В то же время и там и тут встречаются сходные препятствия. И древний русский и современные говоры, в общем, мало знакомы нам, горожанам. И там и тут пестрят непонятные, загадочные слова; значение их порою весьма темно, и раскрыть его не так-то просто. Правда, бывают случаи, когда загадки современных диалектов решаются при помощи того, что мы знаем о языке Киевской Руси. Случается и наоборот: смысл умершего века́ назад слова, добытого из старинной грамоты, проясняется, если порыться в каком-нибудь нынешнем, живом местном говоре.
Мы долго разводили бы руками, стараясь понять, почему пепельно-серая ночная бабочка зовется в народе "попелухой", если бы слово "попел" (пепел) не было нам известно из древних книг.
Многие охотничьи термины глубокой древности, вроде "пу́тик" (охотничья тропа с расставленными вдоль нее капканами), "ёз" (закол, хворостяная перегородка через русло реки для рыбной ловли) или "перевес" (птицеловная сеть), остались бы для нас неразгаданными, если бы мы не находили им объяснений и близких слов в современных народных говорах. Ведь в литературном языке они давно исчезли.
Казалось бы, никаких таких затруднений не может быть при составлении словарей нашей современной литературной речи. Уж ее-то мы знаем и в письменной и в устной формах. Мы сами ежечасно пользуемся ею. Какие могут быть для меня тайны в языке, которым я сам говорю? Я его хранитель, передатчик и в какой-то миллионной доле даже его творец. Ему меня обучали в школе; я и сам призван учить правильному владению родным языком своих детей и внуков. Значит, эта область словарной работы должна быть самой легкой.
Хорошо бы, если бы это было так.
Составитель древнерусского или народно-русского словаря ставит перед собой одну основную цель: дать наиболее точную и полную картину языка, помочь его изучению. Любое вновь найденное слово он смело и твердо заносит в свой список, заботясь об одном – о точной его передаче. Не приходится рассуждать: хорошо или плохо, что автор "Слова о полку Игореве" называл воинов "кме́тями", а тоску – "туго́ю"; он их так назвал, и все тут. Нечего делать замечание псковичу, если он именует бабочку-капустницу "мя́клышем", а птицу сову – "лунём". Ему нет печали до того, что в других наречиях "лунь" – совсем иная птица. Он так говорит, и дело с концом. Составитель словаря покорно запишет любое его "словоупотребление".
Совсем иное – составление словаря нашего современного языка. Здесь перед лексикографом возникает дополнительная и особо важная задача. Он не может просто регистрировать слова: существуют, дескать, и прекрасно. Он должен еще определить, законно ли их существование в устах говорящих или под пером пишущих? А может быть, они употребили их случайно, по ошибке и невежеству, и им не место в стройном здании литературной речи?
Вот почему, записав в речи образованного горожанина слово "сковырну́лся" в смысле "сорвался, упал", или слово "булга́хтер" (вместо "бухгалтер"), он должен будет сразу же призадуматься: а можно ли эти слова заносить в словарь литературной речи? Законны ли они в ней? Можно ли позволить школьнику в классе, журналисту в газете употреблять их в этом виде или это надо запретить? Допустимо ли, чтобы мы слышали и читали фразы вроде: "Ученики нередко могут сковырнуться при испытании по русскому языку", или "Булгахтерский учет – основа нашего хозяйства"?
В чем же разница между литературной и разговорной речью? Да в том, что литературный язык – язык особый. Один из всех языков, которыми мы можем пользоваться, он имеет свою, пусть непостоянную и изменчивую, необходимую норму, подчиняется определенным (хотя тоже изменчивым и гибким) правилам. Мы не просто изучаем его: мы делаем это для того, чтобы его совершенствовать. Мы делаем это для того, чтоб обучать ему других людей. Поэтому и любой словарь литературного языка не может остаться его равнодушным описанием, слепком с натуры. Он должен стать своего рода книгой его законов. Своим существованием он должен отучать от неправильной и насаждать правильную речь.
Не знаю, думаете ли вы, что это очень просто?
Каждый день вы сталкиваетесь с тысячами слов и устных и письменных. Но как узнать, которые из них принадлежат к правильному литературному языку, которые – самозванцы? Кто судья в этом вопросе? Вы пойдете к учителю языка, но учитель сам полезет за нужной справкой в словарь. Словарь составляли языковеды, а каждый языковед скажет вам, что он не вправе навязывать языку свои личные вкусы: "Мы сами должны искать законы языка в языке, а никак не придумывать их для него".
Получается заколдованный круг, и что-то выхода из него не видно.
