В самом деле, если всем англичанам, независимо от их статуса, материального положения, места жительства, принадлежности к тем или иным корпорациям и т. д., присущи "прирожденные права" (birthrights), как на том настаивали левеллеры, то именно это есть основа основ их идентичности. Такая идентичность требовала соответствующих политических форм своего выражения. В их числе – всеобщее избирательное право, признание суверенитета народа, возвышающегося не только над королем, но и парламентом, упразднение как "неанглийских" всех тех институтов, которые подавляли или искажали практику "прирожденных прав", какая бы аура древности не осеняла их. Как отчеканил эту мысль один из лидеров левеллеров полковник Рейнсборо, "если и быть собственности, то по закону", имея в виду "закон свободы" (используя название известного памфлета Уинстенли) в качестве выражения "прирожденных прав".
Оппоненты левеллеров с готовностью принимают вопрос "что значит быть англичанином?" для маркировки поля дискуссии, но дают на него радикально отличный ответ. С их точки зрения, быть англичанином значит, в первую очередь, подчиняться английским законам и иметь "постоянный фиксированный интерес" в этой стране. Первое и второе имеют общим знаменателем частную собственность. Английские законы есть традиция (не забудем: речь идет об английском обычном праве), которая всегда исходила из стабильности собственности^, и нарушение ее приведет к хаосу и анархии. В то же время только собственность и вытекающий из нее "фиксированный интерес" привязывают тех, кто обладает ею, к данной стране так, что эти люди готовы и способны нести ответственность за судьбу государства и тем самым – за общее благо (Commonwealth). С точки зрения такой ответственности бедняки – ничем не лучше иностранцев, временно проживающих в Англии. Если им предоставить избирательное право, то они используют его в собственных частных интересах и займутся перераспределением собственности – в ущерб стабильности английских законов и общему благу. Поэтому, подчеркивает Айртон, я обсуждаю все главные вопросы, "держа в поле зрения собственность. как наиболее фундаментальный элемент конституции [нашего] королевства…".
На очередном витке дискуссии Айртон делает философски примечательный и тонкий ход. "Прирожденные права" левеллеров – не что иное, как "абсолютное естественное право", которое не отражает никакой специфики "этого народа этого королевства". Поэтому оно бесполезно для "наших гражданских законов", более того, является их отрицанием. Получается так, говоря современным языком, что на место английской идентичности левеллеры поставили общечеловеческую абстракцию, а потому их предложения и нереализуемы, и, при попытке провести их в жизнь, губительны для Англии. Айртон же и его единомышленники защищают именно, как сказал бы Гегель, "право особенного" и тем самым – английскую идентичность.
"Дебаты в Петни" – почти уникальное историческое явления в плане зарождения в "рациональном дискурсе" и посредством его ключевых структур Современности, не говоря уже о структурах английской государственности. Тем интереснее нам понять то, как эти дебаты высвечивают становление нации и национализма в качестве важных элементов "ситуации Современности", более того, вносят свой вклад в их становление. В свете этого отметим несколько наиболее существенных, как мне представляется, пунктов, увязывая их с рассмотрением той дискуссии о национализме в журнале "Логос", методологическому разбору которой была посвящена первая часть моих заметок.
1. Вряд ли можно вообразить формирование нации и возникновение национализма без появления некоторого исходного представления, или представлений, об идентичности тех, кто формирует нацию. В "дебатах в Петни" с их подоплекой в виде вопроса о том, что значит быть англичанином, мы видим столкновение таких представлений и конфликт двух версий английской идентичности. Почему ее образование происходило через конфликт? Почему английская идентичность оказалась столь спорной, а этот спор – таким важным? Ведь задолго до "дебатов в Петни" некоторые, причем достаточно устойчивые, представления о ней уже существовали, свидетельства чему можно найти не только, к примеру, в произведениях Шекспира, Марло или Чосера, но и в народном фольклоре, особенно сложившемся после норманнского завоевания. Ответ заключается, вероятно, в том, что английская идентичность, во-первых, переосмысливалась обеими сторонами "дебатов в Петни", во-вторых, приобретала новое и существенно более важное значение для организации народной жизни.
Идентичность вообще можно понимать как одинаковость и как общность. В первом случае она – общий знаменатель признаков, которые присущи некоторым множествам индивидов. Всегда отражая те или иные социальные границы, такие общие знаменатели не характеризуют сами по себе определенные связи между индивидами, т. е. общность их жизни.
Нельзя, конечно, сказать, что идентичность как общий знаменатель вовсе не играла никакой функциональной роли в практической организации жизни "досовременных" обществ (вспомним хотя бы мобилизацию французской идентичности Жанной д’Арк на переломном этапе Столетней войны). Однако очевидно, что в "дебатах в Петни" речь идет об иной идентичности, имеющей принципиально иную роль. Это уже не совокупность сходств групп, объединенных (в идеально-типическом случае) принадлежностью к "политическому телу" короля, а интегральная и фундаментальная характеристика сообщества. Соответствие или несоответствие этой характеристике позволяет различить его истинных, мнимых и "неполных" членов. Более того, эта новая идентичность устанавливается и воспроизводится только в логике и на основе взаимного признания, а не существует просто как данность, скажем, как простой факт говорения на (более-менее) одном языке и соблюдения (более-менее) одинаковых обычаев.
