...
ФА спонсировала в Кингсли Холле лекции по психиатрии, "антипсихиатрии" и феноменологии и организовывала семинары и встречи со многими специалистами из различных областей… В течение последних трех с половиной лет с обитателями Кингсли Холла встречались экспериментальные драматические труппы, авангардные поэты, художники, музыканты, танцоры и фотографы, представители "новых левых", группы лондонского антиуниверситета, лидеры коммунарного движения [241] .
Надо отметить, что особенностью проекта было и то, что "текучка" больных была сродни "текучке" врачей. Даром, что все ролевые рамки были разрушены. Лэйнг прожил там около года, то же можно сказать и об Эстерсоне и других. Ни один врач не продержался в коммуне более двух лет.
В организации проживания Лэйнг придерживался того, что он называл ауторитмией. Он позаимствовал это понятие из практики афонских монастырей в Греции, где монахам позволялось организовывать свой быт, исходя из своего собственного пути. Лэйнг считал, что необходимо предоставить людям возможность существовать в своем собственном подлинном ритме, а не навязывать им коммунальные образцы поведения. По этим причинам жизнь Кингсли Холла не была строго регламентирована. В нем были только своеобразные антиправила: 1) все правила могут подвергаться сомнению, включая и это; 2) если вы нуждаетесь в экзистенциальной, психологической, социальной, экономической, физической поддержке, попросите ее; 3) само регулирование и ауторитмия великолепны до тех пор, пока не нарушают границ других. За исключением ужина за большим деревянным столом в холле и (хотя и в меньшей степени) утренних групповых бесед, каждый из обитателей мог строить свой день, как хотел: у каждого была своя крошечная комната, где он мог уединиться в любой момент. Такая организация была хороша не во всем. Необходимые для поддержания коммуны функции – закупка продуктов, приготовление еды, уборка и мытье посуды выполнялись не всегда регулярно и вовремя. Все четырнадцать обитателей отчисляли в коммунальную копилку Кингсли Холла три фунта (семь долларов) в неделю: на содержание жилья в порядке и пропитание.
Через месяц после открытия в Кингсли Холл прибыла медицинская сестра Мэри Барнс, история которой станет самой известной историей этого проекта. Мэри Барнс познакомилась с Лэйнгом на Уимпол-стрит в 1963 г. Сама она была набожной католичкой, очень несчастной из-за болезни своего младшего брата, хронического шизофреника. Она почти каждый день писала Лэйнгу и настаивала на том, чтобы он не упустил Кингсли Холл ни как проект, ни как здание. Она поддерживала его и собиралась стать первым человеком, вошедшим в его двери с намерением жить здесь постоянно. Так и произошло.
В 1953 г., в течение года Барнс лежала в психиатрической больнице с диагнозом "шизофрения". Через некоторое время после прибытия в Кингсли Холл Мэри стала вновь обнаруживать ее симптомы. Как любил говорить Лэйнг, эта больная нуждалась в терапии двадцать четыре часа в сутки. Барнс стала хрестоматийным примером тех идей, которые тогда развивал Лэйнг. Он считал, что психическое заболевание может стать мостом к новому существованию, кризисом, через который при грамотном сопровождении можно пройти и "переродиться". Именно этот кризис Мэри и продемонстрировала.
В конце 1965 г. поведение Мэри Барнс начало вызывать серьезное беспокойство. У нее наметились явные тенденции регресса. Сначала она еще продолжала выполнять свои обязанности медицинской сестры, но возвращаясь в свою комнату, сбрасывала с себя всю одежду и проводила время лежа на матрасе на полу, непроизвольно исторгая мочу и кал. В шесть часов утра следующего дня она вставала, принимала душ и вновь приступала к своим обязанностям. Через несколько недель она попросила освободить ее от работы и совершенно ушла в себя, поддавшись захватившему ее регрессу. Она отказывалась от еды, ни с кем не разговаривала и забивалась в подвальное помещение, где, закутанная в грязное одеяло, жила нагишом. Стены подвального помещения, как и сама Мэри, были покрыты ее экскрементами. Ела она только из детской бутылочки, тем самым возвращаясь к состоянию новорожденного.
Постепенно Мэри достигла весьма рискованного состояния. Она катастрофически похудела и превратилась в настоящий скелет. Она не ела, бросила разговаривать и не могла встать. Она на самом деле могла умереть. По ее словам, она возвращалась к внутриутробному состоянию. Лэйнг и его соратники попали в не очень хорошую ситуацию. Смерть Мэри могла стать приговором для Кингсли Холла и любых других подобных проектов: Кингсли Холл только что открыли, и такой исход был крайне нежелателен. Насильно отправить Мэри в обычную психиатрическую больницу также было нельзя, поскольку при этом репутация как психиатров Кингсли Холла, так и самого проекта изрядно пострадала бы.