Выход приходится искать именно в самой литературе. То слово, которое принято писателями, поэтами, учеными, которое повторяется в книгах, газетах, – его мы должны считать литературным, даже если нам самим оно незнакомо или непривычно. А вот если оно звучит только в устных беседах или если оно встречается изредка в очень специальных профессиональных изданиях, не выходя за их круг, тогда с приданием ему звания "литературно-правильного" придется подождать, даже если оно звучно, красиво и по всем статьям хорошо.
Вот какой казус пришлось недавно разрешать ленинградскому "музею слов", картотеке Института языкознания.
Потребовалось установить: есть ли в литературном языке слово "купе́йность". Заглянули в готовые словари: не обнаружили. Поговорили с железнодорожниками: эти все его знают и считают совершенно правильным. Слово "купе́" в словарях есть; оно-то литературно. Ну, а с "купе́йностью" как же? Мало ли, что и как в устной "домашней" речи своей именуют между собою путейцы: они шутники, и паровоз марки "0В" называли, бывало, "овцой" или "овечкой". Но ведь нельзя всерьез писать: "На железных дорогах СССР долгое время работали паровозы марок "Овца" и "Щука"". Эти названия нелитературны.
Чтобы разрешить вопрос, надо было установить: есть ли такое слово где-нибудь в серьезных работах по транспорту, встречается ли оно в художественных произведениях?.. Это была задача неразрешимая для одиночек прошлого, вроде В. Даля. Попробуйте догадаться, где, в какой из тысяч ежегодно выходящих в нашей стране книг, на каком седьмом или десятом миллионе их страниц встретится это маленькое словечко!
Другое дело – крепкий коллектив научных работников картотеки. Они устроили форменную облаву на "купейность", и слово удалось, наконец, поймать в учебнике для работников вокзалов, написанном видным путейцем. Картотека дала ответ заинтересованным: "Да, "купейность" – слово, становящееся литературным"; а в ящиках "музея" появилась еще одна, семь миллионов первая карточка.
Другой вопрос: надолго ли слово это вошло в наш литературный язык, есть ли большой смысл сохранять его там? Не больно-то оно удобно и красиво, и, весьма возможно, дни его существования уже сочтены.
Надо прямо сказать: одну из самых больших трудностей работы над литературным языком составляет его исключительная живость, подвижность. И древнерусский язык и даже областные диалекты – другое дело. Первый давно уже окаменел окончательно; вторые неспешно текут и движутся, как вылившаяся когда-то из жерла вулкана, остывающая вязкая лава. А литературная речь подобна живой реке: она бурлит, пенится, роет берега, принимает притоки, растекается многими руслами – живет. То, что сейчас мелькнуло на поверхности, через краткое время кануло на дно или выброшено на отмель. Поди уследи за всем этим блеском и сутолокой!
Вот судите сами. В конце двадцатых годов во многих советских учреждениях был для пробы введен особый порядок: они работали без общих выходных, как заводы, а сотрудники отдыхали каждый в свой день укороченной пятидневной недели по очереди.
Эту систему сначала называли длинно: "непрерывной рабочей неделей". Потом возникло сокращенное слово "непрерывка". Оно мгновенно стало бесспорно литературным словом: вы найдете его в протоколах тогдашних собраний, в приказах, в статьях газет, а вполне возможно, и в художественных произведениях того времени. Теперь же вы, вероятно, сегодня услышали его от меня впервые. Почему? Потому что спустя очень недолгий срок непрерывная неделя была признана неудобной, отменена, и слово, ее означавшее, исчезло. Перед работниками словарей встает существенный вопрос: имеет ли оно право числиться в списках литературных русских слов?
Случается, что споры на чисто словарные темы выбиваются за пределы кабинетов ученых.
В отрывке из стихотворения XVIII века, приведенном ранее, есть слово "довлеет": "То одно довлеет…" – говорит Ф. Прокопович о "делании лексиконов", то есть "этого одного достаточно".
"Довлеть" – слово старославянское: глагол, означающий именно "быть достаточным", "хватать". Когда-то широким распространением пользовалось древнее изречение: "Довлеет дневи злоба его", переводимое: "На каждый день хватает его собственных забот".
В двуязычных словарях оно так и понимается: по-французски "довлеть" – "suffir"; по-немецки – "genügen" ("быть достаточным"). Нам же, русским, особенно не знающим древнеславянского, "довлеть" по звучанию напоминает "давить", "давление", – слова совсем другого корня. В результате этого чисто внешнего сходства произошла путаница. Теперь даже очень хорошие знатоки русского языка то и дело употребляют (притом и в печати) глагол "дОвлеть" вместо сочетания слов "оказывать дАвление":
"Гитлеровская Германия довлела над своими союзниками".
