Духовное измерение жизни неотъемлемо от натуры человека. Оно соединяет становление и упадок, делает нас способными жить и умирать. Аналитическая психология исходит из того, что наша душа вхожа в сферы, где нет пространства и времени, где наше рождение есть смерть, а наша смерть – это рождение. Когда изменение и разрушение являются аспектами жизни, возникает новое понимание смысла смерти.
Ответственное "бытие-здесь" означает открытость человека по отношению к тому, что побуждает его к самореализации и созиданию смысла, так что он действует спокойно и убежденно по отношению к тому, что ему нужно больше всего. Как и Франкл, Юнг воспринимал жизнь как вызов человеку, как возложенную на него задачу воплотить в жизнь ее смысл. "Смысл моего существования в том, что жизнь задала мне задачу. Или наоборот: я сам являюсь задачей, вопросом к миру, и я должен найти на него ответ" (Jung, 1976, S. 320).
Юнг полагал, что болезнь и страдание, в частности невроз, являются вызовом человеку и шансом стать более полноценной личностью, принять на себя ответственность за свои хорошие и плохие стороны. В аналитической психологии болезнь – это попытка природы исцелить человека, "встряхнуть" его и, несмотря на все трудности, восстановить глубинную связь с истоками его душевной жизни. Болезнь понимается не как недостаток, за который человек полон стыда или вины, а как болезненное осознание потери себя и утраты смысла, как кризис личностного роста и возможность сделать еще один шаг на пути индивидуации. В юнгианской терапии речь идет о том, чтобы понять смысл болезненного состояния, расшифровать, на что указывают симптомы, а не заниматься лишь их устранением. Аналитическая психология понимает человека целостно и решительно дистанцируется от общественных норм и ценностей, ориентированных на здоровье как "бесперебойное функционирование" и считающих болезнь виной, наказанием или слабостью человека.
В процессе индивидуации, идущем под управлением личного бессознательного, помогает "трансцендентная функция" – "возрождение, выводящее на новый уровень бытия, в новую ситуацию. Трансцендентная функция открывается как свойство противоположностей, приближающихся друг к другу" (Jung, 1989, 7, S. 189). Ее можно ощутить как целенаправленную, автономную, трансформирующую силу, которая помогает нам стать такими, какими мы были задуманы. В масштабных кризисных ситуациях она оказывается очень важным источником преображающей энергии души, проявленной в сновидениях, видениях и спонтанных фантазиях (Jung, 1989, 7, par. 121). Эта функция трансцендентна не в смысле таинственности, сверхъестественности или метафизичности, а потому что возникает при соединении содержаний сознания и бессознательного (Jung, 1987, 8, par. 131) и делает возможным переход от одной внутренней установки к другой. Она возникает из напряжения между противоположностями и воплощает собой нечто третье, выводящее сознание в позицию над противоположностями. Эта концепция была разработана Юнгом в период, когда он сам жил с почти невыносимым напряжением внутренних противоположностей и искал принцип осмысленного порядка, который сделал бы переживание диалектических сил бессознательного доступным для понимания (MacFarland Solomon, 1994, S. 45–70). Многие положения аналитической психологии близки выводам современных физиков и инсайтам мистиков. Юнгианская психология придерживается положения, что любой смысл парадоксален, а бытие априори едино, ведь "в любом хаосе есть космос, в любом беспорядке есть неявный порядок, в любом произволе есть закон, и все происходящее опирается на свою противоположность" (Jung, 1989, 9, par. 66).
Критика идеала целостности
Понятие целостности, которое играет значительную роль в концепции Юнга, в наши дни было подвергнуто критическому анализу Романом Лесмайстером (Lesmeister, 1992). По его мнению, уже с самого зарождения глубинной психологии Фрейд и Юнг (добавим, еще и Адлер) придавали большое значение целостности; она была высшим противовесом частичным психическим феноменам. В соответствии с платоновской идеей о том, что мужчина и женщина являются "двумя половинами" и эрос тянет их друг к другу, Фрейд и его ученики считали, что целостность как терапевтическая цель возникает из объединения частичных систем. В психоанализе это означает, что частичные влечения следует подчинить генитальной сексуальности, а нарциссизм необходимо преодолеть в ходе объектных отношений. В аналитической психологии считается, что "комплексы" ведут собственную произвольную жизнь, но подчинены вышестоящему архетипу Самости. В индивидуальной психологии Адлера предполагается, что мышление в терминах противоположностей, амбивалентность и "двойственная природа души", наиболее выраженная в оппозиции женского/мужского, должны быть взаимоувязаны в личности так, что достигается состояние целостности и полноты, или, образно говоря, состояние "психического гермафродита" (Hillmann, 1986).
По мнению Лесмайстера, символ целостности становится еще более важным, если учесть его связь с религиозностью. Юнг наделяет Самость божественностью в духе религиозного мистицизма. Фрейд так возвышает фаллос, что фактически окружает его ореолом нуминозности и мифологизирует его. Адлер окружает квазирелигиозным нимбом идею полного совершенства, соединяя ее с исцелением и спасением человечества в будущем. Таким образом, понятие целостности так тесно связано с абсолютным добром, что неизбежно приводит нас к "тени зла", деструктивности, властному могуществу и произволу.
