Но, рассуждая о "пустом" времени, мы можем перейти от времени в рассказе о событии ко времени рассказа о событии, если условимся этот рассказ также считать событием. Тогда будет достаточно считать каждый из таких рассказов особым событием, чтобы представить себе всю историографию (или историю как историографию) в виде "рассказа всех рассказов" или "рассказа обо всём рассказанном". И "пустое" время историографии может мыслиться как время чистой возможности, но уже не событий, а рассказов о них. В этом случае само понятие современности сведется, с одной стороны, к приблизительной одновременности восприятия разными людьми одной и той же информации, а с другой - к идее одного и того же времени (идее изохронности) восприятия ими этой инфор мации или одного и того же отрезка "пустого" времени, времени, в принципе безразличного к наличию или отсутствию в нем тех или иных событий (или рассказов о них) и несводимого ко времени последних. При таком подходе "настоящее" в историческом мышлении XX века остается как бы "нулевым" временем, от которого ведется отсчет "вперед", в будущее, и "назад", в прошлое. Но чем тогда будет настоящее (или современность) для себя самого? Или как можно себе представить позицию современного человека в его мышлении о настоящем - и о самом себе в этом настоящем? Однако не будем забывать, что как сам этот вопрос, так и возможный ответ на него остаются в рамках исторического мышления, поскольку и тот, кто этот вопрос задает, и тот, кто на него отвечает, мыслят о "настоящем" исторически, исходя в своем мышлении о настоящем только из прошлого. В этом смысле можно было бы утверждать, что настоящее - это то "место", та естественная позиция, с точки зрения которой только и возможен взгляд на что-то как на прошлое. Но такая позиция оказывается реальной, только если современность, о которой идет речь, уже определила себя во времени и, таким образом, как бы "отрезала" себя как от своего прошлого, так и от своего же будущего. Теперь попытаемся дать ответ на вопрос о позиции настоящего в его отношении уже не к своему прошлому или будущему, а к себе самому как к настоящему, точнее, к тому, что уже мыслится самим собой как настоящее. Таких позиций три.
Первая позиция - когда настоящее помещает себя в прошлое, с точки зрения которого настоящее видит себя как отличное от этого и всякого другого прошлого. Вторая позиция - когда настоящее помещает себя в будущее, для которого данное настоящее уже никогда не будет этого будущего прошлым, а останется, так сказать, "вечным будущим" для него самого. Мифологичность второй позиции подчеркивается тем, что - в отличие от первой, в которой прошлое может быть как одним и тем же, так и многими разными "прошлыми" - будущее в ней всегда одно и то же для всех возможных "настоящих". Первую позицию можно условно назвать традиционно-исторической, но никак не универсальной и не "архаической" (архаической она может мыслиться, как, впрочем, и вторая, только при сопоставлении с третьей). Здесь, однако, можно заметить, что в разные исторические эпохи и в разных культурах эта позиция возникала как бы вторично, в порядке реакции на господствовавшее до нее действительное или воображаемое "забвение" культурой своего прошлого. Более того, нередко случается, что новая ("молодая") культура начинается с того, что буквально "выдумывает" себе свое прошлое, а иногда заимствует его частично или целиком у другой, более "старой" культуры. В последнем случае первая позиция может даже носить ярко выраженный модернистский характер (как это и произошло в России второй половины и конца XIX века и в Японии начала XX). Но чтобы смотреть из настоящего на прошлое, настоящему приходится вновь и вновь воссоздавать это прошлое, то есть реконструировать и модернизировать его и тем самым неизбежно его фальсифицировать (здесь слово "фальсифицировать" - не оценочное; оно означает выявляющиеся в ходе развития науки истории различия между прошлым, как о нем думает данное настоящее, и тем же прошлым в его собственном думанье о самом себе). При этом прошлое может как идеализироваться, так и обесцениваться. Предельным случаем первой позиции будет рассмотрение прошлого как некоторой абсолютной, вечной и, таким образом, внеисторической данности, которая, оставаясь имманентной для данной "современности", является той трансцендентностью, где сходятся все начала и концы, все цели и средства к их достижению (наиболее ярким примером такого предельного случая может служить римское историческое мышление I-III веков н. э.).
