"Книги памяти – одна из опорных точек памяти о сталинизме. Эти книги, издающиеся в большинстве регионов России, образуют сегодня библиотеку объемом почти в 300 томов, – отмечает Арсений Рогинский. – В них содержится в общей сложности более полутора миллионов имен казненных, приговоренным к лагерным срокам, депортированных. Это серьезное достижение, особенно если вспомнить сложности доступа ко многим нашим архивам, хранящим материалы о терроре. Однако эти книги почти не формирует национальную память. Во-первых, это – региональные книги, содержание каждой из которых по отдельности являет собой не образ национальной катастрофы, а, скорее, картину "местной" беды. Во-вторых, это – почти не публичная память: книги выходят крошечными тиражами и не всегда попадают даже в региональные библиотеки. Сейчас "Мемориал" разместил в Интернете базу данных, которая объединяет данные Книг памяти, пополненные некоторыми данными МВД России, а также самого "Мемориала". Здесь более 2 миллионов 700 тысяч имен. В сравнении с масштабами советского террора это очень мало, на составление полного списка, если работа будет продолжаться такими темпами, уйдет еще несколько десятилетий" (https://goo.gl/lNWMhN).
Я благодарю Марка Солонина, который посоветовал мне обратиться к этому докладу и присоединяюсь к мысли, которую он высказал: "Память о сталинском терроре формируется как память об ужасах и страданиях жертв (уж не затем ли, чтобы запугать нынешнее поколение?), но никак не память о борьбе" (электронное письмо от 15 августа 2015 года. Личный архив автора).
Катарина Бейкер и Юлия Гиппенрейтер в середине девяностых годов начали исследовать влияние сталинских репрессий на жизнь семей, проведя глубинные интервью третьего поколения, то есть внуков репрессированных. "У большинства родителей респондентов детство проходило в обстановке тревоги и страха. Взрослые старались не говорить об аресте и категорически запрещали детям обсуждать случившееся за пределами дома. Атмосфера тайны и страха была перенесена ими в собственные семьи. По свидетельству многих испытуемых, им в детстве говорили про репрессированных бабушку или дедушку, что те просто "умерли", что дедушка "погиб на войне". Большинство внуков узнали правду только подростками, часто много лет спустя после амнистии. В ряде случаев открытие этих тайн произошло много позже, когда внукам было более 30 и даже сорока лет. Если некоторые внуки остро возмущались долгим сокрытием от них правды, то другие, видимо, привыкли быть безразличными к истории семьи. Так, одна испытуемая не только ничего не знала о репрессированном деде, но и не заглянула в справку об амнистии, которую получила ее мать. По словам другой испытуемой: "Копать корни было не принято, вдруг докопаешься до чего-нибудь не того…"" (Катарина Бейкер, Юлия Гиппенрейтер. Влияние сталинских репрессий на жизнь семей в трех поколениях. – В кн.: Обыкновенное зло: исследование насилия в семье. – М.: Эдиториал УРСС, 2003. с. 56-57).
У моей семьи вообще не было истории. У всех бабушек, родных и двоюродных, совсем не было ни детства, ни юности, они так и родились моими бабушками. У мамы тоже не было детства, а из ее юности я, ребенком, слышала лишь несколько рассказов. У папы тоже не было ни детства, ни фронтовой юности, а про его жизнь в послевоенные годы я слышала ровно четыре упоминания. О дедушке-герое Василии Петровиче говорить было можно, но и о нем практически не говорили. Его письма с фронта мне не читали. Мама рассказывала только о том, как пришла похоронка.
Реальное прошлое было закрыто полностью. Тайна, тьма, потеря памяти. В советской пропаганде это называлось единством отцов и детей, наставничеством, передачей коммунистических заветов. Генсек Андропов специально высказался об этом на встрече в ЦК с ветеранами партии: "В нашем обществе нет конфликта между поколениями, между, как иногда говорят, отцами и детьми. Давайте поставим вопрос так: каждый ветеран партии, каждый ветеран труда должен быть наставником молодежи. Товарищи, молодежь – наша смена" (Учительская газета, 16 августа 1983, №98, с. 1). Известный педагог Василий Сухомлинский заявлял: "Молодежь даже невозможное делает возможным, в этом ее сила; вернее, в этом сила коммунистических идей" (В кн: Б. А. Грушин. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина в 4-х книгах. Жизнь 1-я. Эпоха Хрущева. – М.: Прогресс-Традиция, 2000 с. 589).
