Любовь в период созревания не бывает чем-то новым. Одни любят, еще будучи детьми, другие, еще будучи детьми, уже издеваются над любовью.
– Она же твоя девчонка, ты с ней водишься, она тебе уже показала?
И мальчик, желая доказать, что у него нет никакой девчонки, нарочно подставляет ей подножку или больно дергает за косу.
Выбивая из головы преждевременную любовь, не вбиваем ли мы туда преждевременный разврат?
Возраст большой неуравновешенности
108. Период созревания. Как будто все предыдущие не были таким же постепенным созреванием, иногда более медленным, иногда более быстрым. Присмотримся к кривой веса – и поймем усталость, неуклюжесть, лень, полусонную задумчивость, зыбкие полутона, бледность, сонливость, безволие, капризность, нерешительность, характерные для этого возраста, – назовем его возрастом "большой неуравновешенности", чтобы отличить от прежних периодов.
Рост – это работа, тяжелая работа организма, а условия жизни не жертвуют ей ни единого школьного часа, ни единого рабочего дня на заводе.
Как часто этот процесс протекает в состоянии, близком к болезни, потому что он преждевременный, потому что слишком внезапный, потому что с отклонениями от нормы.
Первая менструация для девочки – трагедия, ее заранее научили бояться вида крови. Развитие груди смущает ее, потому что ее приучили стыдиться своего пола, а грудь демаскирует ее, все будут знать, что она девочка.
Мальчик, который физиологически переживает то же самое, психически реагирует иначе. Он с нетерпением ждет появления первой тени усов, потому что ему это много обещает, и если он и конфузится, когда пускает петуха, и стыдится своих неуклюжих костлявых длинных рук, то он просто еще не готов, ему нужно немного подождать.
Замечали ли вы, с какой завистью и неприязнью относятся несчастные девочки к привилегиям мальчиков? Раньше, когда ее наказывали, она чувствовала хотя бы тень вины, а тут – разве она виновата, что она не мальчик?
Девочки раньше начинают преображаться и щеголять своей единственной привилегией.
– Я уже почти взрослая, а ты еще сопляк. Через три года я могу выйти замуж, а ты все еще будешь корпеть над книжкой.
Милого товарища детских забав одарили презрительной усмешкой…
– Выйдешь замуж? Да кто на тебе женится? Я и без брака получу свои права.
Она раньше созревает для любви, он – для интрижки; она для супружества, он для трактира, она для материнства, он – для спаривания: "Вроде тех мух, которых сейчас представлял господин артист, – говорит Куприн. – Слепились на секунду на подоконнике, а потом в каком-то дурацком удивлении почесали задними лапками спину и разлетелись навеки".
Новую окраску получила ныне и искусственная неприязнь двух полов, чтобы вскоре вновь сменить обличье, когда она прячется, а он на нее охотится, чтобы в конце концов укрепиться во враждебном отношении к супруге, которая для него обуза: она лишает его привилегий, приобретая их сама.
Теперь же все ясно
109. Роковую окраску приобретает старая тайная неприязнь к взрослому окружению.
Какое частое явление: ребенок провинился, разбил окно. Он должен испытывать чувство вины. Высказывая ему заслуженные упреки, мы реже встречаем раскаянье, чем бунт, злость в насупленных бровях, взгляды, брошенные исподлобья. Ребенок хочет, чтобы воспитатель проявил доброе свое отношение к нему именно тогда, когда он виноват, когда он плохой, когда с ним стряслась беда.
Разбитое стекло, пролитые чернила, порванная одежда – все это результаты неудавшихся деяний, предпринятых вопреки предостережениям. А взрослые, потеряв деньги в плохо обдуманном предприятии, – как они воспримут претензии, упреки и осуждение?
Эта враждебность к суровым и беспощадным господам существует в ту пору, когда ребенок считает взрослых высшими существами. И вдруг он ловит их на месте преступления.
"Ах, значит, вот как, значит, вот она, ваша тайна, значит, вот что вы скрывали, и ведь было чего стыдиться".
Он слышал об этом и раньше, но не верил, сомневался, его это до поры до времени не касалось.
А теперь он хочет знать, и есть от кого узнать, и ему нужны эти сведения для борьбы с ними, и, наконец, он сам чувствует, что вляпался во все это.
Раньше было: "Этого я не знаю, зато вот это я знаю наверняка". Теперь же все ясно.
"Значит, можно хотеть, но не иметь детей; значит, вот поэтому девушка может родить ребенка; значит, можно не рожать, если не хочешь; значит, за деньги; значит, болезни; значит, все так поступают…"
А они живут, и ничего, и им не стыдно смотреть друг другу в глаза.
