Языковеды знают, что в литературном языке нашем все время наблюдается постоянная борьба двух сил: живого, нетерпеливого стремления вперед (оно зовет к постоянным переменам, к смелому принятию новых слов и новых форм слова) и осторожного желания сохранить в нерушимой целости уже найденную красоту и совершенство речи. Ни та, ни другая из этих сил не может (и, вероятно, никогда не сможет!) решительно взять верх: это грозило бы очень тяжкими последствиями. Наоборот, равновесие их как раз и создает то, что мы должны считать "правильностью" языка, его сегодняшней "нормой".
Поэтому языковед-лексикограф должен в своей работе проявлять одновременно и высокую чуткость ко всему действительно живому и плодотворному в языке и большую строгость к тому, что противоречит его духу. Он одинаково не имеет права как тормозить движение языка вперед, так и угодливо склоняться перед его случайными причудами. В свои словари литературной речи он должен вводить лишь то, что принято самим языком, литературным и письменным, что уже устоялось в нем как несомненное, А чтобы иметь право судить об этом и не запаздывать на много лет, он обязан непрерывно пополнять запасы того "музея слов", на который опирается его работа.
Лексикограф не может признавать слово литературным, ссылаясь на его широкое устное применение. Тысячи людей говорят: "Кто тут крайний?", подойдя к очереди за газетами. Языковед обязан понять, что это словоупотребление не может быть признано правильным и литературным. Если на вопрос: "В каком вагоне ты едешь?" вы ответите: "В крайнем!", у вас сейчас же потребуют разъяснить: от начала или от конца поезда, в первом или в последнем? У каждого ряда предметов по крайней мере два края, и слово "крайний" стало употребляться тут по нелепому недоразумению, ибо обычному слову "последний" в некоторых говорах народной речи придается неодобрительное значение – "плохой", "никуда не годный": "Опоследний ты, братец мой, человек!"
Точно так же не следует признавать "литературным" и употребление словечка "пока!" вместо прощального приветствия. Дело не в том, что оно само по себе плохо или нелепо. Оно является естественным сокращением какого-то более распространенного вежливого оборота, вроде: "Пока желаю тебе всего хорошего". Такими сокращениями полон наш язык: слово "спасибо" тоже стянулось из "спаси (тебя) бо(г)". Это не мешает нам им пользоваться.
Но слово "спасибо" вы встретите и у Тургенева и у Гончарова, у Толстого и у Чехова, а разговорное "пока!" чести полноправно войти в художественную прозу и поэзию пока еще не дождалось.
Нигде не увидите вы и попыток заменить сочетания слов "последний из могикан", "последний из Удэге" другими: "крайний могиканин" или "крайний удэгеец". Вот почему и словари не могут ввести их в избранный круг литературных выражений.
Вышедшее из лётных сфер слово "пики́ровать" проникло уже в широкую литературу, стало словом общерусским и литературным. (В устной речи родились даже переносные осмысления его – "настойчиво стремиться", "бурно атаковать": "Вижу, идет профессор. Пикирую на него, здороваюсь…") Весьма возможно, что его уже пора зачислить в словарь правильного литературного языка.
А вот такие, может быть, и очень удобные специалистам, профессиональные слова, как спортивные "соско́к", "подско́к", "вис", "свис", "жим" или сельскохозяйственные "око́т овцематок", "деловой поросенок" и т. п., вряд ли заслужат эту честь: они неуклюжи, созданы наспех и, можно думать, будут скоро заменены другими терминами. Впрочем, поживем – увидим.
Ну что ж? Составление словарей литературного языка оказывается на поверку, пожалуй, не менее, а еще более трудным занятием, чем "делание" любых других лексиконов. Поистине прав Феофан Прокопович: "Всех мук роды сей труд в себе имеет". А ведь я за отсутствием места не могу коснуться вовсе второго и самого сложного этапа словарной работы – толкования уже собранных слов.
Не совсем обычные словари
Словари, о которых я говорил до сих пор, – лексиконы обычного типа: почти каждый из нас так или иначе соприкасался с ними. Но существуют или могут существовать и некоторые особенные словари; о тех мало кто имеет представление. Хочется хоть в двух словах коснуться и их.