"Над руководителями треста довлеет одна мысль: как бы не произошло затоваривания…"
В этих случаях "довлеет" значит уже "давит", "висит", "угнетает", – все что угодно, только не "является достаточным".
По поводу этого обстоятельства в нашей прессе возникли бурные споры. Писатель Ф. Гладков опротестовал подобное понимание слова, совершенно справедливо считая его результатом прямой ошибки, неосведомленности в славянском языке. Казалось бы, он совершенно прав.
Однако посыпались возражения. Старое древнеславянское значение слова забылось, говорили многие, утвердилось новое. Какое нам дело до того, что́ "довлеть" значило во дни Гостомысла? Теперь оно значит другое, и смешно возражать против этого. Подобные превращения происходят в языке постоянно.
Вот греческое слово "идио́тэс". В Греции оно означало "частный, или простой, человек". А теперь во многих языках его понимают как синоним полного дурака, "болвана".
Вот латинское слово "пага́нус". Его первоначальное значение было "крестьянин". Потом оно стало означать "язычник" (потому что христианство в Риме долго не могло проникнуть в деревню). А теперь у нас, русских, оно приобрело смысл "нечистый", "мерзкий": гриб "поганка"; "экий поганый характер"…
Всем известно слово "миниатюрный": мы понимаем его как "маленький и изящный"; но тут такая же путаница, как и со словом "довлеть". Слово "миниатюра" (маленький рисунок) на самом деле по-итальянски означает "сделанный красной краской": по-итальянски "минио" – красная окись свинца, а заставочные рисунки в старых книгах чаще всего исполнялись именно этой краской.
Однако в романских языках очень распространен совсем другой корень – "мин"; мы встречаем его в таких словах, как "мино́р", "остров Минорка" (рядом с островом Майоркой), "ми́нимум", "ми́нус". По-латыни "ми́нор" действительно значило "малый", "меньший". Произошло смешение двух корней, и "маленький рисунок – миниатюра" как бы прирос к семье слов, сходных с "минимумом". А от "миниатюры" произошло уже в русском языке прилагательное "миниатюрный" – маленький. Об окиси свинца совершенно забыли.
Как видите, слова далеко не редко рождаются в результате языковой путаницы, ряда ошибок. Тем не менее мы все спокойно употребляем и слово "идиот", и "поганку", и "миниатюрный", и сотни других. Почему же надо вооружаться против глагола "довлеть" в его новом значении, если язык принимает его?
Спор о слове этом дошел до того, что противники обратились за разрешением его к ученым-лингвистам. Крупнейшие языковеды наши высказались уклончиво и осторожно. "Да, – говорили они, – мы сами избегаем употреблять это слово в его новом значении. Но многие, отлично владеющие русской речью, товарищи – М. И. Калинин в своих речах, поэт Н. С. Тихонов в статьях – пользуются им уже вполне свободно. Запретить это им мы не имеем оснований…"
Такая уклончивость разумна: для языковеда есть единственный путь узнать, правильно или неправильно то или иное словоупотребление, – присмотреться к тому, как его уже употребляют в литературе.
Но и противники слова "довлеть" и ему подобных выдвигают серьезные доводы. Они напоминают, что В. И. Ленин в свое время горячо протестовал против совершенно такой же перелицовки значения французского слова "будэ́" (дуться, сердиться) в русский глагол "буди́ровать" (тревожить, возбуждать против чего-либо). Перелицовка произошла по совершенно тем же причинам, что и в случае с "довлеть": глагол "буди́ровать" неправильно связался с русским созвучным словом "буди́ть". Владимир Ильич писал по его поводу очень сердито: такие ошибки "совсем уже могут вывести из себя". Он считал подобное "французско-нижегородское" словоупотребление вредным для языка.
Ученый-языковед, работающий над словарем русского литературного языка, должен стать в этом споре на какую-то одну сторону, сделать свой обоснованный выбор. Ведь по его словарю будут потом учиться правильно использовать русские слова; нельзя допустить, чтобы экзаменующийся по русскому языку школьник пребывал в полной неизвестности, кого же он должен слушаться – писателя Гладкова, запрещающего такие слова, или поэта Тихонова, спокойно употребляющего их. Ка́к он должен правильней выразиться: "надо мной довлеет пример Тихонова" или "мне довлеет того, что сказал по этому поводу Гладков"?
Иногда вопрос возникает не только о правильном понимании того или иного слова, сколько о его правильном произношении. Существует длинный ряд слов, которые очень многими выговариваются неверно, то есть без учета их происхождения. Нередко слышишь, как говорят "лабоЛатория" вместо "лаборатория", или "коЛидор", а не "коРидор". Так поступают только те, кто не знает, откуда взялись эти слова.
