В безнадежное положение попали учителя, которые хотели и пытались давать детям знания, а не фикцию. "Когда в школьную программу по литературе ввели трилогию Брежнева, – пишет Лев Айзерман, – я, конечно, не говорил того, о чем трубила вся печать, – что это выдающееся художественное произведение. Но не мог же я кинуть своих учеников. "Давайте запишем в тетрадь план, по которому вы будете отвечать, если вытащите билет с вопросами об этих произведениях". Естественно, я понимал, что написал это не Брежнев…" (Лев Айзерман. Бегство от свободы. – Знамя, 2004, №10. https://goo.gl/59YlND).
Тогда я школу уже закончила, но и в университете увернуться от этой "опупеи" было трудно: "Масштаб мысли, видения мира… трилогии Л. И. Брежнева… Главный ее аспект – планирование человеческого счастья, которое впервые в истории стало совершать социалистическое общество. Книга Л. И. Брежнева является своего рода энциклопедией…" (История русской советской литературы: 40-70-е годы – М.: Просвещение, 1980, с. 486, 487, 488).
Одновременно с этим фарсом было принято Постановление ЦК КПСС от 22 апреля 1979 года "О дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспитательной работы". Там в очередной раз требовали усилить в школе коммунистическую идейность. Получалось, что вдалбливание трилогии как раз и было этим "усилением". Но тут уж никто не поверит, что идеологи и впрямь думали, будто на этих текстах можно воспитать у школьников патриотизм, коммунизм и трудолюбие. Но что они думали? Не могли же они не понимать, что подобное издевательство над разумом вызывает полное отторжение и презрительную неприязнь к их идеологии?
Это загадка, конечно, но вряд ли такая уж большая. "Творцы брежневского "пиара" плевать хотели и на страну, и на народ, и на весь мир, – с гневом пишет культуролог Александр Агеев. – Адресатом их усилий был один-единственный человек… Ощущение полноты и незыблемости собственной власти у советской верхушки было так сильно, что она позволяла себе не принимать во внимание чьих бы то ни было реакций на свою наглую ложь, а цинично льстя генсеку, играючи зарабатывала очки, которые гораздо труднее давались на ниве "социалистического хозяйствования" (Александр Агеев. Голод. – М.: Время, 2014, с. 638).
Вслед за трилогией такими же миллионными тиражами вышли "Воспоминания". В школьную программу их ввести не успели, поэтому никто не помнит, хотя все обязаны были учить. 19 января 1982 года в Киеве открылась научно-практическая конференция "Значение книги Л. И. Брежнева "Воспоминания" для дальнейшего совершенствования идейно-политического, трудового и нравственного воспитания". Комсомольские вожаки рапортовали: "В комсомольских организациях широко развернулось изучение "Воспоминаний". Нашей молодежи близки и дороги каждый факт, каждая новая строка из биографии Леонида Ильича. Особенно ценными для нас являются его размышления о силе партийного слова, о том, что главное оружие в идеологической работе – правда". Воздержусь от комментариев. Материалы конференции были тут же изданы (Киев: Политиздат Украины, 1982), о правде партийного слова – страница 75.
Сегодняшнюю школу можно (пока еще) критиковать. Она этого заслуживает. Зато советская школа была лучшей в мире – ее успехи "вынуждены были признать даже наши противники" (Реформа советской школы…, с. 15). Правда, у тех, кто по наивности этому верил, постепенно росло удивление. "Я не раз встречал людей, – рассказывал Симон Соловейчик, – которые недоумевали: почему зарубежные педагоги не хотят у нас учиться?" (Симон Соловейчик. Воспитание школы, с. 60).
Глава 9. Осажденная крепость
Ну, ежели зовут меня, то – майна-вира!
В ДК идет заутреня в защиту мира!
Александр Галич
Возле самой границы овраг.
Может, в чаще скрывается враг.
Из песни на уроке пения
Военные годы вслед за годами террора травмировали советских людей навсегда. Характер и последствия травмы вскрывает историк-политолог Елена Зубкова: "Восприятие счастья как отсутствие не-счастья формировало у советских людей, переживших бедствия военного времени, особое отношение к жизни и ее проблемам. Отсюда слова-заклинания – "только бы не было войны" – и "прощение" властям всех непопулярных мер, если они оправдывались стремлением избежать нового военного столкновения" (Елена Зубкова. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. – М.: РОССПЭН, 1999, с. 132). Травмой, ужасом и болью памяти режим беспощадно манипулировал. Слухи о войне "негласно поддерживались властью и использовались в политических целях" (с. 221).
