Кто согласится обменять живую собаку на набитую опилками и на колесиках? Кто отдаст пони в обмен на коня-качалку?
Ребенок обращается к игре поневоле, убегает в нее, скрываясь от злой скуки, прячется в ней от грозной пустоты, от холодных обязанностей. Да, ребенок предпочитает даже играть, нежели зубрить грамматические формулы или таблицу умножения.
Ребенок привязывается к кукле, щеглу, цветку в горшке, потому что у него больше ничего нет, вот так же заключенный или старик привязываются к тем вещам, что у них есть, потому что у них уже ничего больше нет. Ребенок играет во что угодно, лишь бы убить время, лишь бы занять себя, потому что не знает, что делать, потому что ничего другого у него нет.
Мы слышим, как девочка назидательно учит куклу правилам хорошего тона, как поучает и ругает; но мы не слышим, как в кровати она жалуется кукле на взрослых, шепотом поверяет ей свои тревоги, неудачи, мечты.
– Я тебе скажу, куколка, только ты никому не говори.
– Ты хорошая собачка, я на тебя не сержусь, ты мне ничего плохого не сделала.
Одиночество ребенка наделяет куклу душой. Это не детский рай, это драма.
Выгнать больничную тишину
75. Пастух предпочитает играть в карты, а не в мяч: он и так достаточно набегался за коровами. Маленький продавец газет и "подмастерье на побегушках" только в начале своей служебной карьеры бегают изо всех сил, они быстро выучиваются дозировать свои силы, распределяя их на целый день. Не играет в куклы ребенок, вынужденный нянчить младенца; напротив, он всячески убегает от докучливой обязанности.
Что же, значит, ребенку работа не мила? Работа ребенка из бедной семьи имеет утилитарный, а не воспитательный смысл, она не считается ни с его силами, ни его индивидуальными чертами. Было бы смешно приводить в качестве положительного примера жизнь детей бедняков: здесь тоже царит скука, зимняя скука тесной избы и летняя скука двора или придорожной канавы, просто здесь у нее другая форма. Никто не в силах заполнить день ребенка так, чтобы череда дней, выстраиваясь в логическую цепочку, от вчера через сегодня к завтра, разворачивала перед ним красочное содержание жизни.
Многочисленные детские игры на самом деле есть работа.
Когда они вчетвером строят шалаш, копают куском жести, стекляшкой, гвоздем, вбивают жерди, связывают их, покрывают крышей из веток, выстилают внутри мхом. Работая по очереди, молча, напряженно или вяло, но всегда проектируя улучшения, развивая дальнейшие планы, делясь результатами наблюдений, – это не игра, а неумелая пока работа, несовершенными орудиями, с несоответствующими материалами и потому не плодотворная, но зато организованная так, что каждый вкладывает в нее столько, сколько может, в меру своих возраста, сил и умений.
Если детская комната, вопреки нашим запретам, так часто превращается в мастерскую и склад хлама, то есть строительного материала для задуманных работ, то не в этом ли направлении следует направить свои поиски? Может, для комнаты маленького ребенка нужен не линолеум, а куча качественного желтого песка, большая вязанка веток и тачка камней? Может, доска, фанера, фунт гвоздей, пила, молоток, токарный станок были бы более желанными подарками, чем настольная игра, а учитель труда – полезнее, чем учитель гимнастики или игра на пианино? Но тогда из детской пришлось бы выгнать больничную тишину, больничную чистоту и ужас перед пораненным пальцем.
Умные родители с досадой велят: "Играй!" – и с болью слышат ответ: "Все только играй да играй". А чем же им заниматься, раз у них ничего другого нет?
Многое изменилось, к играм и развлечениям сейчас не относятся со снисходительной терпимостью, они вошли в школьные программы, все громче требуют для них территории. Изменения стремительны, за ними не поспевает психика заурядного отца семейства и воспитателя.
