А если бы вместо вечных упреков и недовольства я встречала в школе поощрение и поддержку, вдруг бы меня "научили коммунизму"? А если бы в школе вместо скуки, тоски и бессмыслицы были интересные знания, связанные с жизнью и с вечностью, вдруг бы я полюбила советскую власть, которая мне все это дала? Но нет, не получается. Тогда в школе была бы обстановка, подобная той, что была во Второй математической, а значит, ее бы тоже задушили.
Из моих собеседников только О.К. сказала, что "к школе и учителям относилась с любовью", но углубляться в вопрос не стала (Интервью 8. Личный архив автора). Краткость большинства ответов моих собеседников вызывает внимание, но не удивление. Думаю, что много испытавшие, умудренные жизнью люди не хотели высказывать негативного отношения, понимая тяжкое подневольное положение своих учителей, которых уже нет на свете. А. К. и М. С. совсем не стали отвечать на вопрос об отношении к школе и учителям.
"К отдельным учителям относился с любовью, с симпатией, а ненависти я никого не удостаивал, потому что никого не боялся" (А. М. Интервью 1. Личный архив автора).
"Люди (в том числе и учителя) в большинстве своем вызывают у меня интерес и сочувствие. Только фашисты и злобные идиоты вызывают у меня отвращение и раздражение. Иногда очень сильное, вплоть до желания поколотить, но я сдерживаюсь, ни разу еще никого не поколотила" (А. Б. Интервью 4. Личный архив автора).
"Некоторых учителей любил и уважал, некоторых просто уважал, некоторых боялся. Никого не жалел – не за что было. С политикой все это никак не было связано" (Р. А. Интервью 5. Личный архив автора).
"Естественно, по-разному относилась, они разные были" (Л. И. Интервью 7. Личный архив автора).
"С равнодушием чаще всего. Но точно не с любовью" (Л. С. Интервью 10. Личный архив автора).
"Школу я не любила уже потому, что сова – рано вставать не люблю. Еще потому, что были мучительные уроки вроде физики и химии, которых я совершенно не понимала, а помочь было некому. Любила несколько предметов – русский, литературу, английский и – алгебру, хоть ее и вела моя классная руководительница, не к ночи будь помянута. Алгебру постигала сама, помогать было некому. От нее оставалось ощущение красоты, почему-то удовольствие от правильно решенной задачи было эстетическим. Учителя были разными, некоторые вызывали любовь, некоторые ненависть. Лучшие учителя были по русскому, литературе, английскому и географии, помню их до сих пор. Когда поступала в Литинститут, на подготовительных курсах преподаватель английского спросила у меня, где я учила язык. Я удивилась: в школе, 15 лет назад (я поступила в вуз в 30 лет). Она сказала, что у меня был очень хороший учитель" (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).
Мой собеседник А.Г. выразил мудрость примирения.
"Теперь уж многих нет. Всех помню, никого не сужу. Директрису – боялся. Географичку – любил. Причем взаимно. Русичку тоже. Писал ей сочинения по целой тетрадке, и она хоть и требовала "перевести с китайского на русский" (почерк у меня ужасный), но относилась ко мне очень серьезно. Химичку терпеть не мог. Полагаю, тоже взаимно. Перед военруком Сипычем (подполковником Козыревым) – благоговел по причине его боевого прошлого и какой-то удивительной естественной человечности. Физрука стеснялся, поскольку я от природы неловок и дубоват, а он за словом в карман не лез. С физичкой (она же классный руководитель) обращался на грани панибратства – добрая женщина, к тому же у нее сын был больной, чем мы, свиньи, пользовались. Трудовику хотелось дать по морде – отвратительный тип, агрессивный, нервный. Правда, иногда труд вел военрук Козырев – тогда не хотелось. Но особой оценки, по-видимому, заслуживает математичка: после года бесполезных битв, поняв, что мои способности в точных науках ограничиваются обычным счетом, да и то при помощи пальцев, она разрешила мне ничего не делать на уроках – только, говорит, не мешай никому, не хулигань. А решение это (по сути, грубейший профессиональный проступок) она приняла, после того, как русичка дала ей почитать мои опусы: эти две женщины первыми проявили снисхождение, увидев во мне развивающуюся заразу литераторства. Очень им благодарен" (Интервью 3. Личный архив автора).