С самых ранних лет я это помню. "Спокойно смотреть на закат, а больше ничего и не надо" – сказала бабушка Маруся, открывая экзистенциальную тайну. Я была совсем маленькая, но почуяла выстраданную силу сказанного. Потому, наверное, и запомнила.
Устрашенным советским людям, и взрослым и детям, запрещалось артикулировать чувство страха. Его положено было выражать формулами: "Нас не запугать! Гневно осуждаем! Дадим отпор! Сплотимся еще теснее!".
Старшее поколение знает, как сильна была милитаризация советской школы. В милитарной обработке школьников и студентов ясно различались три направления, хотя и взаимосвязанные: 1. запугивание ядерной войной, 2. борьба за мир, 3. внушение чувства, что кругом враги, а ты в осажденной крепости.
Для каждого из направлений существовали специальные уроки и внеурочные мероприятия, но любое могло всплывать на любых занятиях.
§1. Если завтра война…
Прямо и четко для запугивания предназначались уроки начальной военной подготовки и гражданской обороны, хотя официальные пособия определяли их цели и задачи по-другому. "Формирование у школьников высокой коммунистической убежденности, политической бдительности, разоблачение агрессивной сущности империализма, воспитание классовой ненависти к империализму и международной реакции, разъяснение задач по обороне Родины, завоеваний социализма; широкая пропаганда среди учащихся идей марксизма-ленинизма, внутренней и внешней политики Коммунистической партии, ее ленинской политики мира и дружбы между народами, преимуществ социалистического строя перед капиталистическим, выдающихся успехов нашей страны в развитии экономики, науки и культуры" (Военно-патриотическое воспитание на занятиях по начальной военной подготовке. Пособие для военных руководителей общеобразовательных школ. – М.: Просвещение, 1979, с. 5).
О практике начала пятидесятых годов вспоминает Михаил Герман: "Ощущение угрюмого страха рождалось и на лекциях по военному делу, которое вел неожиданно элегантный господин, очень мало говоривший о самом "деле", но настойчиво рассказывавший нам об ужасах атомной войны. "Непременно", – отвечал он на растерянные наши вопросы: "Будет ли война?" Что это было такое? Сейчас бы сказали – "зомбирование". Тогда такого слова не знали; вероятно, вариант воспитания, чтобы, как сказано где-то, "меньше непуганых было"" (Михаил Герман. Сложное прошедшее. – СПб.: Искусство – СПб, 2000, с. 98).
Ровно то же самое помню и я из семидесятых годов. Наш учитель военного дела тоже запугивал на уроках ужасами, а самого "дела" почти не касался. Господин был, вероятно, циничный и образованный. Меня он поймал за чтением "Доктора Фаустуса" Томаса Манна. Грозно требуя дневник, он отобрал книгу, но увидел автора и название, усмехнулся, вернул и пошел дальше между партами, живописуя предстоящий нам кошмар. Но предстояла и победа. На Западе, докладывал военрук, большинство выживших сойдет с ума. А у нас нет, у нас только два с половиной процента. Остальные, вероятно, будут дальше строить коммунизм под мудрым руководством родной коммунистической партии.
В семидесятые годы таяли льды холодной войны, на дворе стояла разрядка международной напряженности. Идеологи провозглашали разрядку великим достижением мудрой и неизменно миролюбивой политики советского государства, но тут же и сразу же требовали усилить военно-патриотическое воспитание. И знаете чем это объясняли? – "Возрастанием значения морального потенциала в будущей войне. Социализм, где господствующей идеологией является марксизм-ленинизм, имеет все условия для всемерного упрочения и развития моральных возможностей страны, и они должны быть использованы". Так откровенничал политработник М. П. Чекмарев в учебном пособии "Возрастание роли военно-патриотического воспитания" (Л.: б.и., 1974, с. 10).
У нас никто ни о чем военрука не спрашивал, хотя вопросы "Будет ли война? Удастся ли сохранить мир?" относились к правильным, допустимым.
На эти вопросы идеология давала два ответа. Первый – специально для уроков запугивания. Суть его состояла в том, что война будет, причем скоро. В 60-е-80-е годы уполномоченные товарищи уже не отчеканивали "непременно", а выражали идею слегка завуалированно. Их подлую манеру выразительно и узнаваемо показал Виктор Пелевин в повести "Омон Ра". Там уполномоченный товарищ проводит беседу с абитуриентами. "Ребята, очень не хочется вас пугать, очень не хочется начинать нашу беседу со страшных слов, так? Но вы ведь знаете: не мы с вами выбираем время, в котором живем, – время выбирает нас. <…> Значит, – заговорил подполковник тихим голосом, – недавно на закрытом совещании армейских политработников время, в которое мы живем, было представлено как предвоенное. С тех пор – месяц уже целый – живем в предвоенное, ясно или нет? <…> Я это говорю не к тому, чтоб пугать, – заговорил уже нормальным голосом подполковник, – просто надо понимать, какая на наших с вами плечах лежит ответственность" (Виктор Пелевин. Полное собрание сочинений. т. 3. – М.: Эксмо, 2015, с. 38-39).