Пропагандисты подпевали: "Единство и преемственность поколений в условиях социализма – характерная черта образа жизни советских людей. Социалистический образ жизни не только создает возможность для единства всех поколений советского народа, но и практически реализует его" (С. Н. Иконникова, В. Т. Лисовский. На пороге гражданской зрелости. Об активной жизненной позиции современного молодого человека. – Л.: Лениздат, 1982, с. 26)
Социолог Борис Дубин отмечает: "Десятилетие за десятилетием в советской России под глянцевой обложкой преемственности воспроизводился, консервировался разрыв поколений. Копились их взаимная глухота и агрессивность" (Борис Дубин. Между всем и ничем. – В кн.: Отцы и дети: Поколенческий анализ современной России. – М.: НЛО, 2008. с. 250).
Беспокоило ли советских идеологов это безнадежное положение – осталось неизвестным.
Зато в наши дни тревога о нарушении поколенческой преемственности высказывается часто – и очень странно. Доктор исторических наук Г. А. Кондратова беспокоится не о чем-нибудь, а о том, что разрыв социокультурной преемственности в семье мешает усвоению детьми принципа подневольности и бесправия. Доктор-профессор так и пишет: "идея личной свободы имеет благоприятную почву для произрастания в сознании детей и внуков", ибо "старшее поколение не может в значительной степени передавать традиционные культурные ценности в советской форме" (В кн.: Институты памяти в меняющемся мире: сборник статей и материалов. – СПб.: б.и, 2013. с. 184). Бесправие, отсутствие личной свободы – это, конечно, беспощадная советская данность, но то, что это культурная ценность, – открытие Кондратовой.
Антрополог А. Ю. Веселова озабочена тем, что "наметившийся культурный разрыв между поколениями может привести к полной утрате единого культурного языка. <…> До сих пор не пришли к мысли о необходимости снабжать культурологическим комментарием события истории 1917-1980-х годов и составители школьных учебников. В результате школьник может усвоить факты и даже отчасти их толкование, но реальное содержание жизни предыдущего поколения остается ему неведомо. <…> Но труднее всего для современного школьника охарактеризовать сознание советского человека. Сколько-нибудь внятного ответа на вопрос "Как жили люди при советской власти?" ребенок не получает ни в повседневной жизни от взрослых, ни в школе от учителей" (А. Ю. Веселова. Советская история глазами старшеклассников. – Отечественные записки, 2004, №5. https://goo.gl/bCy3EC).
Охарактеризовать сознание советского человека и реальное содержание советской жизни до сих пор не способен никто. Чего уж от детей требовать?
Философ Игорь Яковенко совершенно справедливо утверждает: "Крах коммунистического проекта до сих пор не получил осмысления в нашей стране. Не только массовый человек, но и интеллектуальная элита табуируют осознание итогов ХХ века" (И. Г. Яковенко. Познание России: Цивилизационный анализ. – М.: РОССПЭН, 2-е изд., 2012. с. 392).
Борис Грушин, строгий социолог-методолог, становился поэтом в духе Лотреамона, когда описывал эту трагическую ситуацию: "С помощью плотнейшей и всепроницающей системы мифов и лжи фантасмагорический Левиафан, именовавший себя первым в мире государством рабочих и крестьян, сумел скрыть от всего мира, не говоря уже о нем самом, свое подлинное лицо и свое подлинное нутро" (Б. А. Грушин. Четыре жизни России в зеркале опросов общественного мнения. Очерки массового сознания россиян времен Хрущева, Брежнева, Горбачева и Ельцина в 4-х книгах. Жизнь 1-я. – М.: Прогресс-Традиция, 2001. с. 23).
В ответ на этот поэтический трагизм социолог нового поколения Николай Митрохин ядовито замечает, что скрытое раскрыть – себе и миру – как раз и было прямой задачей Грушина как исследователя. Но советские социологи по сути и не брались за нее. "Во время перестройки выяснилось, что в запасе у социологов советской школы нет не только никаких скрывавшихся годами "теоретических" открытий об устройстве советского общества, но и даже приличного качества исследований, которые они не могли бы напечатать во времена "брежневского застоя"" (Николай Митрохин. Заметки о советской социологии. – Новое литературное обозрение, 2009, №98. https://goo.gl/BwS9jE).
Глава 7. Это и есть идеал
А у нас, еще не сделавши дела, им хвастаются! Хвастаются будущим!