Вторая позиция весьма сложна и многообразна в своих конкретных исторических манифестациях. Так, современность может мыслить о самой себе в этой позиции как о еще нереализованном будущем - такова телеологическая версия этой позиции. Вся история, с точки зрения этой позиции, приобретает этическую окраску, все-равно - положительную или отрицательную, а современность превращается в своего рода плацдарм, где происходит борьба - либо за достижение этого будущего в настоящем времени (как в итальянском фашизме или русском революционном коммунизме XX века), либо за его предотвращение (как почти во всех версиях нынешнего "экологического пессимизма" и политического нигилизма). Явное преобладание этой позиции в ее положительном, оптимистическом варианте в начале XX века сменилось почти полным ее крахом в 1930-1940х годах, чтобы уже с начала 50х она утвердилась в сознании современного ей человека как господствующая и единственно возможная. Мифологически вторая позиция представляет собой "насильственный перенос" точки зрения, с которой мыслится настоящее, на такое сконструированное современностью будущее, у которого не будет своего прошлого. Феноменологически, однако, в этой позиции можно видеть элементарную футурологическую проекцию историзма, являющуюся, по существу, еще одной версией исторического мышления. Причем было бы исторической ошибкой считать эту версию чем-то новым или специфически присущим "нашей" современности. В разные периоды истории и в разных культурах "будущее", как единственная основа для понимания настоящего, фигурирует как важнейший элемент в мифологии и религиозной практике. Эту позицию можно ясно увидеть в древнеегипетской практике строительства пирамид - часто пирамида начинала воздвигаться с момента рождения ее будущего обитателя. Кстати, такую практику можно себе представить и как реализацию также футурологического мифа о "второй" генеалогии личности, с обратным направлением времени, от будущего - через настоящее - к прошлому (тогда "первая" заканчивается в момент рождения или даже зачатия личности, а "вторая" оказывается как бы трансцендентным аналогом первой). Более того, какие-то черты этой позиции - в частности, "дублирование" времени и его разнонаправленность - можно найти в христианском гностицизме, позднем зороастризме и древнеиндийской концепции Кармы. Все это вовсе не означает большей мифологичности или утопичности второй позиции, если ее сравнивать с первой. Пожалуй, гораздо важнее здесь - если говорить о нынешнем состоянии исторического мышления - это тенденция к вытеснению утопии футурологическим проектом. Различие между ними чрезвычайно важно. Утопия - это идея другой жизни (общества, государства, страны и т.д.) для того же, то есть имеющего то же сознание, человека. Футурологический проект - это прежде всего проект иного сознания (здесь "иное" может означать и "неисторическое"). Тогда утопия - это результат работы воображения, а футурологический проект - это образы фантазии. Исторически необыкновенно интересно, что все предыдущие футурологические проекты - от Оуэна, Ленина, Муссолини и Гитлера до Мельникова и Фрэнка ЛлойдРайта - не смогли "физически" реализоваться прежде всего потому, что сознание их создателей оставалось исторически ориентированным на прошлое в смысле первой позиции. И, наконец, во второй позиции оказывается чрезвычайно трудной рефлексия о времени, потому что фактически устраняется время между будущим и настоящим, а время самого будущего, не становясь историческим, теряет всякую определенность.
Третья позиция - это когда мышление мыслит самое себя в том же настоящем. Однако это никак не отменяет историю, потому что сам факт "отмены" истории - кстати, наиболее часто встречающийся в случае второй позиции - по определению историчен. Отмена означает, по существу, не более чем утверждение негативности прошлого для настоящего, то есть ту же историю - только со знаком "минус". История в третьей позиции просто перестает быть единственной формой мышления "настоящего" (или "современности") о самом себе. Мы думаем, что главное в третьей позиции - это отказ от диахронии в мышлении о настоящем, иначе говоря, отказ от истории внутри того отрезка "исторического" (то есть соотнесенного с прошлым в смысле первой позиции) времени, который мы условились обозначать словами "настоящее" или "современность". Все события и факты - произошедшие, а также происходящие и те, которые еще будут происходить, - мы договариваемся считать синхронными. Феноменологически это можно обосновать, во-первых, тем обстоятельством, что интервал между произошедшим событием и получением разными людьми информации о нем неопределенен, и, во-вторых, тем, что разница во времени получения этой информации разными людьми также неопределенна: в обоих случаях она варьируется от одного момента до "вечности". Отсюда - обратное определение современности как такого класса событий, которые мы условились считать синхронными с нашим мышлением о них. Тогда и наше восприятие этих событий или наше мышление о них также будут считаться относящимися к этому классу. Отсюда с необходимостью следует, что место историка современности займет "синхронизатор событий". Но отсюда же следует, что отрезок времени, называемый "современностью", будет устанавливаться там, где (в отношении равно времени и пространства событий) синхронизация уже имела место.
