Монография посвящена исследованию принципов и приемов организации пространства в романе В.В. Набокова "Лолита". Идентификация пространственной модели мира "Лолиты" осуществляется в нескольких аспектах: маркированию пространства по принципу соответствия онтологии героя категории литературного рода; функциональной манифестации героев в роли палачей и/или жертв; космизации пространства "Лолиты" путем мифологического "опространстливания" вечности.
Монография предназначена как для студентов и аспирантов филологических сециальностей, так и для широкого круга читателей.
Содержание:
От автора 1
1. Философско-эстетическая идентификация понятия "Литература" в космосе В. Набокова 2
2. Феноменологические качества метапрозы В.В. Набокова 6
3. Принцип соответствия героя и мира – как основа космизации пространства "Лолиты" 10
4. Идентификация героя и его мира в аспекте мифоритуальной архаики 23
Заключение 44
Сноски и примечания: 45
Яна Всеволодовна Погребная
Поиски "Лолиты": герой-автор-читатель-книга на границе миров
От автора
Название предлагаемой монографии представляет собою сознательный парафраз названия новеллы X.-Л. Борхеса "Поиски Аверроэса", первоначальный замысел которой был определен автором как стремление "описать процесс одного поражения" /34,с.253/. Но по мере развития философских поисков автора, намеренного показать тщету попыток Аверроэса, который, "будучи замкнут в границах ислама" /34,с.253/, толкует "Поэтику" Аристотеля, не имея даже отдаленной возможности постичь смысл понятий "комедия" и "трагедия", обнаруживается тщета попыток самого автора уяснить и передать образ самого Аверроэса, который ускользает от воссоздания и исчезает, едва автор перестает в него верить, поскольку исторически ограничен тот материал, которым оперирует Борхес, создающий Авероэса, даже зеркало не может отразить лицо философа, "потому что ни один историк не описал его черт" /34,с.252/. Книга, озаглавленная "Лолита", призванная явить зримый образ героини, обеспечивающая ей бессмертие и спасение в реальности искусства, книга, герой-рассказчик которой просит, требует, заклинает читателя вообразить его самого, поскольку иначе он лишится бытия, телесности, наличности; книга, которая показывает героев, погружает их в поток движущегося времени и меняющегося пространства, постоянно заставляет сомневаться в истинности запечатленной в ней и возникшей в сознании читателя и исследователя реальности.
И дело не только в игровом характере текста, приглашающего читателя к литературной игре, разгадыванию кроссворда, сличению рекуррентных ходов в ткани романа, и априори заложенной в этом процессе "различения" (термин Ж. Деррида) возможности ошибки. Как в лекциях об "Улиссе" Набоков подчеркивает, что "очень приблизительная и очень общая перекличка с Гомером… существует наряду со многими другими присутствующими в книге классическими аллюзиями", поэтому поиск прямых параллелей с Гомером "в каждом персонаже и каждой сцене "Улисса"" – "напрасная трата времени" /143,с.370–371/, так и отслеживание многочисленных реминисценций в "Лолите" самостоятельный аспект чтения книги, не особенно приближающий к ее пониманию. Но, несмотря на очевидность того, что анализ литературных и внелитературных источников, проактуализированных в полицитатной ткани набоковского романа, не может выступать самоцелью, тем не менее, игнорировать этот аспект интерпретации романа невозможно – это первоначальный этап его освоения. Причина ускользания набоковской реальности в ее одновременной телесности, вещественности, зримости и приблизительности этой вещественности. Таковы два взгляда Гумберта на Лолиту, один из которых сводим к набору "общих терминов", а другой воссоздает "объективное, оптическое, предельно верное воспроизведение любимых черт" /152,т.2,с.20/, причем один взгляд не перечеркивает другой, а, скорее его дополняет, индивидуализирует, но при этом очевидно существенное несовпадение, нетождественность обоих образов, воспроизведенных зрительной памятью.