Этого хотят взрослые
76. Вопреки всему вышесказанному, есть и такие дети, которым не слишком-то докучает одиночество, и у них нет потребности в деятельной жизни. Этих тихих детей, которых чужие матери ставят в пример своим детям, "не слышно в доме". Они не скучают, они сами отыскивают игру, которую по приказанию взрослых начинают, по приказанию послушно и прервут. Эти дети пассивные, они хотят немногого и не сильно, поэтому легко подчиняются, фантазии заменяют им действительность, тем более что этого хотят сами взрослые.
В группе они теряются, их больно ранит грубое равнодушие толпы, они не поспевают за ее бурным течением. Вместо того чтобы понять, в чем дело, матери и здесь жаждут переделать, силой навязать то, что лишь неспешно и осторожно можно выработать в постоянном усилии на пути, вымощенном опытом множества неудач, несостоявшихся попыток и болезненных унижений. Всякий бездумный приказ только ухудшает положение вещей. Слова "иди поиграй с детьми" приносят ребенку не меньший вред, чем другим фраза "хватит уже играть".
А как легко узнать такого ребенка в толпе детей!
Вот пример: дети в саду водят хоровод. Два десятка детей поют, держась за руки, а двое в центре играют главную роль.
– Ну, иди же, поиграй с ними!
Она не хочет, потому что не знает этой игры, не знает этих детей, потому что, когда однажды попробовала принять участие в детской игре, ей сказали: "Иди отсюда, мы в игру больше не берем!" или: "У-у-у, растяпа!" Может, завтра или через неделю она решится попробовать снова. Но мать не желает ждать, она освобождает для нее место, силой выталкивает ее в круг. Робкая девочка неохотно берет за руки соседей, мечтая об одном: чтоб ее никто не заметил. Так и будет она стоять, может, мало-помалу заинтересуется, может, сделает первый шаг на пути к примирению с новой для нее жизнью группы. Но мать совершает новую бестактность: жаждет вовлечь ее в игру приманкой более активного участия.
– Девочки, почему у вас в кругу все время одни и те же? Вот эта еще не была, выберите ее!
Одна из водящих отказывается, две другие подчиняются, но неохотно.
Бедная новенькая во враждебной группе.
Эта сцена завершилась слезами ребенка, гневом матери, замешательством участников хоровода.
Если мы видим ребенка только в одиночестве, мы узнаем его лишь с одной стороны
77. Наблюдение за хороводом в саду как практическое упражнение для воспитателей: сколько подмечено моментов. Общее наблюдение (это трудно: за всеми детьми, принимающими участие в игре), индивидуальное (за одним, произвольно выбранным ребенком).
Инициатива, начало, расцвет и распад хоровода. Кто подает идею, организует, ведет? С чьим выходом из игры прекращается и сама игра? Кто из детей выбирает соседей, а кто берет за руки двух случайно оказавшихся рядом?
Кто охотно размыкает руки, чтобы дать место новым участникам, а кто возражает против этого? Кто часто меняет место, а кто все время остается на одном и том же?
Одни в перерывах терпеливо ждут, другие подгоняют: "Ну, скорее! Начинаем!" Одни стоят неподвижно, другие переступают с ноги на ногу, машут руками, громко смеются. Одни зевают, но не уходят, другие покидают игру: то ли их не интересует игра, то ли на что-то обиделись.
Кто-то настырно требует главной роли и не успокоится, пока ее не получит. Мать хочет включить в хоровод малыша. Один возражает: "Нет, он еще маленький!", другой отвечает: "Тебе что, жалко, что ли? Пусть стоит".
Если бы игрой руководил взрослый, он ввел бы очередность, поверхностно справедливое распределение ролей и, полагая, что он помогает, внес бы в игру принуждение.