Однако синхронизировать два события (или событие и мышление о нем или, наконец, два мышления о данном событии) - это не просто считать их одновременными. Это также и переосознать время, в котором они синхронизируются. Необходимо иметь в виду, что и при "нормальном" историческом подходе диахрония не есть сумма синхронных срезов исторического времени, а историческое время - не сумма моментов восприятия случившихся событий (которые, собственно, и полагаются случившимися только в силу того, что их восприятие тоже "уже случилось"). Потому что, как об этом уже было сказано выше, само диахроническое расположение во времени имеет смысл, только если это время гомогенно, непрерывно, линейно, однонаправлено. И, главное, оно - одно и то же для событий и их восприятия (получения информации о них).
В третьей позиции время - это время синхронизации, которое в отношении ко времени событий или любому внешнему (астрономическому и т.д.) времени может быть каким угодно. Для нас эта позиция важна прежде всего тем, что она-то и есть современная (то есть наша с вами) философия истории. С точки зрения этой позиции любой "засекаемый" в современности факт засекается только как то, что становится историей, но еще не стало (точнее, "не было") ею. Так, например, событие 11 сентября 2001 года оказывается синхронным не только следующим за ним событиям ("операция" в Афганистане и т.д.), но и длящемуся по сей день фундаментальному историческому непониманию этого события. Оно потому и остается непонятым, что его понимание, как современного, совершалось с первой позиции, в которой "понимающий" помещает себя в прошлое, пользуясь историческими критериями, неприменимыми к синхронному пониманию современности. Вот это-то непонимание мы полагаем тем важнейшим событием современности, которое мы синхронизируем с событием 11 сентября 2001 года.
Все, сказанное о позициях рассмотрения современности, может быть (или стать) необходимым для современного человека, если тот действительно хочет понимать современную (условно синхронную его пониманию) жизнь в ее возможности (потенциальности) сделаться историей. Если употреблять слова в их точном значении, то становится очевидным, что знать современность или то, что мы называем "настоящим", - невозможно, но можно понимать. Однако для понимания современности необходимо знать историю. Тогда-то и возникает вопрос - что в истории необходимо знать в первую очередь для понимания современности?
Для ответа на этот вопрос нужно прежде всего ясно осознать историю в ее втором смысле, историографическом. Историография дана современному человеку не просто как описание фактов и событий, а как исторически сложившийся и систематизированный предмет научного знания. При этом важно отметить, что он предстает нашему современнику, будучи уже абстрагированным как от собственных методологических предпосылок, так и от тех социокультурных контекстов, через которые он проходил в своем формировании. При этом мы получим такой набор методологий, каждая из которых представляет не только "исторический" интерес (как своего рода фаза в "истории" истории), но и - что гораздо важнее для понимания современности - является особым опытом мышления, который современный человек может отрефлектировать как элемент своего собственного исторического мышления, ждущего своей трансформации для взгляда на современность как на еще не свершившуюся историю. Здесь вполне применимо общее методологическое правило: трансформация любой точки зрения (включая и ее отбрасывание) возможна только тогда, когда эта точка зрения уже отрефлектирована тобой как элемент твоего мышления. Такая рефлексия будет служить основанием для исторической критики, то есть для современного осмысления исходного материала историографии (в этом смысле историческая критика всегда современна). Пренебрежение нынешних формальных (государственных и т.д.) систем образования историографией объясняется не тем, что последняя несовременна, и даже не тем, что люди, организующие и возглавляющие эти системы, в подавляющем своем большинстве исторически абсолютно невежественны, а прежде всего тем, что они вполне адекватно выражают статистически преобладающее в современном мире нежелание понимать современность, иначе говоря, несознательное или сознательное нежелание того, чтобы данная ("наша") современность стала историей. Этот феномен объективно, то есть с точки зрения внешнего наблюдателя, сам является потенциальным "историческим" фактом или событием, синхронным и факту общего преобладания солипсистских тенденций в мироощущении конца XX - начала XXI века. Одним из наиболее ярких мыслительных симптомов развития и распространения этого "солипсистского психоза" является все еще растущая популярность философского анти-историзма, практически монополизировавшего современную философию истории. Этот анти-историзм, нацепивший на себя различные ярлыки с приставкой "пост" ("постмодернизм", "постструктурализм", "постисторизм"), импонирует, с одной стороны, нерефлексивности интеллектуалов, а с другой - вульгарному историческому невежеству большей части общества, освобождая одних от необходимости исторического мышления, а других - от бремени исторического знания.