С этим нужно было что-то делать. Разгорелся нешуточный спор. Все предлагали свои варианты выхода из этой ситуации. Наконец, после ночи споров было решено делегировать Лэйнга, чтобы он вошел к ней и попытался поговорить. Так он и поступил. Он объяснил ей, что судьба Кингсли Холла находится в ее руках и что именно она должна принять решение, от которого зависит жизнь других людей. Через некоторое время она согласилась поесть. Кризис миновал, но поведение Мэри стало образцом для подражания, и другие обитатели следовали ее примеру. Это были нелегкие времена.
Мэри Барнс прошла цикл перерождения где-то за 5–6 недель, и если бы не было такого хрестоматийного случая, возможно, Кингсли Холл не был бы овеян таким романтическим ореолом. А так посредством метанойи Мэри Барнс этот проект, несмотря на то что он продолжал свое существование, уже стал успешным. Мэри Барнс показала, что то, ради чего был создан Кингсли Холл, возможно в его стенах. Она писала: "Кингсли Холл, моя "вторая" жизнь, моя "вторая" семья, он всегда со мной. Жизнь в моей жизни" [242] .
Свои переживания, свой опыт перерождения Мэри описала в маленьком рассказе "Полое дерево", который преподнесла Лэйнгу в качестве подарка надень рождения:
...
В одном лесу жило-было очень несчастное и одинокое дерево, его ствол был пустым, а его верхушка терялась в тумане. Иногда туман оказывался настолько густым, что верхушка чувствовала себя отделенной от ствола. Другим деревьям оно казалось очень крепким, но излишне обособленным, потому что ветер никогда не наклонял его ветви в их сторону. Оно понимало, что если оно наклонится, то сразу же сломается, однако оно очень устало все время стоять прямо. Поэтому, когда порывистый ветер бросил его на землю, оно почувствовало облегчение. Дерево сломалось, его ветви разбросало в разные стороны, корни вырвало из земли, а кора обуглилась и почернела. Оно было потрясено, и хотя теперь его верхушка была высвобождена из тумана, оно ощущало, как иссушаются его соки и, когда пустота его ствола открылась небу, оно почувствовало, что близится смерть. Другие деревья смотрели вниз и не знали, что делать: вежливо отвернуть свои ветви или затенить его пустоту и черноту своим зеленым и коричневым. Дерево уже оплакивало свою жизнь и боялось, что они задушат его. Оно чувствовало, что ему хочется лежать обнаженным и полностью открытым ветру и солнцу и что со временем оно вновь поднимется от земли, но уже наполненным и коричневым. Благодаря влаге дождя оно пускало новые корни, благодаря солнечному теплу обрастало корой. Ветер склонял его ветви к другим деревьям, и благодаря шелесту их листьев и полуночному шепоту оно чувствовало себя любимым и радовалось жизни [243] .
Как и в некоторых других историях-экспериментах антипсихиатрии, в этой, как утверждают критики, было не все гладко. В 1978 г. Джон Уинг на основании подробного анализа пришел к выводу, что была допущена диагностическая ошибка и что Мэри Барнс была больна не шизофренией, а истерией [244] .
В ноябре 1965 г. Кингсли Холл принимал в неделю около сотни посетителей. Он был не просто терапевтической коммуной или антибольницей, а настоящим контркультурным центром – прибежищем для музыкантов и поэтов, художников и левых радикалов, хиппи и тех, кому просто надоело подчиняться условностям. Это была точка революционности в Лондоне шестидесятых.
По вечерам все обитатели и гости Кингсли Холла собирались за ужином, и это была целая традиция. Все сидели за огромным старинным деревянным столом, главным за которым всегда оставался Лэйнг. Здесь выступали с импровизированными лекциями, рассказывали истории из своей жизни, обсуждали психоанализ, политику и шутили. Слабое освещение электрических люстр, на стенах картины Мэри Барнс – "гостиная" представляла собой волшебное и таинственное зрелище. Иногда на такие застольные посиделки приглашали гостей.