Совсем особенной была школьная ситуация моего собеседника П.Г., и он подробно рассказал о своем опыте, расширив рамки вопроса: "Я родился и вырос во Львове, в послевоенные годы. Когда мы говорим о школе в мое время, надо сразу понимать, что у нас были совсем разные школы. Население можно было условно разделить на 5-6 групп: поляки, не уехавшие и не высланные в Польшу, коренные, довоенные украинцы, переселенцы-украинцы, евреи, так сказать, "понаехавшие". Было большое число семей военнослужащих, Львов был центром Прикарпатского округа, а негласно – центром управления Варшавского договора.
И все эти группы по-разному относились и к политике, и друг к другу. Характерно, что общая политика Москвы была на недопущение активных контактов "по горизонтали". Все вечера и даже соревнования в школах проводились в основном раздельно. Представить себе, скажем встречи КВН (модно было в средине 1960-х) между русской и украинской школой я не могу. Общались мы в основном на улицах. Конфликтов на национальной или культурной почве на нашем уровне никогда не было, хотя вокруг была масса драм и трагедий. Отношение, например, к политике и церкви в польской школе (где на стенах классов висели распятия) и в школе семей военных было кардинально разным. И семьи были кардинально разными.
Подавляющее большинство коренных семей и все без исключения польские семьи были если не глубоко религиозными, то придерживающимися церковных традиций. На большие праздники в церквах и вокруг них было полно молодежи. И сейчас тоже. Пытались организовывать какие-то списки по школам, но в целом это не работало. На Пасху всегда что-то назначали, чтобы удержать молодежь и студентов вне семьи и церкви. Эффект был почти полностью обратным. Забегая вперед, должен сказать, что многие нынешние "апологеты МПЦ" – именно из тех, кто составлял такие списки, а теперь срочно стал "типа верующим". Я своей дочери всегда говорил: знать предмет – это не одно и то же, что придерживаться проповедуемых там взглядов. Когда закрывали церкви в городах, народ уезжал на праздники в села. Греко-католическая церковь вообще функционировала в подполье. Церковные здания (те, что оставались действующими) были переведены в Московский патриархат, а по сути, в Управление по делам церквей. Но прихожане приходили в "свои" церкви, оставаясь преданными своим корням.
Именно в те годы во Львове были разгромлены и закрыты синагоги, иудаизм был де-факто объявлен преступлением.
Пружина в Украине накручивалась столетиями, не удивительно, что все так трагично сегодня.
Первый свой диссидентский опыт и конфликт я отношу к 7 классу (это значит -14 лет). Сочинение по украинскому – "Наши мастерские". Я очень не хотел писать, были личные мотивы, но моя классная (кличка "Берия", носила пенсне, и характер был соответствующий) настояла. Я сорвался и написал, как она потом говорила – пасквиль. Она меня сдала завучу. Мужик был крутой, но очень порядочный. Классический гимназический инспектор. Он дело замял, мы еще погрызлись с ней весь 8 класс, потом я ушел в другой класс, там украинский преподавала очень интересная и незаурядная женщина.
Были прекрасные учителя: физики – Анна Федотовна, химии, математики, украинского языка (это вообще – отдельная тема). Врагов не было – или друг, или никто.
У нас был учитель истории, мы звали его Володя. Он был фронтовик (тогда фронтовики были 40-летние, а то и 35 лет). Он нас водил в походы по местам боев, много рассказывал о войне. Мы прошли от Букрынского плацдарма (под Киевом) до Ковеля, по тем места, где он воевал. С того времени я увлечен военной историей.