Двое, почти все время одни и те же, бегают (кошка и мышка), играют (волчок), выбирают (садовник), остальные при этом, должно быть, скучают? Один глядит, другой слушает, третий поет шепотом, вполголоса, громко, четвертый вроде бы и хочет поучаствовать в игре, но колеблется, сердце у него колотится от волнения. А десятилетний заводила-психолог быстро оценивает ситуацию, овладевает ею, верховодит.
В любом коллективном действии, стало быть, и в игре, делая одно и то же, дети отличаются хотя бы в самой мелкой мелочи.
Давайте же вникнем, каков ребенок в жизни, среди людей, в действии, какова ему не тайная, а "рыночная" цена, что он впитывает, что способен выдать, как его оценивает окружение, какова его самостоятельность, сопротивляемость воздействию толпы.
Из задушевного разговора мы узнаем, о чем он мечтает, из наблюдения в коллективе – на что он реально способен; там узнаем, как он относится к людям, здесь – скрытые мотивы его отношения. Если мы видим ребенка только в одиночестве, мы узнаем его лишь с одной стороны.
Если дети его слушаются, то как он этого добился, как пользуется своим авторитетом; если же дети не слушают его, то нужен ли ему авторитет у детей, страдает ли, злится, или просто пассивно завидует, настаивает или уступает? Часто или редко спорит, чаще бывает прав или не прав, капризом или тщеславием руководствуется, тактично или грубо навязывает свою волю? Избегает ли заводил или же льнет к ним?
"Слушайте, давайте сделаем так… Подождите, так будет лучше!.. Я так не играю… Ну ладно, говори, как ты хочешь…"
Будучи ничем, мечтает стать всем
78. Что такое спокойные игры детей, как не разговор, обмен мыслями, чувствами, мечтами, воплощенными в драматургическую форму, сон о власти. Играя, дети высказывают свои настоящие взгляды, как автор по ходу действия романа развивает основную мысль. Поэтому здесь так часто можно заметить неосознанную сатиру на взрослых: когда они играют в школу, наносят визиты, принимают гостей, угощают кукол, покупают и продают, нанимают и увольняют служанок. Пассивные дети серьезно относятся к игре в школу, жаждут получить похвалу, активные берут на себя роль озорников, выходки которых частенько вызывают коллективный протест; не выдают ли они бессознательно свое истинное отношение к школе?
Не имея возможности выйти хотя бы в сад, ребенок тем охотнее путешествует по океанам и необитаемым островам; не имея хотя бы собаки, которая бы его слушалась, командует полком; будучи ничем, мечтает стать всем. Но разве только ребенок? Разве политические партии, по мере того как они приобретают влияние на общество, не меняют воздушные замки на черный хлеб реальных завоеваний?
Нам не нравятся некоторые детские игры, исследования и попытки. Ребенок ходит на четвереньках и лает, чтобы понять, как живется зверю; притворяется хромым, сгорбленным стариком, косит, заикается, шатается, как пьяный, подражает увиденному на улице сумасшедшему, ходит с закрытыми глазами (слепой), затыкает уши (глухой), ложится навзничь и задерживает дыхание (мертвый); смотрит через очки; затягивается папиросой; тайком накручивает часы; обрывает мухе крылья (как она будет без них летать?); магнитом поднимает стальное перо; разглядывает уши (какие там еще барабанные перепонки?), горло (где там миндалины?); предлагает девочке поиграть в доктора в надежде увидеть, как она устроена; бежит с увеличительным стеклом, чтобы что-нибудь поджечь от солнца; слушает, что шумит в морской раковине; ударяет кремнем о кремень.
Все, в чем он может убедиться, он хочет проверить, увидеть, узнать, и все равно столько всего остается, чему надо верить на слово.
Говорят, что Луна одна, а ее отовсюду видно.
– Слушай, я стану за забором, а ты стой в саду.
Закрыли калитку.
– Ну что, есть в саду Луна?
– Есть.
– И тут есть.