Перечитывая "Лолиту" много раз, парадоксальным образом забываешь о шокирующем сюжете, на второй план отходят эротические сцены книги, затемняющие ее смысл при первом чтении, затем и литературная игра с читателем начинает восприниматься как некоторый вспомогательный фактор, и тогда на первый план выходит проблема осознания романа как второй реальности, как самостоятельного мира, который к тому же определен самим рассказчиком как область "бессмертия", как явленная в слове вечность, обеспеченная и поддерживаемая самим этим словом. В этом контексте сама игровая природа текста идентифицируется как один из способов, приемов создания его, как реальности, причем, возможно, не самый главный. По мере оживления текста, его постепенной воплощаемости в процессе его чтения и понимания в качестве конструктивной доминанты исследовательского поиска выдвигается необходимость выявления, осознания и анализа тех приемов, способов, методов организации словесной ткани книги, которые сообщают ей самостоятельное онтологическое качество состоявшейся обособленной, но одновременной диалогически сконструированной реальности, в которой особым статусом наделена категория времени, трансформированного в вечность.
"Лолита" – активная, действенная часть мира, созданного словом Набокова, мира, который, являя читателю героев протагонистов и антогогинистов, обнаруживает, утверждает, космизирует присутствие самого автора. "Лолита" – это Набоков в той же мере, что и "Другие берега" или "Strong Opinions". Форма бессмертия героев, как "предсказание в сонете" или "спасение в искусстве", обещанные рассказчиком Лолите, разделяется самим автором. Разумеется, речь идет не о биографизме текста, явном или скрытом, поскольку "Подлинная жизнь Себастьяна Найта" или глава о Чернышевском в "Даре" убеждают в приблизительности и несоответствии творцу его биографического или автобиографического описания: факты не умещают полноты творящей индивидуальности, факты сами подвержены многообразной интерпретации в чужих и/или своих описаниях, метаописаниях или автометаописаниях. Демиург многолик, воплощаясь во множестве обличий, он единичен и неуловим одновременно, но, тем не менее, созданные им миры являют его "Я" как парадигму, как цепь отражений и воплощений единого. Именно поэтому Набоков характеризовал себя одновременно как автора своих книг и как их лучшего читателя. "Лолита" – один фрагмент, одна, бесспорно чрезвычайно важнейшая часть лика автора, образуемого мозаикой его творений, слагающихся однако в единую парадигму, составляющих однако единый художественный космос, который носит имя – Набоков. Новелла Борхеса об Аверроэсе завершается утверждением неидентифицируемости ни героя, ни автора, которая принципиальна в силу необратимости времени: "…мой рассказ – отражение того человека, каким я был, пока его писал, и, чтобы сочинить этот рассказ, я должен быть именно тем человеком, а для того, чтобы быть тем человеком, я должен сочинить этот рассказ, и так – до бесконечности" /34,с.253/. Набоков напротив утверждает единство и непрерывность человеческого бытия, что дает возможность возвращения в область уже состоявшихся события или состояния, обратимость времени нематериальна, но вещественна, поскольку погружение в прежнее "Я" осуществляется в границах настоящего, тем самым временно размыкая их или приостанавливая ход внешнего времени и развитие событий внешней действительности. Текст, таким образом, являет автора не как целостную категорию, а как часть целого, этот принцип узнавания целого по части, универсализации детали мира находит выражение в подробном прописывании ближайшего вещественного окружения и размывания фона.
Зримость и вещественность набоковского космоса парадоксально сочетающаяся с его ускользанием, призрачностью, обусловлена вненаходимостью демиурга, прочитывающейся на уровне конкретного текста как вненаходимость истины, как распыление смысла. Ориентация на феноменологические качества искусства, на витализм Набокова нуждается поэтому в подкреплении стратегией психологической герменевтики, направленной на понимание не столько героя или текста, его являющего, но и творца, скрывающего в творении и за творением. Этими соображениями продиктовано включение теоретических глав, открывающих данное исследование, в которых анализируются способы сотворения Набоковым словесной реальности, исходя из той концепции "литературы", которая оформляется в художественных и исследовательских текстах Набокова.
Вместе с тем, не подлежит сомнению игровой характер набоковского текста, его бытие в реальности литературы, рассмотренной как диахронически углубленный, развивающийся процесс создания вымысла и вымышленной действительности. Раскодирование литературных шифров, участие в литературных играх, отслеживание аллюзий – компонент диалога автора с читателем, обеспечивающий чтению характер поиска, освоения, открытия, придающий ему статус увлекательной интеллектуальной игры и, как мы убедимся позднее, рискованного приключения: читатель поглощается текстом, вовлекается в его реальность, его бытие за пределами текста подвержено аберрации под действием текста. Читатель – не только участник диалога, сотворяющий по оставленным автором "следам" (термин Ж. Деррида) реальность текста, но и участник создаваемого космоса, вынужденный в конце концов жить внутри текстуальной реальности, по утверждаемым в ней игровым и ролевым правилам.
