. То же можно сказать и о совсем маленьких детях.
Между прочим, люди всегда чувствовали особенную восприимчивость маленьких детей к ритму, и через него сообщали малышам первые сведения о мире. Сколько придумано детских песенок-потешек, где слова подчинены ритму и сочетаются с движением! (Мне посоветовали их использовать прекрасные люди из Центра лечебной педагогики, большое им за это спасибо.) И Егор очень любит эти песенки, когда ритм слов и движений передаёт ритм снегопада, или сильного ветра, или волн:
Море волнуется раз!
Море волнуется два!
Море волнуется три!
Или:
Ветер дует нам в лицо,
Раскачалось деревцо,
Ветерок всё тише, тише,
Деревцо всё выше, выше…
– мы с Егором раскачиваемся справа налево сперва всё сильнее и сильнее, а потом "всё тише, тише", и на словах: "И упало деревцо на стеклянное крыльцо!" – тоже падаем, не резко, конечно, чтобы Егор не испугался. Стих всегда повторяется несколько раз, чтобы Егор запомнил очерёдность движений. Перед "и упало деревцо" я делаю паузу – надо дать ему вспомнить, что будет падение, и приготовиться к нему. То есть – предугадать будущее. Это очень важно для появления у ребёнка чувства времени, потому что время измеряется последовательностью действий. И когда я замечаю, что после моей паузы Егор замирает и внутренне собирается, я понимаю, что он почувствовал "временное пространство" нашей игры.
Меняются времена года – и меняются игры-песенки, в которые мы играем. Например, зимой – "как на горке снег, снег", а весной – "мы посадим яблоньку".
Вот так маленькое время – внутри песенки – соединяется с большим временем – сменой времён года, и оба времени подчиняются ритму движений, дыхания, ритму Егора.
А есть ещё время внутри занятия.
Для того чтобы его измерять, у нас есть календарь. Несколько пластиковых контейнеров, соединённых вместе. В каждом контейнере-ячейке – символ определённой части занятия.