Глава 2. Замещение основных понятий политической рефлексии
Понятие политической власти / переход к абсолютной политической власти / политическое влияние как замещающее понятие / относительная объективность критериев политического влияния
Начнем со слова. Конкретная политическая рефлексия начинается с самого слова, а не с того, что это слово обозначает, и не с вопроса, обозначает ли оно что- нибудь. Если быть совсем строгими в анализе словоупотребления слова "власть", то придется признать, что в любой данной политической ситуации мы, еще не раскрыв рта, чтобы произнести это слово, уже знаем (или всегда знали) не только его буквальное значение, но и его смысл в данной ситуации. Слово "власть" в смысле данной политической ситуации (моей, твоей, их, страны, мира) всегда обозначает конкретную форму власти. Форма меняется, варьируется от места к месту, иногда от часа к часу, но обязательно тянет за собой прежнее значение слова и, тем самым, какое-то знание о политической ситуации, в частности знание о происхождении данной ситуации. Назовем такую первоначальную политическую ситуацию "нулевой" и пойдем от нее дальше, вперед - так, чтобы последующие ситуации явились квазиисторическими проекциями, отмеченными все тем же словом "власть", при всех видоизменениях формы власти. Чтобы проиллюстрировать это положение, приведем четыре анекдотических примера политических ситуаций употребления слова "власть".
Первая ситуация - нулевая. Петроград поздней осенью 1917 года. На ледяном ветру плещется плакат "Вся власть Советам".
Вторая ситуация. Грузия 1921 года. Смотря на заспанного, не бритого большевистского комиссара в кальсонах, Сандро замечает: "Это и есть власть. Одна, другой не будет" (из романа Фазиля Искандера "Сандро из Чегема").
Третья ситуация. Москва 1936 года. Большой театр. Вечерние политзанятия. Тема - "Диктатура пролетариата". Под конец оперный дирижер Сергей Небольсин поднимает руку и спрашивает докладчика: "Я что-то не расслышал, пардон-с, диктатура чего-с?" - "Пролетариата". - "Пролетариата? Мерси-с".
Четвертая ситуация. Москва 1955 года. Начало "оттепели". Соседка по коммунальной квартире Роза Соломоновна Апель, старая большевичка. С широко раскрытыми глазами: "Вы, конечно, читали сегодняшнюю "Правду"? Там есть необыкновенное выражение. Сначала я даже думала, что это ошибка. Представьте себе, вместо "диктатура пролетариата" написано "власть народа"!"
В первой, нулевой ситуации устанавливается новая форма власти, "Советы", которым должна принадлежать вся власть в стране. Во второй ситуации, ситуации борьбы за власть между меньшевиками и большевиками в Грузии, форма остается той же, но о самой власти уже говорится как об одной и вечной ("другой не будет") в терминах политической реальности ("чья власть?" - "их власть"). В третьей ситуации та же власть, а не форма власти, называется диктатурой пролетариата. В этом названии они, то есть те, чья власть, мистифицируются как пролетариат, а власть определяется по своему характеру как диктатура. Последнее слово могло бы поставить в тупик и человека политически более подкованного, чем плавающий в волнах музыки Небольсин. Ведь диктатура же - это плохо. Оттого обращение с этим словом в советской прессе было весьма осторожным. Мы же - демократия. Ко времени нашей четвертой ситуации "диктатура пролетариата" звучало как политический анахронизм. Во всех четырех ситуациях власть абсолютна не потому, что она диктаторская (она с таким же успехом могла называться "народной демократией" или как угодно еще), а потому, что она - одна, вся, всегда та же самая в политической рефлексии, будь то рефлексия осатаневшего от быстрой (и неожиданной) победы безграмотного матроса с "Авроры", полуграмотного дяди Сандро, утонченного артиста-интеллигента Небольсина, помешанной на партийных лозунгах 10-х годов старой идиотки или поднаторевшего во всех "измах" новой коммунистической идеологии секретаря ЦК Поспелова. Так что, в конечном счете, можно было бы сказать, что абсолютная политическая власть - это слово, название (имя) вектора политической рефлексии.