Когда мы читаем произведения того или иного поэта, писателя, мы нередко удивляемся богатству, красочности, выразительности его языка. Все эти прекрасные качества зависят в основном от двух причин: от того, какими словами пользуется этот художник, и от того, ка́к именно он ими пользуется, как сочетает он их в ткани своей поэмы или романа.
Понятно, что литературоведам очень важно изучить и то и другое. Каждый в меру своих сил, они все пытаются это сделать. Но ведь что́ можно сказать, например, по вопросу о сравнительном богатстве языка Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Толстого, если никто в точности не знает, какие именно слова и сколько слов знал и употреблял каждый из них?
Мы нередко слышим: Пушкин в своих стихах очень широко пользовался глаголами. Посмотрите, мол, как он пишет:
Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Понатужился немножко:
"Как бы здесь на двор окошко
Нам проделать?" – молвил он,
Вышиб дно и вышел вон.
Посмотришь и – верно: 7 глаголов на 19 значимых слов! Возможно, и впрямь: характерная черта стиля Пушкина – любовь к действенному слову, к глаголу; может быть, именно при его помощи делает он свой стих таким стремительным и живым, а имена оставляет в стороне.
Но вот другая цитата:
В Петрополь едет он теперь
С запасом фраков и жилетов,
Шляп, вееров, плащей, корсетов,
Булавок, запонок, лорнетов,
Цветных платков, чулков à jour,
С ужасной книжкою Гизота,
С тетрадью злых карикатур,
С романом новым Вальтер Скотта,
С bons-mots
парижского двора,
С последней песней Беранжера,
С мотивами Россини, Пера,
Et cetéra, et cetéra…
Полная противоположность! На один-единственный глагол "едет" приходится двадцать шесть существительных! Можно привести и другой, столь же разительный пример:
Возок несется чрез ухабы,
Мелькают мимо будки, бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стая галок на крестах.
Два глагола, и при них двадцать восемь существительных! При этом – попробуйте сказать, что это стремительное описание движения, пробега саней по улицам Москвы – нединамично, что глаголы придали бы ему бо́льшую энергию… Нет, видимо, вывод о пушкинском предпочтении одной из частей речи был несколько опрометчивым… А ведь любопытно было бы добраться до истины! Ведь и на самом деле от выбора слов зависит многое, если не все, в стиле писателя…
Сделать это по-научному точно стало возможно только теперь, когда закончен "Словарь Пушкина". Вот когда рядом с ним мы получим "Словарь Лермонтова", словари Толстого, Гоголя, Гончарова и многих других мастеров слова, только тогда мы получим право решать вопросы их стиля со всей научной полнотой. Да и не одного только стиля…
К большому сожалению и языковедов и литературоведов, доныне у нас почти не занимались такой работой. Известен один-единственный образчик словаря писателя Фонвизина, составленный в начале этого века ученым К. Петровым, да в наши дни проведена огромная работа по составлению словаря языка Пушкина. Словарь представляет собою четыре солидных тома, по 800 страниц мелкого, убористого шрифта каждый. Они содержат, за ничтожным исключением, все когда-либо написанные Пушкиным на бумаге слова, – колоссальный труд. Но это, собственно, и все.
Несколькими строчками выше я сказал: не только вопросы стиля может разрешить словарь писателя. А какие же другие?
Очень многие. Лет пять назад мне в руки попала любопытная маленькая картотека, собранная одним знатоком ботаники. Его заинтересовал "ботанический сад Пушкина", те растения, названия которых великий поэт упоминает в своих произведениях. Ботаник проделал чисто литературоведческую работу: тщательно выбрал из пушкинских стихов и прозы названия деревьев, кустов, трав, злаков, фруктов, овощей, цветов.
Картотека поразила меня. В маленьком частном вопросе о растениях, как в капле воды, отразилось все развитие Пушкина-художника, весь его путь от подражания классическим образцам, через буйный романтизм юности к "пестрому copy фламандской школы", к сдержанному и мудрому реализму последних лет. Взять хотя бы наиболее часто упоминаемое Пушкиным растение "розу" (в стихах Пушкина это слово встречается около пятидесяти раз). В лицейских стихотворениях речь идет исключительно о легендарных, мифических божественных розах античной древности. Они то увенчивают головы выдуманных фавнов и нимф, то белеют изваянные в мраморе гробниц. В них нет ничего живого. Позднее, после поездки в Крым и на Кавказ, их сменяют пышные розы Востока: соловьи поют в их листве льстивые песни; их роскошное цветенье сменяет желтизна виноградных гроздьев. Эта "роза Шираза" тоже не цветок; это символ любви, символ сказочной жизни юга.
