Из великого идеала неизбежно следует и тотальная ложь пропаганды: если высшая истина – это идеал, то с низкой материей фактов считаться незачем. Игнорирование объективности постоянно приводило советских пропагандистов к абсурду: они не слышали, не видели, не понимали, что сами же говорят и пишут.
В моем детстве по телевизору часто крутили короткометражную комедию "Райкины пленники". В дочкином детстве, уже в начале 90-х, я обнаружила в книжке для малышей рассказ Юрия Сотника, послуживший основой для назидательного фильма.
Текст и фильм – пропагандистские: рекламируют материальные условия жизни в Советском Союзе. Действие происходит в познесталинские годы в большой изолированной квартире простой рабочей семьи. Сын-пионер, вернувшись из школы, принял ванну и повязывает красный галстук перед зеркалом. Приходит его друг. Мальчики собираются на занятия краеведческого кружка, который ведет университетский профессор. Дочь-пионерка готовит изобильный обед. Ей как раз надо смолоть кило говядины на котлеты. Идиотический сюжет со странными фрейдовскими комплексами, разворачивается вокруг тугой мясорубки – единственного недостатка в прекрасной жизни. Спеша на заседание, пионеры поступили неправильно – отказались помочь маленькой хозяйке. Тогда сестра отрезала брату, гм, пуговицы с гульфика. Мальчишки попали в плен: штаны единственные, выйти не в чем. Как разрешилась проблема, неинтересно. Интересно другое: почему автор смело сочинил квартиру, ванну и говядину, но спасовал перед вторыми штанами?
Еще сильней ошарашивает очерк "Чужие люди" Аркадия Сахнина. Того самого, который – по легенде – стал одним из авторов брежневской трилогии. Очерк впервые появился в "Известиях", а в книге для детей "Ты будешь коммунистом" (М.: Молодая гвардия, 1962) был напечатан с дополнениями. Сахнин поведал драматическую историю: парализованному фронтовику дали комнату, а родной брат выбросил его с жилплощади. Беспомощного инвалида взяли к себе соседи – "чужие люди". В такую же комнату, где жили впятером: два сына, отец с матерью и дедушка. Из газеты "Известия" вся страна узнала о коммунистической морали простой советской семьи. Читатели горячо поддержали живой пример коммунизма: писали письма, присылали еду, одежду и деньги. Но западный репортер спросил: при чем тут коммунизм? "Это личные качества отдельных людей. А живи эта семья в Соединенных Штатах, разве поступила бы иначе? Или у вас нет эгоистов? Да тот же брат инвалида…" (с. 209). Очеркист объяснил, что брат – нетипичный пережиток. А всеобщая поддержка – типична. Но репортер, "воспитанный капиталистическим обществом" (с. 211), ничего не понял, да еще и спросил: "Что, простой человек в Америке хуже простого советского человека?" (с. 215). Пионерам очеркист сказал прямо: да, хуже! "Отравленный воздух капиталистического мира душит в человеке все благородное" (с. 215). А репортеру привел пример, чтобы до него, наконец, дошло.
Примеру отведена вторая половина текста. Там тоже появляется западный журналист, швед. Он увидел на Невском огромную очередь за молоком. Толпа ругалась: "Дожили! Молока нет!". Подошедший репортер был опознан как иностранец. Очередь застыла, но сразу вспыхнула: "В милицию!". Шведа окружили и потащили. Он не понимал: за что? "За антисоветскую пропаганду!" – объяснили ему" (с. 217). А Сахнин радовался: очередь за молоком превратилась в "единый советский коллектив!" (с. 216).
Что должны были понять дети из этого безумного очерка, неизвестно. Ведь рассказанное пропагандистом означает, что в нашей стране не действуют никакие институты по защите человека. Инвалид беспомощен перед беззаконием. Сердобольные соседи не могут и не пытаются восстановить его права на жилплощадь, они берут несчастного к себе. Ни суд, ни муниципалитет, ни милиция, ни социальные службы, ни объединения взаимопомощи инвалидов, ни те самые "советы", из-за которых режим назывался советским, – ничего не работает или не существует. Бредовая история с иностранцем, которого тащили и не пущали, – это советская мистика на архаической подкладке. Негативные явления – очереди, например, – как бы есть, но как бы и нет. Это фантомы, которые становятся реальностью, то есть антисоветской пропагандой, только если их запечатлеют в печатном слове. А пока все помалкивают и как бы ничего не знают, то явление остается фантомным.
Мистический страх перед реальностью, мистический страх – и стыд – перед иностранцами вызывал труднообъяснимые и безнадежные попытки скрыть очевидную беду.
Подобную ситуацию наблюдал мой отец – и в ней со страстью участвовал.