Слово "лаборатория", например, тесно связано с латинским "labor" (работа) (так же как и известное теперь всем название английской парламентской партии "лейбори́стов"). "Лаборатория" по-латыни значит: рабочее место; нет никакого резона заменять в нем звук "р" звуком "л". Еще того меньше прав на это у нас в слове "коридор": оно через французский язык происходит от испанского "correre" (бегать); в Испании даже знаменитый "бой быков" непочтительно именуется "корри́да", то есть "беготня". Конечно, эти слова произносят неверно как раз многие, но если идти им навстречу, так почему же тогда не узаконить произношение "тубаретка" вместо "табуретка" или "листричество" вместо "электричество"? Та́к ведь тоже говорят тысячи людей!
Это справедливо. И все же, с другой стороны, великое множество иностранных слов вошло давным-давно в нашу речь и живет в ней, всеми признанное, именно в совершенно "неправильной", с точки зрения верности первоначальному звучанию, форме.
Ни один ревнитель чистоты языка не возражает против слова "и́звесть", а ведь это не что иное, как искажение греческого слова "азбэ́стэс". Мы спокойно говорим "известка", и это не мешает нам употреблять более точное слово "асбе́ст" в качестве названия определенного минерала.
Есть растение, которое мы именуем тмином. Слово это самое что ни на есть литературное. Между тем оно – искажение греческого "кюми́нон", которое, в свою очередь, произошло от древнееврейского "каммон", или "кинаммон". (Помните у Пушкина: "Нард, алоэ, кинаммон благовонием богаты"?) В старославянском языке жила более близкая к первоначальным форма "кюмин". Так что же, может быть, нам попытаться вернуться к этой форме? Ясно, что это бессмыслица!
Как же быть? На чем остановиться?
Чтобы покончить с этим нелегким вопросом, поговорим об одном довольно любопытном, только что родившемся слове, слове – трудном младенце, едва начинающем жить.
Маленькие дети, играя, очень точно подражают звуку автомобильного сигнала, произнося слоги "би-би". В моем детстве мы, тогдашние ребята, не знали такого звукоподражания, да и неудивительно: в мире еще не было нынешних машин и их электросигналов. Мы изображали звуки, издаваемые транспортом, выкликая "ду-ду", "ту-ту", "динь-динь", "ляу-ляу" и т. п. Для своего времени и это было недурно.
Но теперь машин стало столько, детям они так близки, что прямое звукоподражание "би-би" скоро оформилось в слово, в глагол "биби́кать". Я убедился: во всех концах нашей страны не только малыши, но и взрослые, имеющие с ними общение, свободно пользуются в разговорах с детьми этим едва родившимся словом. Да почему бы и нет? Глагол как глагол – несовершенного вида, первого спряжения, непереходный… Он ничем не хуже любого другого глагола, хотя бы "пили́кать", который можно обнаружить в каждом более или менее полном словаре. Так что же, и "биби́кать" следует занести туда? Как должен поступить с ним лексикограф, наткнувшийся на это слово где-либо в живой речи? Признать его, как выражаются дипломаты "де-юре", официально, или же ограничиться признанием "де-фа́кто": пусть, мол, живет, и мы сделаем вид, что его нет?
На все такие вопросы пока мы можем дать только очень осторожный ответ, со многими оговорками.
Какой-либо явной, твердо и резко намеченной граничной линии между "литературным" русским языком и языком народным, различными его говорами и наречиями не существует. Нет по-аптекарски бесспорных примет, которые позволили бы дать оценку любому слову: вот это – литературное, а это – просторечье. Слова живут, живут беспокойной жизнью. То, что вчера казалось совершенно правильным и даже общепризнанным, сегодня становится полной редкостью, выпадает из общей речи. То, что совсем недавно представлялось грубым вульгаризмом, может внезапно стать совершенно законным литературным словом, проникнуть в самую правильную, самую образцовую речь.
Пушкин рассказывает, что разбиравшие его "Полтаву" критики называли "низкими, бурлацкими выражениями" такие слова, как "усы", "визжать", "вставай", "ого", "пора"… Можете ли вы согласиться с ними? Правда, это было начало XIX века, когда наш язык еще сильно отличался от его теперешнего состояния.
Но ведь и в конце того же столетия А. П. Чехов возмущался своими современниками, допускающими в речах своих такое нелепое, безобразное слово, как "чемпион". А попробуйте сегодня доказать кому-нибудь, что оно нелитературно!