18 сентября 1965 г. в Кингсли Холл со своими друзьями Мортоном Шатцманом и Леоном Редлером прибыл Джозеф Берк, двадцатишестилетний американский врач. В эту ночь прибытия Берка Сидни Брискин заметил, что Кингсли Холл больше уже никогда не будет прежним, и был прав. Джозеф Берк, Мортон Шатцман и Леон Редлер изменили облик коммуны. Они были американцами, имели свой взгляд на принципы функционирования Кингсли Холла и постепенно внедряли их. Лэйнг познакомился с ними году в 1963–1964-м во время своего визита в Америку. Тогда все они были студентами Медицинского колледжа Альберта Эйнштейна, увлекшимися идеями Лэйнга. Леон Редлер провел некоторое время в терапевтической коммуне Максвела Джонса и теперь хотел использовать полученный опыт. Он-то из всей этой компании и нравился Лэйнгу больше всего. Какое-то время в конце 1970-х они даже дружили. Они ходили друг к другу в гости и весело проводили время: беседовали, пели и музицировали. Что же касается остальных, то Лэйнг был о них не очень высокого мнения: "Они были типичными американцами, и я не мог их привлечь ни к какому исследованию. Здесь я мыслил как начальник исследовательской группы Тавистокского института. Они были типичными "нахальными и болтливыми американцами" в худшем смысле этого слова, в особенности Джо Берк и, конечно, в меньшей степени Леон. Они были типичными янки… <…> Они не подходили для участия в исследовании нормальных семей, которое я проводил в Великобритании. Я сначала должен был разъяснить им, как постучать в дверь, как войти в дом, как сесть и как нужно вести себя в семье во время чаепития" [245] .
В те времена уже не все было идеально. Вновь прибывший Берк сыграл на одном из недостатков Лэйнга: тот строил свои отношения с пациентами по одному и тому же сценарию. Он как никто другой умел внушить революционные идеалы, дать почувствовать надежду и увидеть свет в конце туннеля (вспомним, только он смог совладать с Мэри Барнс), но после этого пациент становился ему неинтересен. Он никогда не доводил пациента до полной победы. Показав свет, он отдалялся от больного. Берк подхватил в таком брошенном состоянии Мэри Барнс. Она по-прежнему требовала внимания двадцать четыре часа в сутки, но этого внимания уже не получала. Это именно он стал работать с ней часами и днями, выносил запах ее испражнений, которыми она так любила рисовать, подолгу разговаривал с ней. Позднее эта работа и эта история легла в основу их совместной книги "Мэри Барнс: Два отчета о путешествии через безумие".
Постепенно стали разлаживаться и отношения Лэйнга с Эстерсоном. С самого начала Эстерсон настаивал на жестком управлении коммуной, в частности ставил вопрос о необходимости должности ее медицинского директора. Лэйнг же исповедовал принцип отсутствия правил и рамок, должностей и иерархии. Он считал, что обязанность персонала – сопровождение прибывших на их нелегком пути. Эстерсон боролся за установление в Кингсли Холле порядка, но каждый раз отступал перед обаянием и харизмой Лэйнга. К 1966 г. разногласия достигли предела. Конец всему положила одна-единственная ночь в доме Бена Черчилла. Лэйнг и Эстерсон, как обычно, спорили о методах руководства Кингсли Холлом. Эстерсон настаивал на "завинчивании гаек", на что Лэйнг просто ответил, что не желает продолжать их дружеские отношения пока тот, иудей по вероисповеданию, "не впустит Иисуса в свое сердце". Для Эстерсона это было настоящей пощечиной. Лэйнг попросил, чтобы тот встал, снял с него очки, медленно и аккуратно положил их на стол и… внезапно со всей силы ударил его в челюсть. Они схватились и долго дрались, в конце концов свалившись в драке на пол. Их растащили коллеги, но они долго валялись на полу и, не контролируя себя, хохотали. Этот случай положил конец их отношениям, и 4 сентября 1968 г. Эстерсон покинул ряды Филадельфийской ассоциации.
Надо признать, что и сам Лэйнг не присутствовал в коммуне все время. Его вовлеченность во множество проектов, активная научная и общественная деятельность не могли не сказаться на его семейных отношениях. Хотя связь с журналистской Салли Винсен была разорвана, к концу весны 1965 г. Лэйнг опять живет там, где хочет. Семья перестала быть его домом. В то время в Лондоне находится любовь его юности Марсель, и он, желая вернуть упущенное, делает ей предложение. Марсель отказывает. В марте того же года через коллегу Тимоти Лири Ральфа Метцнера он знакомится с немкой Юттой Вернер. Ютта родилась в Силезии, в Германии, и в течение десяти лет после войны вместе с родителями кочевала по лагерям беженцев. Она работала графическим дизайнером в Штутгарте, а в 1965 г., практически не говоря по-английски, перебралась в Лондон, где и повстречалась с Лэйнгом. Ютта ничего о нем не знала, и на их первом свидании он показался ей усталым, таинственным и сумасбродным. Она была на одиннадцать лет моложе Лэйнга, но это не помешало их быстро развившимся отношениям. Энн теряла терпение.