Володя страшно не любил официозную трескотню и шагистику. Его быстро выжили со школы.
Особая страница – "еврейский вопрос". Так получилось, что у нас в классе было более 50% детей из еврейских семей, это наложило свой особый отпечаток. После периода агрессивного антисемитизма ("дело врачей", "борьба с космополитизмом") начался период антисемитизма негласного, но жесткого. Внешне отношения между нами были нейтральные, но в "свою среду" принимали неохотно. Я был "своим", несмотря на свое чистокровное козацкое происхождение. Дружбу эту поддерживаем до сих пор. Недавно, будучи в Израиле, мы собрались (кто смог) и посидели вечер. Помню, как иврит (реже – идиш), преподавали по домам приходящие учителя, почти нелегально и конспиративно. Мне тоже предлагали присоединиться, я, дурак, отказался, о чем до сих пор жалею. В украинских школах контингент был гораздо более однородный. Я с тех пор считаю, что всякая сегрегация, особенно в детстве и юношестве – большое зло. То, что творилось в последние годы на Востоке и в Крыму – просто возмутительно. Я имею в виду искусственное раздувание "русскоязычных проблем".
Сейчас у нас строгое правило: все внуки прошли через польский детский сад, украинскую школу, при том, что дома русский – преимущественный, в силу наших контактов. Книги – тоже на разных языках. Одна из внучек учится в польской школе, а старшая училась 4 года в Москве.
С обучением на польском языке всегда были большие проблемы. Число "разрешенных мест" в польских школах всегда жестко ограничивалось властями, Москвой. Я, например, хотел, но не смог учиться в польской школе, очень мало было мест. Польский язык в семье – обязательный, одна из внучек учит еще и чешский. Это – кроме обязательного в школе английского и немецкого.
Для "националистического" Львова это совсем не редкость. Дети, на удивление, очень легко воспринимают несколько языков. Многоязычие – это скорее правило для образованной части народа. На улицах, особенно летом, доминирует русский язык. Не верьте никому, кто будет говорить об "угнетении и ограничении" – это злобная ложь.
А теперь, в связи с массовой трудовой миграцией в Европу – тем более. Многие берут с собой детей, те возвращаются маленькими "итальянцами" или "испанцами" и заново учат родной язык.
Вот так мы тут и живем" (П. Г. Интервью 2. Личный архив автора).
А у меня не нашлось мудрости и примирения. В детстве я школу ненавидела изнурительно, до нервного расстройства, и теперь подтверждаю: да, очень плохая. Учила она только бесправию и коммунизму, знаний не давала. Занималась я помимо школы с репетиторами и книгами. По английскому репетитор был приглашенный, по химии и биологии – бабушка, по литературе, русскому языку и геометрии – мама. А папа учил меня немецкому языку, на котором заговорил за несколько послевоенных месяцев в Германии. К моему счастью, у мамы с папой и у бабушки Маруси были выдающиеся дарования и неостывшая познавательная интенция. Бабушка начала изучать английский язык вместе со мной и с куда большим успехом. Я-то его учила "через отвращение", которое успели внушить школьные уроки. Школа превращала в бессмыслицу и скуку все, к чему прикасалась, – от стихов Пушкина и закона Паскаля до пения хором и сбора макулатуры (гнившей потом в лужах на заднем дворе). Почему меня не отдали в специальную? Рядом была математическая, но там я неизбежно подхватила бы фрондерский душок (однажды мама обмолвилась: "из таких школ выходят снобы"), а семья воспитывала советскую девочку (… ведь "мне тут жить").
