Бейте в площади бунтов топот!
Выше, гордых голов гряда!
Мы разливом второго потопа
перемоем миров города.
Дней бык пег.
Медленна лет арба.
Наш бог бег.
Сердце наш барабан.
Есть ли наших золот небесней?
Нас ли сжалит пули оса?
Наше оружие – наши песни.
Наше золото – звенящие голоса.
Зеленью ляг, луг,
выстели дно дням.
Радуга, дай дуг
лет быстролётным коням.(В. В. Маяковский)
№ 3.
Наши руки -
пыль сдувающие веера полян.
Наши плавники – пароходы.
Наши крылья – аэроплан.
Идти!
Лететь!
Проплывать!
Катиться! -
всего мирозданья проверяя реестр.
Нужная вещь -
хорошо,
годится.
Ненужная -
к чёрту!
Чёрный крест.
Мы
тебя доконаем,
мир-романтик!
Вместо вер -
в душе
электричество,
пар.(В. В. Маяковский)
№ 4.
Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
А зимних праздников блестящие тревоги?..
Но надо знать и честь; полгода снег да снег,
Ведь это наконец и жителю берлоги,
Медведю, надоест. Нельзя же целый век
Кататься нам в санях с Армидами младыми
Иль киснуть у печей за стёклами двойными.(А. С. Пушкин)
№ 5.
Сын Эскулапа, Фебов внук,
По платью враг, по сердцу друг,
Тебе нескладными стихами
Я должен то изобразить,
Что ты умел в нас поселить
Пилюлями и порошками,
И хиной и исландским мхом,
И добрым сердцем и умом.
Сперва судьбе благодаренье
За то, что в области зимы
Ты от простудныя чумы
Столь чудное приял спасенье.
Мой друг, её незримый перст,
Тебя чрез столько сотен вёрст
Меж ратниками, казаками,
Сперва в Рязань, потом в Орёл,
Потом и к дружбе в Чернь привёл,
Потом и познакомил с нами.
Могу сказать тебе в стихах(В. А. Жуковский)
№ 6.
Но иногда по первому выпавшему снегу,
Стоя в пролётке и держась за плечо возницы,
К нему в деревню приезжал фельдъегерь
И привозил письмо от матушки-императрицы.
"Государь мой, – читал он, – Александр Васильич!
Сколь прискорбно мне Ваш мирный покой тревожить,
Вы, как древний Цинциннат, в деревню свою удалились,
Чтоб мудрым трудом и науками свои владения множить…"
Он долго смотрел на надушенную бумагу -
Казалось, слова на тонкую нитку нижет;
Затем подходил к шкафу, вынимал ордена и шпагу
И становился Суворовым учебников и книжек.(Э. Г. Багрицкий)
№ 7.
Молчалин.
Ваш шпиц – прелестный шпиц, не более напёрстка!
Я гладил всё его; как шёлковая шёрстка!Хлестова.
Спасибо, мой родной.
(А. С. Грибоедов)
№ 8.
Молодой моряк вселенной,
Мира древний дровосек,
Неуклонный, неизменный,
Будь прославлен, Человек!
По глухим тропам столетий
Ты проходишь с топором,
Целишь луком, ставишь сети.
Торжествуешь над врагом!
Камни, ветер, воду, пламя
Ты смирил своей уздой,
Взвил ликующее знамя
Прямо в купол голубой.
Вечно властен, вечно молод,
В странах Сумрака и Льда,
Петь заставил вещий молот,
Залил блеском города.(В. Я. Брюсов)
№ 9.
Государство словно отчим злой,
от кого, увы, не убежать,
ибо невозможно взять с собой
Родину – страдающую мать.(Айдын Ханмагомедов)
№ 10.
Тот ураган прошёл. Нас мало уцелело.
На перекличке дружбы многих нет.
Я вновь вернулся в край осиротелый,
В котором не был восемь лет.
Кого позвать мне? С кем мне поделиться
Той грустной радостью, что я остался жив?
Здесь даже мельница – бревенчатая птица
С крылом единственным – стоит, глаза смежив.(С. А. Есенин)
№ 11.
Летал сокол по небу,
Гулял молодец по свету.(Народная поэзия)
№ 12.
У людей-то для щей – с солонинкою чан,
А у нас-то во щах – таракан, таракан!
У людей кумовья – ребятишек дарят,
А у нас кумовья наш же хлеб приедят!