Так же обрабатывали и взрослых. Ровно то же самое, что подполковник из повести Пелевина, говорил генсек Андропов на заседании Политбюро 31 мая 1983 года. На основе стенограммы из архива Гуверовского института Дэвид Хоффман пишет: "На заседании Политбюро Андропов призвал усилить пропаганду. "Нам нужно более ярко и широко продемонстрировать милитаризм администрации Рейгана и стран западной Европы, его поддерживающих", – заявил он. Андропов предположил, что такая пропаганда "мобилизует советский народ на экономическом фронте"" (Дэвид Хоффман. Мертвая рука. – М.: Астрель, 2011, с. 94). Потребовав нагнать страху, генсек добавил – в одно слово с подполковником, – что это не к тому, чтоб пугать. Старшее поколение помнит, что летом 1983 года началась дикая пропагандистская истерика, которая дошла до полного психоза после расстрела южнокорейского "Боинга" 1 сентября. Андропов весь месяц молчал, а 28 сентября выступил со свирепым "Заявлением". Завравшись и увязнув опасном кризисе, он кинулся – нет, не исправлять положение, а ругать президента Рейгана за подготовку к ядерной и химической войне и спланированную провокацию с использованием пассажирского самолета.
1 октября, в воскресенье, москвичей согнали на митинги "Ветреная холодная погода не помешала сотням тысяч москвичей выйти на улицы и площади столицы, чтобы решительно осудить милитаристские планы Вашингтона, – писал репортер "Нового времени". – …В США не только планируют, но и надеются выиграть локальную ядерную войну… 800 тысяч москвичей по своей собственной инициативе продемонстрировали… Мы полностью одобряем Заявление товарища Юрия Владимировича Андропова… Мы решительно отвергаем пещерную политику американской администрации… Корреспондент Би-би-си процедил что-то об официально организованных митингах, да и число участников было поставлено под сомнение…" (1983, №41, 7 октября, с. 6). То есть репортер "Нового времени" намекал, что его британский коллега прав – число участников раздуто. Читатели умели читать между строк, а то, что митинги – дело принудительное, они и без намеков знали.
Толпы стояли с обреченным видом. Люди же понимали, что от них требуют "горячо одобрить" военный психоз и убийство мирных пассажиров. Впрочем, стояли безропотно. Мрачно, тоскливо, но безропотно. Поэтому, наверное, сегодня никто не помнит это жуткое дело – не хочется вспоминать. Пусть не 800 тысяч, но подневольных на акцию устрашения собрали много.
Запуганные взрослые передавали свою запуганность детям. Травма и страх перевешивали рассудок. Мои умные родители высказывали совершенно безумные мысли, когда речь заходила об этом сюжете. Однажды я подслушала разговор отца с дядей и пришла в ужас. Они откровенно беседовали под рюмочку. "Надо вооружаться, – взволнованно говорил отец. – Это разорительно, одна ракета дороже ледового дворца, мы могли бы в каждом городе построить, но вооружаться надо. Чтоб хоть двадцать, тридцать лет войны не было. Чтоб дети выросли" – "Нет, – сокрушенно отвечал дядя. – Не успеют…". Я рот разинула: даже вырасти не успею. Зачем вы меня на свет родили? Мама, роди меня обратно!
Другой раз, первоклассница, я что-то спросила об американцах. Ответ был настолько страшным, что вопрос испарился из памяти. Мама выразилась в том духе, что они хотят нас уничтожить. А закончила так, дословно помню: "Если придут американцы, они всех нас повесят, потому что мы коммунисты. Вот так ты и должна о них думать". Испугалась я смертельно. Что такое "повесят" я в семь лет уже знала из военно-патриотических фильмов. Но враги же не пешком придут, правда? Они на самолетах прилетят, вот как. Услышав однажды слишком громкий и долгий гул самолета, я в истерике бросилась к маме: это американцы? Потрясенная мама, сама в слезах, стала меня стыдить: "Где твое мужество? Ты же советская девочка!". Советская девочка урок усвоила: нельзя говорить, что боишься. Но после этого, если из волн "международного положения" выныривало что-то пугающее, я спасала от ужасов свою семью и весь мир с помощью мыслительного усилия. Сначала нужно было вообразить черную бесконечность. Потом висящий в бесконечности каменный саркофаг, но я такого слова не знала, поэтому – сундук. Из ящика на стенке сундука надо было достать большущий ключ. Отпереть тяжелую крышку, приподнять. Пугающий объект вообразить словом, написанным на клочке бумаги, перерезать его пополам, бросить в сундук и закрыть крышку. Запереть и спрятать ключ в ящик. При всяком самолетном гудении или при радионовостях у меня "включалась мыслительная ответственность", я спешила обезопасить планету: в саркофаге исчезали перерезанные слова "воздушная тревога", "бомбы", "война". Много лет этот сундук висел в черной бесконечности у меня в мозгу, и от навязчивости оказалось очень непросто избавиться.