Весной 1966 г. Энн, взяв с собой их пятерых детей, отправилась на юг Франции, где они отдыхали всей семьей летом 1965 г. Ей казалось, что все еще можно вернуть, но все оказалось совсем не так. У нее не было достаточного количества средств, детей невозможно было пристроить во французские школы, и вся попытка жизни в другой стране потерпела крах. Она подумывала поселиться у своих родителей в Девоне, но тех перспектива присматривать за пятью шумными детишками Лэйнга не очень вдохновляла. Энн пришлось вновь вернуться в Лондон. Однажды она решилась навестить Лэйнга в Кингсли Холле, и ей окончательно стало понятно, что ей он больше не принадлежит. Хотя Ютта Вернер и Джозеф Берк и пытались сыграть при Энн влюбленную парочку, ей сразу же стало понятно, чьей возлюбленной она является на самом деле. Нужно было что-то решать. Впоследствии Лэйнг вспоминал:
...
Я жил с моей первой женой Энн, и у нас было пятеро детей в возрасте от трех до девяти лет… Я не выносил ее и был очень несчастлив оттого, что так происходило, но… это не улучшало ситуацию. Стало понятно, что мы делали это только ради детей. В этом безвыходном положении я созвал дружеский совет, я обратился к своим друзьям-мужчинам…
Пришло четверо из них. Я изложил им ситуацию и попросил у них совета… Один из них сказал, что я сошел с ума. Он был детским психиатром и психоаналитиком, и у него так же, как у меня, было шотландское воспитание. Он считал, что бросить пятерых детей было чем-то невообразимым. Это был выбор не здравомыслящего человека и не джентльмена. Так мог поступить только подлец или сумасшедший [246] .
В конце концов, Энн приняла решение вернуться с детьми в Шотландию, в Глазго. Лэйнг расстался со своей большой семьей, первый раз навестив их после этого разрыва только спустя пару лет, но исправно платя хорошие алименты. Несколько лет спустя, описывая свои отношения с женщинами и своими семьями, он скажет:
...
Отношения между мужчиной и женщиной – это то, о чем я никогда не писал, но я пишу об этом сейчас. В каком-то смысле мы учимся этому в детстве, но у меня не было сестер, и я должен был завязать с женщинами отношения, эти отношения я должен был изучить. В моей жизни не было женщины, отношения с которой могли бы стать моделью для последующих отношений. Отношения между матерью и отцом не были тем образцом, который можно было принять, то же касается и отношений с тетушкой Этель. Это одна из главных областей исследования в жизни и одновременно самая интимная, самая личная, поскольку жизнь – это все.
Вы можете проживать свою жизнь исключительно эстетически и не завязывать никаких физических, интимных или эмоциональных отношений с другими, и многие люди говорят, что это самый простой и лучший способ жить. Если вы вступаете в какие-то отношения, необходимо четко очертить их и не позволять им доминировать над собой, нужно знать меру. Дэвид Юм, который в отличие от таких холостяков-философов, как Кант, знавал женщин, советовал не позволять им полностью заполнять вашу жизнь и доминировать над ней" [247] .
Эту непривязанность он и демонстрировал на протяжении всей жизни.
С декабря 1965 г. в течение года Лэйнг жил в Кингсли Холле. У них с Юттой была отдельная комната, гостиную они делили вместе с Ноэлем Коббом, впоследствии ставшим редактором юнгианского журнала "Сфинкс". Лэйнг был загружен с утра до вечера. Как и во всех коммунах, спать в Кингсли Холле ложились глубоко за полночь, часа в два-три. Рано утром, в 6–7 утра, пока все спали, Лэйнг просыпался, чтобы в тишине поразмыслить над своими статьями. Затем он либо работал как врач в Кингсли Холле, либо отправлялся на Уимпол-стрит принимать клиентов, это отнимало у него где-то около двадцати пяти часов в неделю. Вечером он председательствовал на ужине за большим деревянным столом. И так продолжалось семь дней в неделю, без выходных. Это был тяжелый для него график. С декабря 1966 г. он стал ограничиваться лишь пятничными визитами (Ютта была беременна, и они были вынуждены перебраться в Лондон). Вместе с Юттой он поселился в ее квартире в Белсайз-Парк, где они и прожили десять лет.
Кингсли Холл Лэйнга практически исчез. Начал появляться уже другой Кингсли Холл.