У людей на уме – погутарить с кумой,
А у нас на уме – не пойти бы с сумой?(Н. А. Некрасов)
№ 13.
Ночь, улица, фонарь, аптека,
Бессмысленный и тусклый свет.
Живи ещё хоть четверть века -
Всё будет так. Исхода нет.
Умрёшь – начнёшь опять сначала
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.(А. А. Блок)
№ 14.
Знаете ли вы украинскую ночь? О, вы не знаете украинской ночи! Всмотритесь в неё. С середины неба глядит месяц. Необъятный небесный свод раздался, раздвинулся ещё необъятнее. Горит и дышит он. Земля вся в серебряном свете; и чудный воздух и прохладно-душен, и полон неги, и движет океан благоуханий. Божественная ночь! Очаровательная ночь! Недвижно, вдохновенно стали леса, полные мрака, и кинули огромную тень от себя. Тихи и покойны эти пруды; холод и мрак вод их угрюмо заключён в тёмно-зелёные стены садов. Девственные чащи черёмух и черешен пугливо протянули свои корни в ключевой холод и изредка лепечут листьями, будто сердясь и негодуя, когда прекрасный ветреник – ночной ветер, подкравшись мгновенно, целует их. Весь ландшафт спит. А вверху всё дышит, всё дивно, всё торжественно. А на душе и необъятно, и чудно, и толпы серебряных видений стройно возникают в её глубине. Божественная ночь! Очаровательная ночь! И вдруг всё ожило: и леса, и пруды, и степи. Сыплется величественный гром украинского соловья, и чудится, что и месяц заслушался его посереди неба…
(Н. В. Гоголь)
№ 15.
Лёд крепкий под окном, но солнце пригревает, с крыш свесились сосульки – началась капель. "Я! я! я!" – звенит каждая капля, умирая; жизнь её – доля секунды. "Я!" – боль о бессилии.
Но вот во льду уже ямка, промоина, он тает, его уже нет, а с крыши всё ещё звенит светлая капель.
Капля, падая на камень, чётко выговаривает: "Я!" Камень, большой и крепкий, ему, может быть, ещё тысячу лет здесь лежать, а капля живёт одно мгновение, и это мгновение – боль бессилия. И всё же: "капля долбит камень", многие "я" сливаются в "мы", такое могучее, что не только продолбит камень, а иной раз и унесёт его в бурном потоке.
(М. М. Пришвин)
№ 16.
После Лозинский сам признавался мне, что у него в то время были такие мысли, которые никогда не заходили в голову ни в Лозищах, когда он шёл за сохой, ни на ярмарке в местечке, ни даже в церкви. Там все были обыкновенные мысли, какие и должны быть в своём месте и в своё время. А в океане мысли были все особенные и необычные. Они подымались откуда-то, как эти морские огни, и он старался присмотреться к ним поближе, как к этим огням… Но это не удавалось. Пока он не следил за ними, они плыли одна за другой, вспыхивали и гасли, лаская душу и сердце. А как только он начинал их ловить и хотел их рассказать себе словами, – они убегали, а голова начинала болеть и кружиться. Разумеется, всё оттого, что было много досуга, а перед глазами ходил океан и колыхался, и гремел, и сверкал, и угасал, и светился, и уходил куда-то в бесконечность…
(В. Г. Короленко)
№ 17.
Отец мой заметил это ему; Наполеон подумал и вдруг спросил:
– Возьмётесь ли вы доставить императору письмо от меня? на этом условии я велю вам дать пропуск со всеми вашими.
– Я принял бы предложение вашего величества, – заметил ему мой отец, – но мне трудно ручаться.
– Даёте ли вы честное слово, что употребите все средства лично доставить письмо?
– Je mengage sur mon honneur, Sire 31.
– Этого довольно. Я пришлю за вами. Имеете вы в чём-нибудь нужду?
– В крыше для моего семейства, пока я здесь, больше ни в чём.
– Герцог Тревизский сделает, что может.
(А. И. Герцен)
№ 18.
Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнёт; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идёт или не идёт его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьётся по зелёному миру. <…> Зелёнокудрые! они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при тёплой летней ночи, когда всё засыпает – и человек, и зверь, и птица; а бог один величаво озирает небо и землю и величаво сотрясает ризу. От ризы сыплются звёзды. Звёзды горят и светят над миром и все разом отдаются в Днепре. <…> Чёрный лес, унизанный спящими воронами, и древле разломанные горы, свесясь, силятся закрыть его хотя длинною тенью своею, – напрасно! Нет ничего в мире, что бы могло прикрыть Днепр. <…> Когда же пойдут горами по небу синие тучи, чёрный лес шатается до корня, дубы трещат и молния, изламываясь между туч, разом осветит целый мир – страшен тогда Днепр! Водяные холмы гремят, ударяясь о горы, и с блеском и стоном отбегают назад, и плачут, и заливаются вдали. Так убивается старая мать козака, выпровожая своего сына в войско. Разгульный и бодрый, едет он на вороном коне, подбоченившись и молодецки заломив шапку; а она, рыдая, бежит за ним, хватает его за стремя, ловит удила, и ломает над ним руки, и заливается горючими слезами.
(Н. В. Гоголь)
III. Анализ лексики.
№ 1.
Советница. Ты было всё дело испортил. Ну ежели бы матушка твоя нажаловалася отцу твоему, ведь бы он взбесился и ту минуту увёз и тебя с нею.
Сын. Madame! Ты меня в этом простить можешь. Признаюсь, что мне этурдери свойственно; а инако худо подражал бы я французам.
Советница. Мы должны, душа моя, о том молчать, и нескромность твою я ничем бы не могла экскюзовать, если б осторожность не смешна была в молодом человеке, а особливо в том, который был в Париже.
Сын. О, vous avez raison! Осторожность, постоянство, терпеливость похвальны были тогда, когда люди не знали, как должно жить в свете; а мы, которые знаем, что это такое, que de vivre dans le grand monde, мы, конечно, были бы с постоянством очень смешны в глазах всех таких же разумных людей, как мы.
Советница. Вот прямые правила жизни, душа моя. Я не была в Париже, однако чувствует сердце моё, что ты говоришь самую истину. Сердце человеческое есть всегда сердце и в Париже, и в России: оно обмануть не может.
Сын. Madame, ты меня восхищаешь; ты, я вижу, такое же тонкое понятие имеешь о сердце, как я о разуме. Моп dieu! Как судьбина милосерда! Она старается соединить людей одного ума, одного вкуса, одного нрава; мы созданы друг для друга.
(Д. И. Фонвизин)
№ 2.
Мальчик.
Царю небес, везде и присно сущий,
Своих рабов молению внемли:
Помолимся о нашем государе,
Об избранном тобой, благочестивом
Всех христиан царе самодержавном.
Храни его в палатах, в поле ратном,
И на путях, и на одре ночлега.
Подай ему победу на враги,
Да славится он от моря до моря.
Да здравием цветёт его семья,
Да осенят её драгие ветви
Весь мир земной – а к нам, своим рабам,
Да будет он, как прежде, благодатен,
И милостив и долготерпелив,
Да мудрости его неистощимой
Проистекут источники на нас;
И, царскую на то воздвигнув чашу,
Мы молимся тебе, царю небес.(А. С. Пушкин)
№ 3.
Молодой отец строго выговаривает четырёхлетней дочке за то, что она выбежала во двор без спросу и едва не попала под машину.
– Пожалуйста, – вполне серьёзно говорит он крохе, – можешь гулять, но поставь в известность меня или маму.
<…>
Или ещё: бегут двое мальчишек лет по десяти-двенадцати, спешат в кино. На бегу один спрашивает:
– А билеты я тебе вручил?
И другой пыхтя отвечает:
– Вручил, вручил.
Это – в неофициальной, так сказать, обстановке и по неофициальному поводу. Что же удивляться, если какой-нибудь ребятёнок расскажет дома родителям или тем более доложит в классе:
– Мы ведём борьбу за повышение успеваемости…
<…>
Одна школьница, выступая в радиопередаче для ребят, трижды кряду повторила:
– Мы провели большую работу.
Ей даже в голову не пришло, что можно сказать:
– Мы хорошо поработали!
Не кто-нибудь, а учительница говорит в передаче "Взрослым о детях":
– В течение нескольких лет мы проявляем заботу об этом мальчике.
И добрым, истинно "бабушкиным" голосом произносит по радио старушка-пенсионерка:
– Большую помощь мы оказываем детской площадке…
(Н.Галь)
№ 4.