Поменялись местами, проверили еще раз; теперь они удостоверились: Луна не одна, их две.
Осознание своего значения
79. Особое место занимают игры, цель которых заключается в испытании сил, в осознании своего значения, а этого можно достичь только путем сравнения себя с другими.
Отсюда: кто делает самые большие шаги, сколько шагов ты сможешь пройти с закрытыми глазами, кто дольше простоит на одной ноге, не моргнет, не рассмеется, глядя в глаза, кто может дольше не дышать? Кто громче крикнет, дальше плюнет, пустит самую высокую струю мочи или выше всех подбросит камень? Кто спрыгнет с самой высокой лестницы, прыгнет выше и дальше всех, дольше выдержит боль в стиснутом пальце? Кто быстрей добежит до черты, кто кого поднимет, перетянет, опрокинет?
"Я могу. Я знаю. Я умею. У меня есть".
"Я могу лучше. Знаю больше. А у меня есть лучше".
А потом:
"Мои мама и папа могут, знают…".
Таким образом обретается признание, занимается соответствующее место в своей среде. И следует помнить, что благополучие ребенка зависит не полностью от того, как его оценивают взрослые, но в равной и даже, может, в большей степени оно зависит от мнения ровесников, у которых другие, но, тем не менее, твердые принципы в оценке членов своего сообщества и распределении прав между ними.
Пятилетний ребенок может быть допущен в общество восьмилетних, а их, в свою очередь, могут терпеть десятилетние, которые уже самостоятельно ходят по улице и у которых есть пенал с ключиком и записная книжка. Приятель, который старше на два класса, способен объяснить множество непонятностей, за половинку пирожного или даже задаром он объяснит, просветит, откроет тайну.
Магнит притягивает железо потому, что он намагничен. Лучшие кони – арабские, у них тонкие ноги. У королей кровь не красная, а голубая. У льва и орла тоже наверняка голубая (об этом надо бы еще кого-нибудь спросить). Если труп схватит кого-нибудь за руку, то уже не вырвешься. В лесу есть женщины, у которых вместо волос гадюки, он сам видел на картинке, даже в лесу видел, но издалека, потому что, если посмотреть поближе, человек превратится в камень (врет, небось?). Он видел утопленника, знает, как родятся дети, умеет из бумажки сделать портмоне. И он не просто говорил, что умеет, а прямо вот взял и сделал. Мама так не умеет.
Неразумной любовью можно искалечить ребенка
80. Если бы мы не относились пренебрежительно к ребенку, к его чувствам, стремлениям, желаниям, а следовательно, и к играм, мы бы понимали, что он совершенно прав, когда с одним водится охотно, а вот другого избегает, встречается с ним по принуждению и играет неохотно. Можно подраться и с лучшим другом, но потом быстро приходит согласие, с немилым же и без явной ссоры водиться неохота.
С ним нельзя играть, он, чуть что, – ревет, сразу обижается, жалуется, кричит и бесится, хвастается, дерется, хочет быть главным, сплетничает, обманывает – врун, неуклюжий, маленький, глупый, грязный, противный.
Один маленький плаксивый вредина может испортить всю игру. Присмотрись, сколько усилий прилагают дети, чтобы его обезвредить! Старшие охотно принимают в игру малыша, потому что и он может на что-нибудь пригодиться, только пусть довольствуется второстепенной ролью, пусть не мешает.
"Отдай ему, уступи, разреши: он же маленький"
Неправда: взрослые тоже детям не уступают…
Почему он не любит ходить туда в гости? Ведь там есть дети, он охотно с ними играет.
Охотно, но только у себя или в саду. А там есть пан, который кричит; там назойливо целуют; служанка его обидела; старшая сестра дразнится; там собака, которой он боится. Самолюбие не позволяет ему назвать истинные мотивы, а мать думает, что это каприз.