Бесправие учеников в нашей двадцать второй ростовской школе доходило до дикостей, в которые трудно поверить. Однажды школьное начальство решило – или ему велели – организовать хор. Нам, седьмым и восьмым классам, приказали в нем петь. Дважды в неделю по два часа. После уроков нас не выпускали, запирая раздевалки. Учителя шли облавой, загоняя подневольных в актовый зал. Мы прятались под партами и разбегались по туалетам. Из такого хора ничего, разумеется, не вышло, но облавы продолжались несколько месяцев при полном молчании родителей. А ведь в школе наверняка был родительский комитет. Уж не знаю, эстетическое ли воспитание было задумано для показухи или, может, патриотическое (песни были сплошь патриотические), но получилось настоящее советское без прикрас – воспитание лукавых рабов: родители не протестовали против школьного произвола, но молча позволяли нам прятаться и удирать.
"Абсолютное насилие, – пишет Юрий Левада, – порождало абсолютную готовность к лукавому приспособлению. Лишенный возможностей для сопротивления, человек торжественно или молчаливо соглашался с императивными предписаниями – и настойчиво искал лазейки, позволяющие их обойти. Весь механизм советской системы формировал "лукавых рабов", по очень точному выражению Т. Заславской…" (Юрий Левада. От мнений к пониманию. Социологические очерки 1992-2000. – М.: Московская школа политических исследований, 2000, с. 511).
Вопрос о том, вправе ли школа распоряжаться нашим внеурочным временем по собственной прихоти, даже не ставился. Подразумевалось, что да: власть у школы самодержавная. Вправе ли мы внятно, гласно отказаться от участия – такой вопрос тоже не ставился. Подразумевалось, что нет: нельзя отвергать приказ. Но уклоняться и саботировать – не то что можно, не то что вправе, но… жизнь такова.
Это единственный случай, когда семья, хоть и молча, была на моей стороне. Во всех остальных держалось единство семьи и школы. Полного подчинения школе от меня требовали под угрозой "отправить в интернат". Я долго верила и страшно боялась. Конечно, это печальная ошибка мамы с папой. Конечно, мне хотели добра. Но школьные годы были годами страха, ненависти и унижения. До десятого класса. Когда я пошла в десятый, тяжело, смертельно заболела бабушка, и я забыла о существовании такого вздора, как школа, даже появлялась там нечасто.
Отправки в интернат боялись многие советские дети. Это типичная дисциплинарная угроза. Могу предположить, откуда она взялась. Во второй половине 50-х годов партия взяла курс на изъятие детей из семьи в интернаты. "Школы-интернаты получили всенародное одобрение и поддержку. <…> Дети будут поступать в школы на постоянное пребывание, а родители могут встречаться сними в праздничное, каникулярные и внеучебное время. <…> Они навсегда сохранят благодарность партии, по инициативе которой созданы интернаты" (Два года работы школ-интернатов. – М.: Учпедгиз, 1959, с. 3, с. 8, с. 192). "Создание школ-интернатов – важнейшее не только педагогическое, но и политическое событие. <…> Мы должны воспитать коммунистов. Школы-интернаты располагают большими возможностями для широкого развертывания идейно-политической работы с детьми"" (Пять лет школ-интернатов. – М.: АПН РСФСР, 1961, с. 6, с. 106). Авантюра провалилась, но успела так напугать народ, что родители стращали детей до конца советской власти.
Учителя, хозяева нашей каждодневной жизни (по слову Иосифа Бродского), были в моей школе сплошь пожилые, пережившие все кошмары советской истории. Несчастные, загнанные, нищие, одинокие, с больными нервами. Некоторые еще хуже других, то есть истеричнее и несчастнее. Очень скоро я превратилась в их маленькое подобие, довоспитавшись до фобий и обсессивно-компульсивного невроза. О фобиях семья знала, обсессии и компульсии я скрывала. Фобии у меня остались, от навязчивостей избавилась.
Любил ли кто-нибудь из учителей свой предмет, неизвестно. Сильней учебника зверя не было – так что вряд ли. Какие у них были общественно-политические и моральные убеждения, тем более неизвестно. Правильные слова о коммунизме все они произносили заученно и безжизненно.