История ужасная: пожар в гостинице "Россия". Номер, в котором жил папа, выгорел дотла. В соседнем номере человек погиб. Папа возвращался вечером в гостиницу. Перешел улицу Разина (Варварку) – и все изменилось мгновенно и жутко. Сразу огонь, дым, крики. Так осталось в памяти. Папа бежал ко входу, навстречу бежал полуголый человек с чемоданом. Вдруг остановился, отшвырнул чемодан, тот распахнулся – пустой.
Сразу появились иностранные корреспонденты. Тоже бежали, нацелив камеры. И многие свидетели кинулись им мешать. Нет, камеры не разбивали. Но заслоняли объектив, толкали, теснили, пригибали руки. И отец тоже это делал. Зачем? – я не спрашивала.
Советских корреспондентов там не было. Советские СМИ молчали обо всех катастрофах, стихийных, техногенных и криминальных. Преступно молчали и о насильнике-людоеде (Чикатило начал убивать в конце семидесятых). Телевидение-радио-газеты не били в набат. После очередного кошмарного убийства катились панические слухи, родители приходили встречать детей с уроков. Однажды возле школы вижу мрачные глаза молчащей толпы. Значит – опять…
О пожаре в гостинице я знала потому, что папа был свидетелем. О людоеде-потрошителе – потому, что это происходило у нас в Ростовской области. О катастрофе "Александра Суворова" – потому, что теплоход был приписан к Ростову. Конечно, вставал вопрос, какие еще ужасы от нас скрывают, почему и зачем.
В утаивании катастроф историк и прозаик Владимир Шаров вскрывает архаические истоки, связанные с высшим, божественным статусом легитимности самодержавия: "Теснейшая связь верховной власти с Богом таила в себе угрозу. Она породила особую, встречавшуюся только в древности ответственность царя перед народом, по сути и на современный вкус весьма парадоксальную. Никакие собственные деяния ему поставлены быть в укор не могли, царю можно было предъявить счет лишь за то, что приписать никому, кроме Господа Бога, не получалось. Еще Кюстин, разъезжая по России, с удивлением отметил, что цензура не дозволяет газетам информировать общество о Петербургском наводнении, в котором обвинить царя, казалось, было трудно. То же и в Советской России: например, крайняя скудость и неполнота сообщений о землетрясениях в Ашхабаде, Ташкенте, потом – в Спитаке. На самом деле, исходя из российского понимания сущности верховной власти, она была совершенно права. Происходившие в стране землетрясения, наводнения, засухи могли означать лишь одно: на троне сидит ложный царь, и Бог, насылая свои казни, ясно, недвусмысленно указывает на это святому народу" (Меж двух революций. Знамя, 2005 №9. https://goo.gl/VVlCBq).
Власть изо всех сил скрывала Новочеркасский расстрел. "В Новочеркасске и Шахтах работали 5 машин радиоконтрразведывательной службы на случай попыток радиолюбителей направить сообщения за границу" (Владимир Козлов. Массовые беспорядки в СССР, с. 405). В этом сокрытии был, вероятно, рациональный смысл: преступники скрывали свое преступление и боялись, что мощная забастовка послужит примером для рабочих в других городах. Осталось неизвестным, насколько режим осознал глубину собственного провала. Поднимая на щит Кровавое воскресенье как неискупимую вину царизма, коммунистическая система совершила то же самое. И не нашлось ни одного действующего института, социального или властного, который мог бы действовать в острой ситуации: ни профсоюзов, ни советов, ни партийных или комсомольских комитетов – ничего. Мирную забастовку с экономическими требованиями расстреляли.
Об этом я знала "с пеленок". То есть мне об этом не говорили, но мои бабушки при мне шептались, думая, что я не понимаю. Ясно, почему я прислушивалась: все дети подслушивают тайны взрослых. Но почему я поняла – загадка детского восприятия. Поняла и запомнила некоторые фразы. Теперь могу засвидетельствовать, что особенно потрясло народную молву: "мальчишки с деревьев так и посыпались", "шли с портретами Ленина, с красными знаменами". Мне помнится именно множественное число: с портретами и знаменами. Хотя позднейшее расследование установило, что портрет был один и флаг один.
Невозможно поверить, что власть рассчитывала, будто о расстреле никто не узнает ни в стране, ни за рубежом. Все это ужасная загадка. Конечно, в Ростовской области все всё знали. Дети тоже знали. И не только в Ростовской области.