Что-то подобное, как я теперь предполагаю, происходило и с моей подружкой-одноклассницей. Она иногда, забывшись, начинала напевать под нос: "Теперь от войны не уйти никуда, не уйти никуда…". Нам было лет 10-12.
Раннее детство моего собеседника А.Г. пришлось на годы "разрядки", но тревожился и он под внушением семьи: "Международное положение меня беспокоило. И моих родных всех поколений, потому что война была в их памяти. Полдетства я провел в деревне, где моих бабушек смущали разве что вашингтонские поджигатели – они за ними следили, читали газеты, потому что войну помнили. Остальное их не интересовало. Другие полдетства пришлись на рабочий район Красноярска – но и там я слышал сплошные разговоры о работе, учебе и опять же о поджигателях войны" (А. Г. Интервью 3. Личный архив автора).
Моя собеседница А.К. однажды, подростком, выказала презрительную насмешливость по поводу Брежнева на экране – и произошел взрыв: "Отец вскочил из кресла перед телевизором, выкатил глаза, налился краской и заорал, что, если бы не этот человек, была бы ядерная война, всех нас давно не было бы и т. п. Он был ракетчиком – в горах под Новороссийском стояли ракетные установки, направленные на Америку. Отец участвовал в событиях Карибского кризиса: был ночью поднят по тревоги, явился на сборы и в ужасе ждал в своей части, что будет. Ничего не было, только испуг, но ему и этого, видно, хватило" (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).
Советских детей запугивали даже в детском саду – "борьбой за мир". На малышей это сильно действовало.
"Детсадовские песенки за мир (мне, разумеется, больше нравились песни милитаристского склада "У меня матроска, шашка у меня"), отчего зародилось стойкое убеждение, что кроме нас и в частности меня, за мир бороться некому, поэтому надо стараться – вести себя хорошо и вообще жить согласно поэме Маяковского "Что такое хорошо" (А. Г. Интервью 2. Личный архив автора).
Мой крошечный племянник, едва научившийся говорить, однажды сказал, жалея младшую сестренку, мою дочь: "Неть, нам низя ваивать, у нас ляля маинька". Я тогда же записала его слова, дневник сохранился. Это было в середине восьмидесятых, когда еще расходились волны от адроповского военного психозы.
При этом пропаганда твердила, что у советских детей страха нет. Киевский НИИ педиатрии в 1986 году распространил информационное письмо на русском и английском языках – "Отношение советских детей к проблеме мира и угрозе войны". В нем сообщалось, что 3899 "обследованных" (=опрошенных) детей от 11 до 17 лет "исполнены оптимизма" (с. 7), готовы общественно-полезным трудом крепить мир, а "чувство страха и ужаса перед будущей войной стоит на одном из последних мест" (с. 7).
Зато дети на Западе, утверждал агитпроп, ужасно запуганы. Николай Тихонов эту установку даже в стихах изобразил. Мол, американские родители и американские газеты "терзали душу" ребенка – "С неба слетит атомный гром… Слушала дочка, хоть и мала. Все понимала. Она ни есть, ни спать не могла, всю ночь вздыхала. И мать разбудила она, когда Ночь уже шла к рассвету: Уедем, мама, с тобой туда, Где неба нету!" (Борьба за мир. Репертуарный сборник. – М.: Государственное Издательство культурно-просветительной литературы, 1952, с. 7).
Будущее советских детей было абсурдным в духе социальной шизофрении. Там, впереди, вместе и одновременно сияли вершины коммунизма и поднимался ядерный гриб. Дети думали об этом и вырабатывали план действий. Лет в десять я размышляла, не броситься ли под троллейбус, "когда начнется", а моя собеседница О.К. твердо знала, как поступит: "Соседи ждали нападения Америки каждую весну. Я особенно ждала войну во втором классе, чтоб сразу побежать и поцеловать Вовку" (О. К. Интервью 8. Личный архив автора).
На роковой вопрос агитпроп давал и другой ответ, допускавший возможность отстоять мир. Суть его заключалась в той самой мобилизации на экономическом фронте.