Нельзя быть "свободнорожденным англичанином", не будучи признанным в качестве такового другими "свободнорожденными англичанами". Но равным образом и стабильность собственности не может быть краеугольным камнем их сообщества и, соответственно, их идентичности, не будучи признанной в качестве таковой "всеми". "Все" – это имущие и неимущие. Спор между Рейнсборо и Айртоном и идет о том, что именно должно служить основанием взаимного признания, образуя общую идентичность членов сообщества англичан, не "отменяя" их специфические отличия, а, напротив, интегрируя их в целое. Итак, ответ на вопрос о том, что значит быть англичанином, в качестве пролога формирования нации (и националистического дискурса) является элементом рефлексивного самоконституирования Современности и присущих ей форм общественной организации.
Этот элемент возникает и воспроизводится в логике взаимного признания, которая предполагает борьбу по двум главным направлениям. Первое – за утверждение самой этой логики признания в качестве "основного метода" строительства современных макроколлективов людей, объединяющих их "поверх" классовых, конфессиональных, статусных и иных различий. Борьба на этом направлении ведется против защитников привилегий, вытекающих из "старорежимного" "одностороннего признания" (по Гегелю), каковыми в контексте первой английской революции выступали в первую очередь король, его окружение и, говоря шире, "роялистская партия". Второе направление – борьба внутри революционного лагеря. Это борьба между теми, кто, принимая саму логику взаимного признания, придерживался разных представлений о том, что именно должно быть ее "отправной точкой" – "неотъемлемые права" или "право собственности". Каждая из этих "отправных точек", получая материальное выражение в политической практике, порождала новые отношения асимметрии – между собственниками и несобственниками в схеме "грандов" или обладателями и необладателями "неотъемлемых прав" – в схеме левеллеров. Но для каждого конкретного этапа истории, при недостижимости идиллии полной симметрии, конечно же, громадное значение имеет то, какой именно вид асимметрии утверждается и определяет его облик.
Мы не можем сейчас обстоятельно рассматривать то, как в английской послереволюционной истории развивался конфликт вокруг взаимного признания, формировавший и трансформировавший национальную идентичность, и какие именно идентификационные схемы в нем участвовали. Отметим лишь то, что уже в классическом либерализме происходит своего рода снятие оппозиции собственности и "неотъемлемых прав", достигаемое посредством признания собственности "неотъемлемым правом". Однако было бы наивно думать, будто такое снятие прекращает борьбу за взаимное признание как метод формирования и трансформирования нации.
Именно универсализация собственности в качестве "неотъемлемого права" сообщает ей радикальную двусмысленность. Является ли она в этом качестве правом каждого на собственность – в том смысле, что каждый должен быть собственником, чтобы быть свободным и потому выступать как субъект прав (человека)? Но право каждого на собственность при его действительной реализации не только предполагает радикальную программу перераспределения имущества – оно просто не совместимо с капитализмом. Ведь собственник и наемный работник – противоположные политико-экономические типажи. Или же универсализацию собственности нужно понимать как право собственности (в противоположность праву на собственность) быть политико-экономическим "базисом" общества, подчиняя себе все аспекты его жизни, даже если непосредственным исполнителем этого права становится привилегированное меньшинство? Чем полнее осуществляется такое право собственности, тем более приближается общество к идеальной модели капитализма, но тем дальше оно оказывается от идеи национальной общности.
Начиная с XIX века, конфликт интерпретаций универсальности собственности пронизывает политико-идеологическую жизнь Запада и выражается прежде всего в борьбе демократии и либерализма. Поздними и уже чисто демагогическими попытками "окончательного" преодоления их конфликта являются, к примеру, слоган "общества собственников" мадам Тэтчер и пиаровские хиты "ваучерной приватизации" господина Чубайса. Реальной же исторически выработанной формой амортизации этого конфликта является, конечно, welfare state, "государство благосостояния".
Снятие им указанного конфликта в том и заключается, что welfare state обобщает собственность на определенные коллективные блага (образование, здравоохранение и т. д.) и методы страховки от определенных рисков (от производственного травматизма до тех, которые связаны со старостью). Тем самым в этой ее части собственность действительно превращается в "неотъемлемое право" и примиряется с собственностью как привилегией меньшинства. Тамир в уже цитировавшейся статье справедливо указывает на welfare state как на "несущую конструкцию" современной "нации-государства", разрушение которой ("конструкции") глобальным капитализмом угрожает распадом нации-государству и возвратом к классовой войне.
В контексте же наших рассуждений следует подчеркнуть, что снятие оппозиции собственности и "неотъемлемых прав" не прекращает конфликт интерпретаций вокруг национальной идентичности и связанную с ним борьбу за признание, а лишь переводит его на новые витки. Появляются новые "отправные пункты" спора: что считать "неотъемлемыми правами"? на кого и на каких условиях они распространяются? Как они сопрягаются с другими "принципами", стремящимися утвердить себя в качестве "основополагающих" (с той же частной собственностью)? Содержание национальной идентичности, облик нации, направленность и степень накала национализма прямо зависят от того, как ставятся и решаются все эти и другие связанные с ними вопросы.