Их улыбки, взгляды, запреты, страхи, смущение, недоговорки – все такое непонятное раньше, теперь становится ясным и потрясающе настоящим.
"Ну ладно, теперь-то уж сочтемся".
Учительница польского стреляет глазками в математика.
"Иди сюда, я тебе скажу кой-чего на ухо…".
И смех мерзкой победы, и подглядывание через замочную скважину, и пылающее сердце, пронзенное стрелой, нарисовано на промокашке или на доске.
Старуха вырядилась. Старик кокетничает. Дядя берет за подбородок и говорит: "А, он пока еще сопляк".
Нет, уже не сопляк: "Я знаю".
Они еще притворяются, еще пробуют лгать, значит, надо выслеживать, разоблачать мошенников, мстить им за годы рабства, за украденное доверие, за вынужденные ласки, за вырванные обманом признания, за насильственно вымученное уважение.
Уважать? Нет, презирать, глумиться, помнить. Бороться с ненавистной зависимостью.
"Я не ребенок. Мое дело, что я думаю. Не надо было меня рожать. Мама мне завидует? Взрослые тоже не такие уж и святые".
Или притворяться, что не знаешь, пользуясь тем, что они не посмеют открыто сказать, насмешливым взглядом и полуулыбкой говорить "Знаю!", когда уста говорят другое: "Не понимаю, что в этом плохого, не знаю, чего вы хотите".
Сколько ж он подметок износит в погоне за идеалом…
110. Следует помнить, что ребенок дерзок и злобен не оттого, что "знает", а оттого, что страдает. Безмятежное благополучие снисходительно, в то время как раздражающая усталость вздорна и мелочна.
Было бы ошибкой считать, что понимать означает избегнуть трудностей. Как часто воспитатель, сочувствуя ребенку, вынужден скрывать свои добрые чувства, вынужден обуздывать его выходки, чтобы воспитать в ребенке надлежащее поведение, хоть у ребенка даже мыслей таких нет. Здесь тяжкому испытанию подвергаются и основательная научная база, и большой опыт, и душевное равновесие.
"Я понимаю и прощаю, но люди, общество не простят".
"На улице ты должен вести себя прилично, воздерживаться от слишком бурных проявлений веселости, не давать выхода приступам гнева, не позволять себе высказывать замечания и оценки, оказывать уважение старшим".
Это бывает трудно, тяжело даже при доброй воле и умственном напряжении; а найдет ли ребенок беспристрастную справедливость в родном доме?
Его шестнадцать лет – это сорок с хвостиком родителей: возраст болезненной рефлексии, нередко – последний протест собственной жизни, момент, когда баланс прошлого показывает дефицит.
– Что я получаю от жизни? – говорит ребенок.
– А я что получила?
Предчувствие говорит, что и он не выиграет в лотерее жизни, но мы уже проиграли, когда для него есть надежда, и ради этой призрачной надежды он рвется в будущее, не замечая нас, равнодушный к тому, что нас хоронит.
Помните тот миг, когда своим лепетом он разбудил вас ранним утром? За труды мы заплатили себе поцелуем.
Да, за пряник мы получали драгоценность благодарной улыбки. Туфельки, чепчик, слюнявчик, все такое дешевое, милое, новое, потешное.
А теперь все дорогое, мигом изнашивается, а взамен ничего, даже слова доброго. Сколько ж он подметок износит в погоне за идеалом, как быстро вырастает, не желая носить ничего навырост.
– Вот тебе на мелкие расходы…
Ему надо развлекаться, у него свои небольшие потребности. Он принимает наши деньги с сухим и принужденным видом, как милостыню от врага.
Боль ребенка болезненно поражает боль родителей, страдание родителей без оглядки разит боль ребенка.
Если так сильно это столкновение, насколько оно было бы сильнее, если бы ребенок не подготовился вопреки нашей воле, самостоятельно, в одиноком усилии, постепенно к тому, что мы не всемогущие, не всезнающие, не совершенные.
Научить отличать идейность от "видимости и карьеры"
111. Если внимательно вглядеться не в коллективную душу детей этого возраста, а в ее составные части, не в толпу, а в каждого в отдельности, то мы вновь увидим две полярно отличные организации.
Найдем того ребенка, который тихонько хныкал в колыбельке, медленно подтягивался на ноги своими силами, не протестуя, отдавал печенье, издали посматривал на детей, игравших вокруг, а теперь топит свою боль и бунт ночами в не видимых миру слезах.