А что остается от этого к расцвету пушкинского творчества? Поэт отказался от классических и романтических нарядов, от "высокопарных мечтаний своей весны". Он полюбил "иные картины": "песчаный косогор, перед избушкой две рябины, калитку, сломанный забор…"
Розы и теперь появляются в его стихах, но как и какие? Вот он упоминает о них с веселой издевкой, направленной на современную ему поэзию: "Читатель ждет уж рифмы "розы", на вот, возьми ее скорей!" Вот он описывает старуху на балу: "Здесь были дамы пожилые в чепцах и в розах, с виду злые…" Вот, наконец, упоминает он об удивительной "зеленой розе"; она нигде не растет; ее вышивает на подушке цветным шелком одна из манерных пушкинских героинь…
Но все это относится к самому творчеству Пушкина, а картотека возбуждает и совсем посторонние и ему и даже литературе вопросы.
Возьмите название растения "сирень". Разве не удивительно, что на всем протяжении пушкинского поэтического пути оно было им упомянуто один-единственный раз? Приходит в голову, что это столь обыкновенное в наши дни садовое растение было гораздо менее распространено в помещичьем быту в начале прошлого столетия. Тем более кажется это правдоподобным, что и сама форма, в которой Пушкин говорит о сирени, представляется несколько неожиданной. Он рассказывает, что Татьяна, спасаясь от встречи с Онегиным, в своем отчаянном бегстве по саду "кусты сирен переломала, по цветникам летя к ручью…" Говоря о знакомом растении, – ну, скажем, о березе, – мы ведь вряд ли назовем его "дерево береза", а во́т какую-нибудь редкую араукарию довольно естественно так назвать. Что же: сирень была в те дни такой редкостью? Составитель картотеки намеревался изучить этот "сиреневый" вопрос по данным, никакого отношения к поэзии не имеющим: Пушкин надоумил его заняться им. Интересно же в самом деле, когда же сирень стала привычным украшением любого нашего русского сада?
Я не перечисляю множества других любопытнейших загадок, которые возбуждала эта крошечная коллекция словарных карточек; я не рассказываю о многих совсем неожиданных сведениях, которые можно было получить из нее. Разве не странно, например, что слово "тополь" для молодого Пушкина являлось существительным мужского рода и выговаривалось как "топол", а позднее превратилось в "тополь" и перешло в женский род: "Здесь вижу, с тополом сплелась младая ива", – писал он в 1814 году, а в 1828 рассказывал о том, как "хмель литовских берегов, немецкой тополью плененный, через реку́, меж тростников переправлялся дерзновенный…" Разве не любопытно задуматься над загадкой: где, в каком из своих произведений великий поэт нашел повод упомянуть о никому у нас не известном американском растении "гикори"? Разумеется, все это крайне важно и ценно, и остается только пожалеть, что для составления словарей наших величайших писателей доныне не сделано почти ничего. Ведь без них мы не можем ответить даже на самый простой вопрос: сколько и каких именно разных слов употребил Пушкин в своих бесценных творениях? Относительно Шекспира подсчитано, что его словарный запас равняется примерно 15 000 слов; как же важно было бы произвести подобные подсчеты и для Пушкина, и для Гоголя, и для многих наших художников слова!
Упоминая такие "монографические словари", я не могу не коснуться и других работ хоть и не схожего с ними, но тоже "монографического" характера. Подсчитывая словарный запас писателя, мы имеем дело с речью одного человека. Но можно поставить перед собой цель составления словаря какого-либо совсем небольшого, а все же прочно спаянного микромирка.