Школа воспитала во мне бессердечие, цинизм и особую недоверчивость ко всем хозяевам положения Мне казалось (и кажется), что возможность запрещать и распоряжаться лишает их разума. Их нельзя ни о чем просить, им нельзя ничего предлагать. Они всегда пресекут, не позволят, но запомнят, чего тебе хотелось, чем ты интересовался. Они этим воспользуются во вред тебе и даже себе, но ради возможности утвердить свою властвующую позицию. "Всякое проявление интереса к чему-либо оканчивалось запретом" – много лет спустя со смехом полного согласия прочитала я в мемуарах Андрея Белого о его детских годах (На рубеже двух столетий. – М.: Художественная литература, 1989, с. 193).
Реальные достоинства обычной советской школы интересно и убедительно описывает мой коллега Андрей Русаков, но своим собственным опытом я его выводов подтвердить не могу.
"Жизнеспособной советскую школу делала отнюдь не ее пресловутая систематичность, требовательность, единообразие, а совсем другое. <…> В каждой школе можно было встретить учителей, чем-то увлеченных: или своим предметом, или жизнью как таковой, или участием в жизни учеников. Без этого "ключа" механизм обычной советской школы не включался, не приносил ничего кроме вреда. <…> Негласной нормой советской школы была и увлеченность учителя увлеченными детьми. Вера в твои силы со стороны любимого учителя окрыляла, вводила в привычку регулярные усилия, завершающиеся результатом и признанием. <…> Какое можно вывести резюме? Обычная советская школа была во многом (хотя далеко не во всем…) хорошей школой для успешно учившихся ребят, не очень плохой для трети "середнячков" и очень плохой школой, школой унижения и агрессии для неудачников, будущих пэтэушников. Они-то всем только мешали…" (Андрей Русаков. Школа и образы будущего. – Звезда, 2013. №2. https://goo.gl/DBFBlY).
Окончательный позор и фарс настал на рубеже восьмидесятых, когда в школе взялись изучать трилогию Брежнева. По этим текстам дети сочинения писали, отрывки наизусть заучивали. Тратили на скверный анекдот невозвратное время, знаний не получали. Мой собеседник А.Г. был тогда в младшей школе, поэтому сочинений не писал, но слушал на пионерских линейках "зачитывание" эпизодов.
Совершенно загадочная история, которая и сейчас не исследована. Кто это придумал и зачем? Кто "исполнил" тексты? Почему об исполнителях только слухи ходят в интернете? Давали подписку о неразглашении? Почему не опубликованы документы об этом запредельном безумии? Засекречены? Что именно скрывают?
"Богатейший материал для воспитания у школьников советского патриотизма, преданности делу коммунистической партии, – писал наш старый знакомый Михаил Студеникин, – дает изучение произведений Л. И. Брежнева "Малая земля", "Возрождение", "Целина"" (Коммунистическое воспитание учащихся на уроках истории, обществоведения и основ советского государства и права. – М.: Просвещение, 1981, с. 25).
Моя собеседница А.К. вспоминает: "Брежнев в моем детстве – это мой родной город Новороссийск и Малая земля, куда мы ездили на дикий пляж с того края города, где мы и жили. Одна часть трилогии, помнится, так и называется. Там в центре поселка Малая земля, в котором тогда жили почти исключительно татары, стоит такой памятник: сваренные вместе минные осколки, имитирующие взрыв. Пытаюсь припомнить обложку трилогии. Кажется, на одном из томов крупный план в три четверти, на другом – поясной портрет, ракурс несколько снизу, как это принято делать, если надо занизить горизонт и завысить фигуру. Больше никак в моей жизни эти книги не проявились – из-за отношения к их автору. Для меня это был плямающий челюстью идиот в телевизоре, перед которым часами навытяжку сидел мой отец-офицер, слушая эти "сиськи-масиськи"" (А. К. Интервью 11. Личный архив автора).