Мы увидим и другого ребенка, который синел от крика, которого ни на миг нельзя было оставить одного, не страшась, который вырывал у сверстника мяч, командовал: "Кто будет играть? Скорее беритесь за руки!", а теперь навязывает свою программу бунта и деятельное беспокойство сверстникам и всему обществу.
Я старательно и упорно искал объяснения этой мучительной загадки: почему в коллективной жизни и молодежи, и взрослых так часто порядочная мысль вынуждена скрываться или тихо убеждать, в то время как наглость кричит о себе в рупор; почему доброта так часто выступает синонимом глупости или убожества. Как часто рассудительный общественный деятель и добросовестный политик идет на уступки, сам не зная почему, а мог бы найти объяснение в словах Цезария Елленты
"Мне не хватает наглой рожи отвечать на их выдумки и колкости, я не умею разговаривать и договариваться с теми, у кого на все готов брехливый ответ альфонсов".
Что делать, чтобы в брожении соков коллективного организма могли занять равное место и активные, и пассивные, чтобы в нем свободно кружили элементы всех плодотворных сфер?
"Я этого так не спущу. Я знаю, что делать. Довольно с меня такого добра", – говорит действенный бунт.
"Лучше успокойся. Зачем тебе это? Возможно, тебе это только кажется".
Эти простые слова, выражение искреннего сомнения или искреннего смирения, действуют успокаивающе, обладают большей силой, нежели изысканная фразеология тирании, какую развертываем мы, взрослые, желая поработить детей. Сверстника не стыдно послушаться, но дать убедить себя взрослому, а тем более позволить себя взволновать – означает дать себя подловить, обмануть, заставить признаться в собственном убожестве; к сожалению, они правы, не доверяя нам.
Но как, повторяю, защитить мыслительный процесс от ненасытного тщеславия, робкое размышление от крикливого аргумента, как научить отличать чистую идейность от "видимости и карьеры", как оградить догмат от насмешки, а идеи юности от опытной предательской демагогии?
Ребенок вступает – шагом марш! – в жизнь, в жизнь вообще, а не в половую, ведь он созревает не только в половой сфере.
Если ты понимаешь, что не сумеешь решить ни одной из этих проблем без их участия, если скажешь им все, что тут написано, то по окончании услышишь:
"Ну, пассивные, пошли домой. – Будешь активничать – получишь в рыло. – Эй ты, догматичная среда, шапку мою отдай…"
Не думай, что они издеваются над тобой, не говори: "Все впустую…"
Мечта – жизненная программа
112. Мечты. Игра в Робинзона превратилась в мечту о путешествиях, игра в разбойников – в мечту о приключениях.
Снова жизни не хватает, поэтому мечта становится формой побега от нее. Не хватает материала для размышлений – появляется его поэтическая форма. В мечту утекают чувства, которые не находят выхода. Мечта – жизненная программа. Если бы мы умели ее прочитывать, то знали бы, что мечты сбываются.
Если мальчик из народа мечтает стать врачом, а становится санитаром в больнице, он выполнил свою жизненную программу. Если он мечтает о богатстве, а умирает на голых досках, то мечта его разбита только внешне: ведь он мечтал не о трудах достижения цели, а о наслаждениях растраты денег; мечтал пить шампанское, а лакал самогонку; мечтал о салонах, а гулял в кабаках; мечтал швыряться золотом, но разбрасывал медяки. Другой мечтал стать ксендзом, а стал учителем, да пусть даже просто дворником при доме; но, будучи учителем, он стал ксендзом, будучи дворником – стал ксендзом.
Она видела себя грозной королевой, и разве она не тиранит мужа и детей, став женой мелкого чиновника? Другая мечтала быть любимой королевой; разве не царствует она в маленькой народной школе? Третья мечтала стать знаменитой королевой; и разве она не прославилась как исключительная, необыкновенная портниха или бухгалтер?
Чем притягивает молодежь артистическая богема? Одних привлекает распущенность, других – экзотика, третьих – блеск славы, честолюбие, карьера, и лишь этот один любит искусство; этот единственный из всех – настоящий художник, он, единственный, свое искусство не продаст. Он умер в нищете и забвении, но он мечтал о победе, а не о почестях и злате. Прочтите "Творчество" Золя: жизнь куда логичнее, чем нам кажется.
Одна мечтала о монастыре, а оказалась в публичном доме, но и там она осталась сестрой милосердия, которая в свободное время часами выхаживает больных подруг, утешает их в горе и страдании. Вторая всю жизнь хотела развлекаться и так замечательно развлекается в богадельне для больных раком, что даже умирающий, слушая ее болтовню, улыбается, следя угасающим взглядом за ее безмятежной фигуркой.