Политолог Павел Кудюкин, который в конце семидесятых годов был участником подпольного кружка "Молодых социалистов", свидетельствует, что услышал о трагедии ребенком далеко-далеко от Новочеркасска: "Летом 1962 года в деревне во Владимирской области (где он проводил каникулы у бабушки) 9-летний мальчик случайно подслушивает разговор отца и дяди: где-то рабочие забастовали и против них послали танки. Мальчик – очень правильный советский школьник, он мечтает, что в следующем учебном году его примут в пионеры. Но он (как правильный советский школьник) знает, что когда рабочие бастуют – это правильно и хорошо, а те, кто посылает против них танки – гады и сволочи, против которых надо бороться… Этим мальчиком был автор настоящих строки не исключено, что именно эти впечатления стали неявным исходным пунктом идейно-политического развития, приведшим к пониманию несоциалистического характера советского общества и к борьбе "за демократический социализм в интересах всех трудящихся" <…> Характерно, что и взрослые – а братья Михаил Иванович и Иван Иванович Кудюкины были коммунистами, вступившими в партию на фронте, – тоже обсуждали случившееся с явным сочувствием к бастовавшим и расстрелянным рабочим" (Павел Кудюкин. Социальный фон новочеркасских событий 1962 года. – В кн: За справедливость и свободу: Рабочее движение и левые силы против авторитаризма и тоталитаризма. – М.: Либроком, 2014. с. 110). Я спросила Павла Кудюкина, верно ли я поняла, что все услышанное он обдумывал в одиночку? Что помешало ему, ребенку, броситься к отцу и заговорить о том, что его поразило? Павел Михайлович ответил так: "Насколько я помню, у меня возникло ощущение, что они как-то очень втайне это обсуждали. Насколько помню, об этом случайно услышанном разговоре я не упоминал, а про Новочеркасск с отцом говорил уже ближе к концу 70-х годов. И вообще про политику и околополитические темы при мне говорили довольно открыто. В 1965 году была характерная история. Когда к 20-летию Победы вновь стали носить награды, отец надеж "За победу над Германией" наизнанку, то есть наружу со стороной без Сталина. Когда я спроси, почему, он ответил: "Я не могу простить ему измену революции"" (Электронное письмо от 25 августа 2015. Личный архив автора).
Слушая в школе, как в Кровавое воскресенье люди шли с иконами и царскими портретами пожаловаться на свои беды "отцу родному", ученики знали, как люди шли с портретами Ленина и красными знаменами… – примерно с той же целью и абсолютно с тем же результатом. Слушали о нашем великом лозунге "все для человека, все для блага человека", и знали, что хозяева лозунга расстреляли забастовщиков, которые требовали не "всё", а лишь "мяса, масла и повышения зарплаты".
§2. В поисках объективности
Конечно, взрослеющие дети, как и их родители, хотели знать, что происходит на самом деле в стране и в мире. Альтернативные источники информации старшеклассникам и студентам были известны, даже если не присутствовали в их жизни непосредственно. Об этом рассказывают все мои собеседники.
"Родители зарубежное радио не слушали, они много читали, гуляли с нами (нас было трое братьев), для них радио было что-то вроде интернета сегодня. Я сам слушал лет с 10-12. У нас был хороший немецкий приемник Blaupunkt с наружной антенной, потом, когда я стал активно любительствовать, у меня была хорошая аппаратура, даже с возможностью отстройки от глушилок. Но все равно, я критически относился к передачам, не принимал все на веру, только то, что я сам видел и подтверждалось жизнью. Тогда же я стал активно изучать английский язык, намного больше, чем давали в школе (а давали нам немало). Сам- и тамиздат начал читать лет в 13-14. Семья была от этого в стороне, я уже был "взрослый". Вначале это были довоенные издания на русском, английском и польском языках. Все это можно было легко найти. На украинском – сложнее, это вычищалось отовсюду, а те, кто имел, не афишировали. Очень любил подшивки довоенных журналов. Уже позднее появился Галич, Некрасов. В принципе, все, что я читал позже в самиздате, не было для меня никакими "откровениями". "Архипелаг Гулаг" ничего принципиально нового мне не сообщил. Здесь, как в разведке, 90% информации – из открытых источников. Один мой любимый Салтыков-Щедрин стоит половины самиздата, стоит только его почитать внимательно. Мы учились читать официоз "между строк". Сегодня я сожалею, что многого не мог тогда прочесть, и приходилось доходить "своим умом", путаясь в противоречиях" (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).
"В Новочеркасске я родился (хотя не жил), мама и папа студентами подрабатывали на том самом заводе, но было это шестью годами позже тех событий. Отец мне про них рассказывал (я так и не понял – видел он это сам или говорил со слов очевидцев), как шеренгой, задним ходом шли воронки и хватали первых попавшихся – им-то и дали срока. Кого-то расстреляли. Отец никогда не называл их бунтовщиками – все это ложилось в его мораль, что с властью спорить неразумно. Мама их оправдывала: "До чего людей довели – ведь в магазине купить было нечего. Зато на другой же день после этого – все появилось, и масло, и мясо. Родители "голоса" не слушали, хотя у отца была куча знакомых, которые помогли ему собрать приличную коллекцию неформальной музыки – от одесситов и полного собрания сочинений Высоцкого до "Юрай Хип". Коллекцию от меня он не прятал, просил только, чтобы, когда слушаю, на весь дом не грохотало. Что касается верности Родине – то это подразумевалось само собой, не обсуждалось. Предателей и перебежчиков клеймили вместе с телевизором" (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).