Николай Гоголь
Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано…
Александр Блок
В знаменитой книге "Выбранные места из переписи с друзьями" Николай Гоголь горячо и много хвастался русскими доблестями и русским будущим, но сам же тут же осуждал такое поведение как губительное: "Многие у нас уже и теперь, особенно между молодежью, стали хвастаться не в меру русскими доблестями и думают вовсе не о том, чтобы их углубить и воспитать в себе, но чтобы выставить их напоказ и сказать Европе: "Смотрите, немцы: мы лучше вас!" Это хвастовство – губитель всего. Оно раздражает других и наносит вред самому хвастуну. Наилучшее дело можно превратить в грязь, если только им похвалишься и похвастаешь. А у нас, еще не сделавши дела, им хвастаются! Хвастаются будущим!" (Четыре письма к разным лицам по поводу "Мертвых душ")
Эту же ситуацию социолог Борис Дубин описывает как "всегдашнюю манеру власти отчитываться и гордиться собственными планами" (Борис Дубин. Россия нулевых: политическая культура – историческая память – повседневная жизнь. – М.: РОССПЭН, 2011. с. 363).
§1.Зачарованность идеалом
Смотрите, западные страны, мы лучше вас! Вы в тупике, в агонии, вы загниваете, а мы указываем вам путь спасения. У нас самый высокий идеал и самое прекрасное будущее. "В наши дни единственной системой идей, представляющей прогрессивный Идеал, является коммунистическое мировоззрение, потому что оно указывает людям единственно возможный выход из тупика неразрешимых при капитализме противоречий: построение коммунизма, в условиях которого осуществляется свободное и всестороннее развитие человека" (Философский энциклопедический словарь. – М.: Советская энциклопедия, 1989).
Советский человек с детских лет становился жертвой именно такой идеологической обработки. Известно даже, какой результат идеологи хотели получить. Еще в 1918 году в печально известной статье "Интеллигенция и революция" Александр Блок то ли предсказал, то ли подарил большевикам идеологический выверт, знакомый каждому советскому человеку: "Дело художника, обязанность художника – видеть то, что задумано, слушать ту музыку, которой гремит "разорванный ветром воздух". Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала чистой, веселой и прекрасной жизнью" (Александр Блок. Собрание сочинений в 8 томах. Том 6. – М.-Л.: ГИХЛ, 1962, с. 12). И еще раз: "Слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух, и не выискивать отдельных визгливых и фальшивых нот в величавом реве и звоне мирового оркестра" (с. 19). Уже при рождении системы поэт нашел те слова, которые продержались до ее краха: "выискивать" и "отдельный".
"Отдельный – определение, имеющее целью подчеркнуть нетипичность социального явления советской действительности, не укладывающегося в рамки коммунистической идеологии, – пишет Илья Земцов в лексиконе "Советский язык – энциклопедия жизни". – Поскольку, однако, такие явления существуют, их именуют отдельными, то есть не свойственными советскому укладу жизни" (с. 322).
За детство счастливое наше спасибо, родная страна! У нас все прекрасно, героично, торжественно. Мы счастливы. Светлым путем от победы к победе партия ведет нас к идеалу человечества. А если в стране и есть какие-то недостатки, то исключительно "отдельные", да и тех практически нет – пришлось бы "выискивать".
А что это за человек, который "выискивает" пятна на солнце? Конечно, это человек нехороший. Но его нехорошесть может быть разного качества. Либо это враг, и его надо покарать. Либо это наш советский человек, но идейно незакаленный, обманутый буржуазной пропагандой, плохо воспитанный, наивный, подверженный мещанскому влиянию и пережиткам прошлого… – ему еще можно помочь (=запугать и сломать). Дети относились ко второму разряду, но если они "выискивали" недостатки, то есть говорили о них, суровый спрос был с родителей. Семья сама следила, чтобы дети помалкивали и никаких недостатков не видели. Чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь называлась чистой, веселой и прекрасной жизнью.
Всякая критика системы со стороны подданного – это клевета. Клеветать – это значит видеть реальное положение дел и говорить об этом вслух. Видеть нужно было идеал, светлое будущее, "то, что задумано". А то, что имеется в наличии, – всего лишьпрезренная эмпирия.
Игорь Г. Яковенко в книге "Познание России: цивилизационный анализ" (М.: РОССПЭН, 2012) подробно исследует эту ментальную матрицу как глубоко архаическую, издревле отравляющую отечественную культуру. Высшая норма может называться Опонским царством или Беловодьем, Русской Идеей или Духовностью… – "В привычных для старшего поколения номинациях сфера должного совпадает с предметом научного коммунизма" (с. 123). Ориентация на Должное, на идеальную, сакральную норму "несет в себе гигантский потенциал игнорирования объективности" (с. 121). Требования высшей нормы сформированы таким образом, чтобы никто не мог им соответствовать. Тем самым каждый виновен, а виновные всегда покорны и легче поддаются манипуляциям.