Нищета.
Ученый размышляет над этой проблемой, исследуя, проектируя, выстраивая теории и гипотезы, юноша мечтает, как он будет строить больницы, раздавать милостыню.
В детских мечтах есть Эрос, до поры до времени в них нет Венеры. Вредна односторонняя формула о том, что любовь – это эгоизм биологического вида. Дети любят представителей своего пола, стариков, людей, которых они никогда не видали, даже тех, кто не существует. Даже познав желание, они еще долго любят идеал, а не плоть.
Потребность в борьбе, тишине, шуме, труде, самопожертвовании, жажда обладания, владения, исследования; честолюбие, пассивное подражание – все это находит выражение в мечте, независимо от ее формы.
Жизнь воплощает мечты в действительность, из сотни юношеских мечтаний она ваяет одну – монументальный образ действительности.
Тут что-то бесконечно более сложное
113. Первая стадия периода созревания: знаю, но еще не чувствую, воспринимаю, но еще не верю, сурово осуждаю то, что делает природа с другими, страдаю, потому что это же грозит и мне, не уверен, что мне удастся этого избежать. Но я не виноват в том, что их я презираю, а за себя только боюсь.
Вторая стадия: во сне, в полусне, в мечте, в азарте игры, вопреки сопротивлению, вопреки отвращению, вопреки запрету все чаще и все ярче возникает чувство, которое к болезненному конфликту с внешним миром добавляет тяготы конфликта с самим собой. Резко отброшенная мысль возвращается вновь и вновь, как предвестник болезни, как первый озноб лихорадки. Существует инкубационный период сексуальных чувств, которые удивляют и пугают, потом – вызывают тревогу и угнетение.
Угасает эпидемия тайн, нашептанных с хихиканьем, теряют очарование скабрезные шуточки, ребенок вступает в период поверяемых признаний; углубляется дружба, прекрасная дружба сирот, заплутавших в чащобе жизни, сирот, которые поклялись, что будут помогать друг другу, поддерживать, не покинут друга в беде, что их не разлучат несчастья.
Теперь уже ребенок, несчастный сам, подходит к каждой нищете, страданию, увечью не с выученной формулой и мрачным беспокойством, но с горячим сочувствием. Слишком занятый собой и своими горестями, он не может слишком долго горевать над чужими, но у него найдется и минутка, и слеза для соблазненной девушки, и для побитого ребенка, и для закованного в кандалы преступника.
Каждый новый лозунг, идея, крепкая фраза найдут в нем чуткого слушателя и горячего сторонника. Книги он не читает, а глотает запоем, и молится о чуде! Детский Бог – сказка; позже Бог – виновник, первопричина всех несчастий и горестей, Тот, Который все может, но не хочет, и Он же Бог – могущественная тайна, Бог – прощение, Бог – разум, превыше слабых человеческих мыслишек, Бог – тихая пристань в час бури.
Раньше он говорил: "Если взрослые заставляют молиться, видать, и молитва тоже вранье. Если они говорят гадости о моем друге, наверное, именно он и покажет мне дорогу", – потому что разве можно им верить, взрослым? Теперь по-другому: враждебная неприязнь уступает место сочувствию. Определения "свинство" уже недостаточно: тут что-то бесконечно более сложное. Но что же? Книжка только внешне, только на минуту рассеивает сомнения, а ровесник сам слаб и беспомощен. И тут есть момент, когда можно снова вернуть себе ребенка, он ждет, он хочет слушать.
Что же сказать ему? Только не то, как опыляют цветы и размножаются гиппопотамы, и не о том, как вреден онанизм. Ребенок чувствует, что речь идет о чем-то неизмеримо более важном, чем чистота пальцев и простыней, что тут на весах вся его духовная организация, целостность его жизненной ответственности.
Ах, если бы стать снова невинным ребенком, который верит, доверяет, не думает!
Ах, если бы наконец-то стать взрослым, убежать от "переходного" возраста, стать, как они, как все!
Монастырь, тишина, набожные размышления.
Нет – слава, геройские подвиги.
Путешествия, смена картин и впечатления. Танцы, развлечения, море, горы.
Но самое легкое – смерть: потому что к чему жить, зачем мучиться?
(Воспитатель – в зависимости от того, что приготовил он к этому моменту в течение долгих лет, пристально наблюдая за ребенком, – может дать ему программу того, как познать самого себя, как победить себя, какие усилия приложить, как искать собственный путь в жизни.)