"Лолита" – действенный художественный космос, видоизменяющий мир, лежащий за его пределами, вносящий этот мир в свои границы. Именно это качество текста заставляет поднять проблему его мифологизма, поскольку природе мифа отвечает и действенность и единичная реальность текста, исключающего иную действительность за своими пределами. Текст "Лолиты" – это мифологически воссозданное пространство, частями которого выступает и мир читателя и мир внешней действительности. Мифологизм как принцип пространственного устройства внутрироманного космоса и как онтологическое качество текста "Лолиты" актуализировал необходимость выявления архаических смысловых компонентов в ткани романа. Архаические кельтский и германо-скандинавский эпосы и их ближайший наследник – рыцарский роман выступают активными участниками сотворения космоса "Лолиты" и на уровне прямых цитат и сюжетных аналогий и на уровне скрытых аллюзий и реминисценций. Раскодирование архаических реминисценций в ткани романа, бесспорно, не могло выступать самоцелью, не было самодостаточным изначально. Наша исследовательская задача состояла не в выявлении и описании архаических реминисценций в ткани романа, а в анализе их значения в аспекте организации космического пространства "Лолиты". Архаические реминисценции выступают средством и способом идентификации героев романа как в аспекте их мифологического протеизма и интеграции, так и в аспекте их дифференциации. Архаические мифологические сюжеты, участвуя в организации ситуаций романа, определяют их направленность к единой цели – созидания героем-протагонистом и рассказчиком особого романного мира, обеспечивающего бессмертие своим героям. Способ анализа той или иной парадигмы реминисценций, работающих на создание того или иного содержательного аспекта романа, нам представляется важным и плодотворным только в контексте более общей и широкой исследовательской стратегии. Так, анализ архаических реминисценций в ткани романа в аспекте их смыслопорождающего значения выводит к проблеме способов организации пространства книги как области бессмертия.
Космос "Лолиты" построен в первую очередь как космос пространственный, разделенный на части, отдельные миры, принадлежащие отдельным персонажам, организованные к тому же по законам конкретного литературного рода. Принцип соответствия героя и мира, выступающего частью реальности книги, выступает, на наш взгляд, универсальным принципом сотворения всего космоса книги. Именно этот универсальный принцип со-творения пространства книги и будет проанализирован в предлагаемом исследовании на разных смысловых уровнях пространства текста. При подобной организации исследовательского материала неизбежны повторы, поскольку семантически значимый фрагмент пространства текста будет анализироваться в аспекте разных содержательных уровней единого космоса романа.
Исследовательская стратегия в предлагаемой вниманию читателя работе строится на комплексном сочетании различных исследовательских практик от феноменоменологической в теоретических главах, к стратегии интертекстуального прочтения романа, построенной по принципу углубления диахронических аналогий: от русской классики в главе "Принцип соответствия героя и мира в аспекте функций набоковских героев как "палачей" и/или "жертв"" к архаическим мифо-ритуальным текстам, идентификация которых обнаруживает глубинное смысловое качество космизма пространства "Лолиты". При этом мифопоэтическая интерпретация текста "Лолиты" будет выступать как обобщающая и доминирующая не только в силу демиургичности самого текста, создающего иную реальность и прочие миры включающего в ее орбиту, но в силу мифо-ритуальной идентификации способов сотворения космоса, который озаглавлен "Лолита".
Разумеется, предлагаемый способ прочтения "Лолиты" – одна из версий понимания книги Набокова. Мифологизм романа – одна из его смысловых граней, бесспорно важная, но далеко не единственная. Вместе с тем, пристальное внимание именно к этому важному смыслопорождающему компоненту "Лолиты" позволяет плодотворно обосновать концепцию демиургичности космоса книги, прояснить то понимание бессмертия, которое "Лолита" призвана обеспечить героям и явить читателю и ради обретения которого собственно и написана набоковская книга.
Автор выражает огромную благодарность профессору Л.П. Егоровой за проявленное к работе внимание и предоставленные материалы периодики, а также за плодотворные критические замечания, способствовавшие оформлению исследовательской стратегии.