На севере, в глухих лесах Вологодской и Архангельской областей, есть деревни, на столько далеко отстоящие от других более крупных селений, что доныне язык их жителей носит на себе отпечаток резкого своеобразия. Очень интересно с точки зрения языковедной науки попытаться записать по возможности все тамошние слова, отличающиеся от общерусской, а иногда и от областной "нормы языка". Такие картотеки, особенно если бы их было много, представили бы собою огромный интерес для языковедения. К сожалению, их очень немного, да и трудно рассчитывать на существенное увеличение их числа: заниматься этим, требующим многолетней связи с данным местом, делом приезжим ученым нелегко, а местные люди чаще всего либо просто не интересуются такими вопросами, либо же не знают, как взяться за них.
Невозможно дать исчерпывающий список работ такого рода, ожидающих своих энтузиастов-исполнителей. Чрезвычайный интерес представляют собой словарики так называемой "профессиональной лексики", тех понятных только специалисту слов и выражений, которые употребляют наши горняки, моряки, летчики, рыболовы, охотники и другие профессионалы. Слово "облетать" в нашем общем языке значит "летая, обходить стороною". У летчиков оно имеет еще и другое значение: "свыкнуться с машиной в воздухе". Говорят "необлетанная машина", как кавалеристы говорят о "необъезженном коне". Слово "дробь" для нас с вами означает мелкие охотничьи пульки, шарики свинца, а на военном флоте выражение "Дробь!" понимается как: "Довольно! Прекращай работу!" Мало кому известно, что профессионалы-оркестранты пользуются до сих пор в своем обиходе довольно богатым "специальным словарем" и зачастую, вместо того чтобы "говорить по-русски", бойко "карна́ют по-ла́бушски", то есть "говорят по-музыкантски". Задача обследования всех таких "специальных лексических фондов", составления их словарей и словариков далеко еще не разрешена.
Лет десять назад в "Литературной газете" появилась заметка о враче и филологе Н. А. Петровском, который, работая в Усть-Каменогорске в Казахской ССР, задался мыслью собрать словарь современных русских имен, и, в частности, их сокращенных ласкательных и уменьшительных производных, вроде "Ваня" от "Иван" или "Нюша" от "Анна". Н. А. Петровский работает уже много лет, и его "словарь имен" принес сразу ряд неожиданных открытий. Выяснилось, что число употребляемых имен во много раз превышает то, которое содержится в так называемых святцах. Обнаружилось, что количество производных от одного полного имени нередко достигает десятков и даже сотен вариантов: больше ста от имени "Иван", почти сто от имени "Петр". А сколько неожиданных открытий будет сделано, когда число словарных карточек возрастет вдвое или втрое?
До сих пор речь шла о словарях, которые так или иначе, в большом или малом числе, но уже существуют. Однако мне хочется коснуться одного совсем небывалого предложения (в других областях знания можно было бы употребить слово "изобретение"), с которым мне пришлось немало повозиться. Суть его можно передать, условно назвав его "словарем навыворот".
Что это может значить?
Когда слова того или другого языка попадают в словарь и располагаются в нем в каком-либо определенном порядке (обычно в алфавитном), языковед сразу же получает в руки возможность решать многие научные вопросы и задачи, абсолютно не разрешимые до этого.
Приведу простейший пример. Ученого может заинтересовать, скажем, сравнительная употребительность в русском языке приставок "пре-" и "пере-". Действительно, какие слова более свойственны нашей речи, – такие, как "переплет", "переправить", или же такие, как "преткновение", "преступник", "предложить"? Вопрос вполне осмысленный: первая из этих приставок чисто русского происхождения, вторая заимствована из древнеславянского языка. А я, допустим, хочу оценить степень влияния этого языка на современный русский.
Сделать это легко, если есть словарь, в котором слова расположены по алфавиту; незачем объяснять, как должна идти работа.
Но представьте себе, что я захочу узнать что-либо в этом же духе и роде, только связанное не с началами, а с окончаниями слов. Ну, положим, какое значение имеет в русском языке суффикс "-л-" в словах среднего рода, вроде "зерка-л-о"? Или каких суффиксов "-чик" в нем больше: тех ли, которые образуют слова, означающие профессию, род занятий (вроде "лет-чик", "рез-чик", "пулемет-чик"), или образующих уменьшительные имена ("маль-чик", "паль-чик" и пр.). Мне может понадобиться и сведение, какой суффикс более употребителен: "-чик" или "-ник" (а может быть, "-тель") в тех же словах, означающих род занятий ("гранат-о-мет-чик" или "подрыв-ник"?).