У каторги есть много вещей, которых посторонним лицам знать не следует. Это и заставило её, для домашнего обихода, создать свой особый язык. <…>
Убить – на языке каторги называется пришить.
<…>
"Пришить" просто – означает убить, но пришить бороду – означает только обмануть.
<…>
У каторги есть два специальных термина для обозначения того, как "пришивают" людей. Разбить человеку голову на каторге называется расколоть арбуз (!), а ударить человека ножом в грудь, называют ударить в душу. Грудь на каторжном языке называется душой… <…>
"Умереть" разно называется на Сахалине. В посту Корсаковском кладбище помещается около маяка, а потому там умереть – это значит отправиться к маяку.
<…>
– К маяку бы поскорей! – стонут больные.
В Александровском посту кладбище помещается на пригорке, который занял когда-то ссыльнопоселенец Рачков для выпаса скота. А потому умереть в Александровском посту – это значит отправиться на Рачкову заимку.
Так как Александровский пост – это главный пункт острова, и всякий каторжанин обязательно пройдёт через него, то и "Рачкова заимка" получила всеобщую известность, и выражение "отправиться на Рачкову заимку" повсеместно значит "умереть".
И угроза "отправить на Рачкову" равносильна угрозе "пришить".
(В.Дорошевич)
№ 5.
Позади – в ряду драгун – забилась лошадь, глухо вскрикнул человек. Обернулись. Сивая лошадь у одного, подбирая ноги, слабо вздёргивала башкой, – выше ноздрей у неё била струёю в палец чёрная кровь. Усатые драгуны, дичась, косились в сторону кустов, откуда, шагах в ста, выпыхивали дымки. Пётр, как поднял руку с пером, так и застыл, сидя на барабане.
Незаметно, за грохотом пушечной стрельбы, из ворот крепостной башни (отсюда невидимой за выступом бастиона Глория) вышел отряд егерей и перебежал за плетнями огородов. Вслед за ними на тяжёлых рыжих лошадях вылетело полсотни рейтар в железных кирасах, низко надвинутых касках. Подняв шпаги, они скакали, растянувшись по вересковому полю, в обход слева.
Александр Данилович секунду – не более – глядел широко разинутыми глазами на диверсию неприятеля, кинулся к вороному жеребцу, отстегнув, швырнул плащ, вскочил в седло: "Шпаги – вон!" – заорал, багровея. Выдернул шпагу, впился звёздчатыми шпорами, упал на шею вставшему на дыбы жеребцу, толкнул его с места во весь мах: "Драгуны, за мной!" – и все, Меньшиков и драгуны, огибая стоящего около барабана Петра, поскакали наперерез рейтарам, уже начавшим осаживать и поворачивать…
(А. К. Толстой)
№ 6.
Я
планов наших
люблю громадьё,
Размаха
шаги саженья.
Я радуюсь
маршу,
которым идём
в работу
и в сраженья.
<…>
На девять
сюда
октябрей и маёв,
под красными
флагами
праздничных шествий,
носил
с миллионами
сердце моё,
уверен
и весёл,
горд
и торжествен.(В. В. Маяковский)
№ 7.
Тут ударила мне кровь в голову.
– Ложи, – говорю, – взад!
А она испужалась. Открыла рот, а во рте зуб блестит.
А мне будто попала вожжа под хвост. Всё равно, думаю, теперь с ней не гулять.
– Ложи, – говорю, – к чёртовой матери!
Положила она назад. А я говорю хозяину:
– Сколько с нас за скушанные три пирожные?
А хозяин держится индифферентно – ваньку валяет.
– С вас, – говорит, – за скушанные четыре штуки столько-то.
– Как, – говорю, – за четыре?! Когда четвёртое в блюде находится.
– Нету, – отвечает, – хотя оно и в блюде находится, но надкус на ём сделан и пальцем смято.
– Как, – говорю, – надкус, помилуйте! Это ваши смешные фантазии.
А хозяин держится индифферентно – перед рожей руками крутит.
Ну, народ, конечно, собрался. Эксперты.
Одни говорят – надкус сделан, другие – нету.
(М. А. Зощенко)
№ 8.
Орёл-кондор с грохотом и треском плавал взад и вперёд, сверкал голубыми искрами, шевелил кольчатой стальной лапой и на блестящем крюке носил бандажи, болванки и рамы. Прибой звуков трепетал и ширился…