"Про сталинизм в моей семье говорили без экивоков. Но про расстрел в Новочеркасске я не знал. В книжном шкафу отца, на задних полках, я нашел "Новый мир" с "Одним днем Ивана Денисовича" (обложка журнала была оторвана) Солженицына и "Бабий Яр" Кузнецова. Мне было сказано, что сам я могу читать, но давать никому нельзя, поскольку авторы у нас запрещены. И вообще лучше бы никто не видел, что я это читаю. Я был мальчик понятливый. Обернул "Бабий Яр" в газету и написал сверху "Одиссея капитана Блада". У нас дома был приемник "Спидола", и отец слушал "голоса". А я слушал редко: мне было трудно пробиваться через треск. Однажды я попал на трансляцию "Зияющих высот" Зиновьева, послушал минут двадцать и понял, что мне такая проза не нравится… Кстати, проза Зиновьева мне не нравится и сейчас. Впервые тамиздат мне попался лет в десять – зарубежное издание "Мастера и Маргариты". Прочел пару глав и бросил: мне стало обидно за Ивана Бездомного, над которым измывались темные силы. Хотя сам он ничего плохого им не сделал… Что же касается самиздата, то я им занимался сам – на первых курсах университета: перепечатывал на машинке "Улитку на склоне", "Сказку о Тройке" и "Пикник на обочине" Стругацких. А "Гадких лебедей" тех же Стругацких и "Собачье сердце" Булгакова, например, купил, выкроив немалую сумму из своих стипендий" (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).
"В 1968 году я уже вошел в круг провинциальных диссидентов, тогда мы этого слова не знали, а вот на статус антисоветчика мы не тянули, наша позиция была скорее ирония, насмешка, отстранение от политики и советских реалий. Мы были иронисты, издавали рукописный журнал АЗ на филфаке и – это стало ясно потом – сразу попали в поле внимания ГБ, каковые – надо же! – имели при каждом вузе свою штатную службу опеки и внештатную сеть осведомителей, но. Но наша открытая позиция не давала повода прищучить… вот почему – это я узнал много-много лет спустя из книги мемуаров Судоплатова – товарищ Андропов решил создать в стране подконтрольные потоки антисоветской литературы, чтобы на эти приманки притянуть круг потенциальных читателей. То не было ровно ничего, то вдруг из Москвы хлынул еле прикрытый поток запрещенных книг. Первое, что попало в руки, были как раз тексты чехов, открытое письмо чешской интеллигенции к компартии Чехословакии… помню, меня поразила первая фраза: почему у вас нет чувства юмора?4000 слов. Я был готов подписаться под каждым.
Еще меня удивила книга историка Некрича о причинах поражения советской армии летом 1941 года, я не мог понять почему это запрещенка? Спокойный анализ политического экономиста с колонками цифр и сравнения тактико-технических данных, с бесконечными ссылками на наши же военные журналы и публикации. Это была скучная страшная правда, всего лишь собранная в квадрат силы. И вся интенция этой книги была направлена на то, чтобы не повторять допущенных просчетов. То есть абсолютно советская по духу работа… короче, оказалось, что даже просоветская аналитическая критическая книга должна была быть беззубой. Ого! – сообразил я. Да там же – наверху – требуется только дезинформация!
По мере чтения запрещенной литературы – куда вошел даже роман Булгакова "Собачье сердце" – я все чаще задавал себе один и тот же вопрос, почему эти книги вдруг стали доступны в Перми, и нет ли тут тайного умысла…. ввод войск в ЧССР дал ответ: берегись! О вас все известно там, где надо. Короче, осенью я вступил в конфликт с нашими московскими поставщиками, обвиняя их в невольном – так ли? – участии в Большой Провокации. Тут я как в воду глядел. В воронку чтения органы втянули около 50 человек, и все они прошли свидетелями в закрытом процессе 1971 года" (А. К. Интервью 6. Личный архив автора).
"Думаю, что родители не слушали и были в таком же неведении, как и я. Сам- и тамиздат начала читать уже в университете, отпечатанные страницы. Что-то романтическое. Булгакова, Цветаеву. О Новочеркасском расстреле знала, рассказывала бабушка" (Л. И. Интервью 7. Личный архив автора).
"Сам- и тамиздат начала читать в с мая 1980 года, когда стала участвовать в фонде помощи политзаключенным Солженицына. Прочитала всё. Брат и сестра отнеслись к этому так, что я перестала с ними общаться" (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).