Виновен каждый, кроме вождя, кроме хозяина высшей нормы, о котором нельзя спрашивать, соответствует он должному или нет. Сомневаться же в должном, в сакральной норме – это преступление. И не только моральное, но и государственное – при сомнениях в идеале коммунизма.
Это внушение усваивалось: старшему поколению знакомы горестные самохарактеристики "нам нужна палка", "с нами нельзя иначе". Поразительно, что этому внушению поддавались и западные критики коммунистического режима: они спорили не с абсурдом сакральной нормы, а выдвигали доводы, исходящие из "несовершенства человеческой природы". Айн Рэнд гневно издевалась над этими неуклюжими "защитниками свободы": "То есть они соглашаются с тем, что социализм есть идеальная общественная система, но при этом говорят, что человек по своей природе ее недостоин, – пишет она в статье "Консерватизм: некролог". – Осознайте смысл этого аргумента: так как человек несовершенен, он недостаточно хорош для диктатуры; свобода – вот все, чего он заслуживает; если бы человек был совершенен, он был бы достоин тоталитарного правления" (Айн Рэнд. Капитализм: незнакомый идеал. – М.: Альпина Паблишерз. 2011. с. 247). Айн Рэнд подчеркивала: "Дурной аргумент не просто неэффективен: он придает силу аргументам противника" (с. 248). Так оно и было: в том самом учебнике "Обществоведение" авторы с пафосом возглашали: буржуазные, мол, идеологи твердят, что в натуре человека лень и корысть, они судят о коммунистическом человеке по своему образу и подобию, а мы говорим, что человек – созидатель и труженик, "рожден для труда, как птица для полета" (Обществоведение, 1983, с. 239, 240). Конечно, созидание и полет куда выигрышнее для пропаганды, чем нажива и лень.
В статье "Что такое социалистический реализм" Абрам Терц признавал чары коммунизма: "Современный ум бессилен представить себе что-либо прекраснее и возвышеннее коммунистического идеала. Самое большее, на что он способен, это пустить в ход старые идеалы в виде христианской любви или свободной личности. Но выдвинуть какую-либо цель посвежее он пока не в состоянии. <…> И разве можем мы сказать, что всеобщее счастье, обещанное в коммунистическом будущем – это плохо?" (Цена метафоры, с. 428).
Очень даже можем. В моем личном случае отрицание не остановилось на идеале коммунизма, а направилось на чары любого идеала, на идеал как таковой. Чем идеал выше и прекраснее, тем он опаснее и разрушительнее, когда становится руководством к деятельности государства. Кстати, коммунистический идеал не самый возвышенный, он лишь на втором месте. На первом сияет Абсолютная Добродетель – величайший идеал в истории человечества. В пятнадцатом веке в Валахии его воплощал в жизнь господарь Влад Дракула, чем и вошел в историю со славой бешеного кровопийцы. "Толико ненавидя во своеи земли зла", повествует древнерусская "Повесть о мутьянском воеводе Дракуле", воевода собрал к себе в столицу со всей своей земли нищих, бездомных, увечных, недужных (потом и Гитлер четко последует его примеру), всех велел запереть и сжечь – "зажещи огнем, и вси ту изгореша". И сказал боярам воевода, борец за идеал: "Никто же да не будет нищь в моеи земли, да не стражутъ никтоже на семъ свете от нищеты или от недуга". Воевода стоял на страже личной добродетели подданных: "И девицам, кои девства не сохранятъ, и вдовам такожъ, овым же кожу содравше со срама ея, и, роженъ железанъ разжегши, вонзаху в срам ея, и тако привязана стояше у столпа нага, дондеже плоть и кости ей распадутся или птицам в снедь будетъ". Искореняя зло и утверждая добро, Дракула не забывал и нормы вежливости: за не снятую вовремя "капу" (шапку) велел "гвоздiем малым железным ко главам прибити капы". Воеводе, как и всякому борцу за идеал, как и советским правителям, досталось плохое население, поэтому его двор всегда окружало "множество бесчисленное людеи на колехъ".
Безумные репрессии – неизбежное следствие прекрасного идеала.
Советское общество, пишет Юрий Левада, "возвело на пьедестал принцип вседозволенности ради высшей цели (а практически – ради сохранения позиций постреволюционной элиты)" (От мнений к пониманию, с. 411). Думаю, что это образцовая ситуация всякой системы, основанной на вождях и высшем идеале. Для вождей – сохранение позиций, для подданных – террор, прямо вытекающий из великого идеала. Если провозглашено счастье людей труда, то всякий отступающий от идеала – враг народа: раз он против счастья, значит – за несчастье и горе. Что делать с тем, кто хочет горя людям труда?