1. Философско-эстетическая идентификация понятия "Литература" в космосе В. Набокова
Курс "Литературы 311–312" в Корнельском университете, посвященный анализу шедевров мировой литературы, В. Набоков открывал лекцией "О хороших читателях и хороших писателях", в которой предлагал собственную, сугубо индивидуальную идентификацию феномена литературы как вида искусства. Набоков сразу же принципиально отказывается от определения литературы как социально или философски и религиозно значимого явления, указывая, что суть литературы и ее назначение иные. Набоков предлагает собственную версию генезиса литературы и искусства, подчеркивая, что искусство вообще и литература, как его наиболее полное воплощение, в частности, этимологически идентифицируются как вымысел: "Литература родилась не в тот день, когда из неандертальской долины с криком: "Волк, волк!" – выбежал мальчик, а следом и сам серый волк, дышащий ему в затылок; литература родилась в тот день, когда мальчик прибежал с криком: "Волк, волк!", а волка за ним и не было" /143,с.27–28/.
Обращаясь к студентам-слушателям курса, Набоков прибегал к следующему парадоксальному примеру: "Что может быть скучнее и несправедливее по отношению к автору, чем, скажем, браться за "Госпожу Бовари", наперед зная, что в этой книге обличается буржуазия" /143,с.23/. Далее В. Набоков расшифровывает, с какой целью следует браться за чтение книги, в том числе и названного шедевра Г. Флобера, формулируя при этом основополагающее положение, выступающее ключом к собственной эстетической концепции художника: "Нужно всегда помнить, что во всяком произведении искусства воссоздан новый мир, и наша главная задача – как можно подробнее узнать этот мир, впервые открывающийся нам и никак впрямую не связанный с теми мирами, что мы знали прежде. Этот мир нужно подробно изучить – тогда и только тогда начинайте думать о его связях с другими мирами, другими областями знания" /143,с.23/. Этот фундаментальная сентенция наделена статусом аксиомы, данное В. Набоковым уже в первой лекции определение искусства литературы и искусства чтения выступает руководящим для анализа и адаптации не только избранных для лекционного курса шедевров мировой литературы, но и для восприятия и понимания творчества самого В. Набокова и как писателя и поэта, и как критика и литературоведа. В данном контексте принципиально важно подчеркнуть, что Набоков не преподает истории мировой литературы, конкретные факты биографии художника его мало интересуют, он не рассматривает творческую эволюцию писателя, как это традиционно принято в университетских курсах, а предлагает анализ избранных произведений, так, например, Ч. Диккенс представлен романом "Холодный дом", Ф. Кафка новеллой "Превращение", a P.Л. Стивенсон новеллой "Странная история доктора Джекила и мистера Хайда". Лектор, формирующий содержание курса, учит читать, учит видеть мир, созданный художником слова, поэтому сознательно абстрагируется от социально-исторического и биографического контекста. Произведение искусства самоценно, оно заключено в себе самом, тождественно себе, и объяснения, идущие извне, только отдаляют от его смысла, затрудняют его понимание. Набоков избирает для анализа те книги (собственное определение художника), которые являют собой мир писателя наиболее полно, ощутимо, зримо; вот почему для понимания мира Диккенса избран роман "Холодный дом", а не "Домби и сын", непременно акцентируемый в учебниках по зарубежной литературе с точки зрения актуального социального и нравственного пафоса романа.
Искусство литературы, согласно определению Набокова, состоит не в отражении действительности посредством художественных образов. Это псевдогегелевское определение было поставлено под сомнение уже русскими формалистами, ближайшими предшественниками В. Набокова, причем В. Шкловский выдвинул определение искусства как приема /209,с.63/, которое Л. Выготский дополнил познавательным и эмоционально-нравственным аспектами /41,с.267–295/. Однако, Набоков вырабатывает собственную эстетическую концепцию, исходя из собственной, принципиально своеобразной идентификации феномена искусства вообще и литературы, в частности. Л.Н. Рягузова, подчеркивая, что философско-эстетическая концепция Набокова соприкасается с позициями русского формализма, структурной поэтики и семиотики, указала на принципиально оригинальное содержательное наполнение таких категорий и понятий как "форма", "прием", "структура", получающих новое "оязыковление" в тезаурусе В. Набокова /173,с.341–353/. Новое содержательное наполнение получило в философии, эстетике и онтологии В. Набокова и понятие "литература", которое отождествляется у художника с феноменом искусства вообще. Эктропическая концепция текста как присутствия, формы бытия автора, точнее одного из воплощений автора, сотворяющего новый мир, иную реальность созвучна мифопоэтическому пониманию текста как действенного, реально сущего начала.