Не хочет идти в сад. Почему? Потому что ему старший мальчик пригрозил, что побьет; потому что бонна одной девочки пообещала, что пожалуется на него; потому что садовник погрозил ему палкой за то, что он залез на газон за мячиком; потому что он обещал мальчику марку принести, а она куда-то подевалась.
Есть капризные дети, я их видел десятки на своих врачебных приемах. Эти дети знают, чего хотят, но им этого не дают, им не хватает воздуха, они задыхаются под тяжестью родительской опеки. Если дети в целом относятся к взрослым весьма прохладно, то эти патологически капризные дети свое окружение презирают и ненавидят. Неразумной любовью можно искалечить ребенка; закон должен взять его под свою защиту.
До поры до времени нам с ними неплохо
81. Мы обрядили детей в униформу детства и верим, что они нас любят, уважают, доверяют, что они невинны, доверчивы, благодарны. Мы безупречно играем роль бескорыстных опекунов, умиляемся при мысли о принесенных нами жертвах, и, можно сказать, до поры до времени нам с ними неплохо. Сначала они верят, потом сомневаются, пытаются отбросить коварно подкрадывающиеся сомнения, иной раз пробуют бороться с ними, а увидев бессмысленность борьбы, начинают водить нас за нос, подкупать, использовать.
Они подкупают нас просьбой, обаятельной улыбкой, поцелуем, шуткой, послушанием, подкупают сделанными нам уступками, редко и тактично дают нам понять, что и у них есть кое-какие права, иной раз побеждают нас настырностью, а иной раз открыто спрашивают: "А что я за это получу?"
Сто ипостасей покорных и взбунтовавшихся невольников.
"Некрасиво, неполезно, грешно. Пани в школе говорила. Ой, если бы мама знала…"
"Не хочешь – можешь идти. Твоя пани не умней тебя. Ну и что ж, что мама знает, что она мне сделает?"
Мы не любим, когда ребенок, которому мы читаем нотацию, что-то бурчит себе под нос, потому что в гневе на язык просятся искренние слова, которые мы и знать не хотим.
У ребенка есть совесть, но ее голос молчит в мелких будничных стычках, зато наружу выходит тайная ненависть к деспотической и, следовательно, несправедливой власти сильных и поэтому безнаказанных.
Если ребенок любит веселого дядюшку, то за то, что благодаря ему ребенок получает минуту свободы, за то, что он вносит в дом жизнь, за то, что принес ему подарок. А подарок тем более ценен, что удовлетворил давно вынашиваемую мечту. Ребенок намного меньше ценит подарки, чем мы думаем, он неохотно принимает их от неприятных ему людей:
"Он думает, что мне милостыню подал!" – бушует в ребенке унижение.
Относиться к взрослым как к прирученным, но диким зверям
82. Дураки все-таки эти взрослые: они не умеют пользоваться своей свободой.
Они такие счастливые, все могут купить, что хотят, все им можно, а они всегда на что-то злятся, кричат из-за ерунды.
Взрослые не все знают, часто отвечают, чтобы отвязаться, или шутят, или так говорят, что понять невозможно, один говорит одно, другой – другое, и неизвестно, кто говорит правду. Сколько на небе звезд? Как по-африкански будет "тетрадь"? Как засыпает человек? Живая ли вода, и откуда она знает, что сейчас ноль градусов, что из нее должен сделаться лед? Где находится ад? Как тот пан сделал, что в шляпе из часов приготовилась яичница, и часы целы, и шляпа не испортилась: это чудо?
Взрослые не добрые. Родители дают детям есть, но они это и должны делать, а не то мы умрем. Они ничего детям не разрешают, смеются, когда что-нибудь скажешь, вместо того чтобы объяснить, нарочно дразнят, высмеивают. Они несправедливые, а когда их кто-нибудь обманывает, то они ему верят. Любят, чтобы к ним подлизывались. Когда они в хорошем настроении, то все можно, а когда злые, то все им мешает.