В юнговской психологии теневую власть в пределах целостности рассматривают как инфляцию вследствие идентификации Я с архетипом Самости. Юнг понимает целостность как идеал, к которому следует стремиться, и как точку отсчета, одновременно считая ее чем-то реально достижимым в жизни. К такому выводу приходит Лесмайстер после анализа многих текстов Юнга. Однако приравнивание Самости к образу Бога затрудняет критический анализ и усиливает глобальность юнговского понятия целостности. Аспект деструктивного могущества встречается еще в платоновском описании изначальных "круглых" людей. Из-за своей полноты и целостности они обладали огромной силой и пытались соперничать с богами, то есть прикладывали титанические усилия и пренебрегали пределами человеческих возможностей. В качестве наказания боги разделили их пополам, и с тех пор эти половинки стремятся найти спасение через любовь и воссоединение (Lesmeister, 1992, S. 13).
Тень целостности – аспект деструктивной власти – должна быть, по нормам Эго, вытеснена в бессознательное и все время оставаться там. Мы делаем это насильственно – отделяем от себя свою разрушительность, проецируем на другого, создаем образ врага и затем боремся с ним. Отграничение от деструктивности и смерти происходит с помощью "идентификации Я с героем", которая, по мнению Лесмайстера, идеализирована юнгианцами. Будто бы если такой идентификации не происходит, бессознательная, теневая сторона Самости "воплощается" и обессиливает личность. При этом все, что не соответствует собственному представлению о целостности, искореняется. Лесмайстер считает, что стремление с помощью психотерапевтических техник глубинной психологии подчинить бессознательное сознанию является продолжением "политико-экономической идеологии прогресса", "колониальной эксплуатацией" и "порабощением темного континента психики". Еще Фрейд считал, что осознание бессознательного подобно борьбе за каждую пядь земли при осушении Зюйдерзее. В его максиме "Там, где было Оно, будет Я" Лесмайстер усматривает насильственность, она "звучит как боевой клич". Кроме того, в своей терминологии Фрейд часто прибегает к милитаристским понятиям – "защита", "занять", "одолеть" и т. д.
Таким образом, "тотальность" целостности содержит в себе "тоталитарность", некоторое сходство с безумием нацистской власти. Лесмайстер пытается даже толковать "юнговскую тень" и ее сродство с нацистской идеологией как обратную сторону его идеала целостности. Тень целостности схожа с тенью иудео-христианского образа Бога: в христианстве существует всем известное затруднение при объяснении происхождения зла, и, чтобы его избежать, зло просто проецируется на дьявола, чье происхождение остается тайной, покрытой мраком.
Еще одно воплощение теневой стороны прогресса и помешательства на совершенстве, характерного для нашего времени, Лесмайстер видит в образах "зомби", "живых мертвецов" фильмов ужасов. В безграничной ненависти и "зависти ко всему, что еще не умерло", зомби хочет воплотить недостающую ему человечность через "орально-садистический" каннибализм. Зомби является экстремальной персонификацией деструкции и всемогущества: он бессмертен. Соединение бессмертного духа-мертвеца и бренного тела дает бессмертное тело, в котором заключен дух мертвеца, то есть буквально "всемогущество во плоти".
Надо отметить, что деструктивность и злоупотребление властью, которые составляют теневую сторону целостности, обладают также и собственной теневой (то есть позитивной) стороной, а именно – преобразующим потенциалом. Если теневое, болезненное и неполноценное будет осознано и воспринято, трансформация становится возможной. Лесмайстер поясняет это на примере мифа о Дионисе, прообразе разрушительности.
Дионис, внебрачный сын Зевса, был растерзан на части ревнивой супругой Зевса. Гера, представительница всего консервативного, уничтожает младенца Диониса, олицетворение жизненности и вдохновителя надежд, и это приводит к его трансформации: части его тела сожжены и закопаны в землю, а из пепла вырастает виноградная лоза. Дионисийское обладает не только темными, но и светлыми сторонами: вино стало символом дионисийской жизнерадостности. По другой версии мифа, Аполлон, сводный брат Диониса, закопал части его тела под треножником Дельфийского оракула, и отсюда возникло дионисийское искусство прорицания.
"Растерзанный бог" Дионис символизирует превращение деструктивного в дионисийское в процессе уничтожения границ, как при опьянении, и утверждения жизненности. Дионис – не только "растерзанный", но и "терзающий" бог, анархист, сторонник радикального обновления, освободитель от тяжких ограничений. "Обращение к дионисийской мистерии растерзания… является попыткой снять запрет с архетипического уровня деструктивности и предоставить ему место для самовыражения" (Lesmeister, 1992, S. 105). При таком опыте бытия речь не идет, как в христианстве, о победе над смертью и о том, как сделать жизнь вечной. Также нет и цели достичь мирного сосуществования жизни и смерти, зато поставлена внутренняя задача найти место и счастью, и ужасу, а затем вытерпеть такое напряжение противоположностей.
Лесмайстер приводит в пример алхимический подход к преобразованию деструктивности, в котором после "умерщвления" и "гниения", то есть после "нигредо", "тьмы смертной" и переживания отчаяния и бессмысленности наступает трансформация первоматерии.
Фрейд утверждал, что влечение к смерти (танатос) является антагонистом влечения к жизни (эроса), что стало контрапунктом к всеобщей эйфории и вере в прогресс. Танатос находится в оппозиции и к безграничному оптимизму гуманистической психологии, и к убежденности логотерапии, что все негативное якобы также имеет смысл. Девиз Фрейда звучал как "si vis vitam, para mortem" ("Хочешь жить – готовься к смерти!") и является парафразом латинского "si vis pacem, para bellum" (Хочешь мира – готовься к войне!).
Собственно, аналитическая психотерапия сама является примером "целительного разрушения", так как нарушает священную целостность иллюзорных образов самого себя и делает возможным познание реальности. На основе свободного ассоциирования, так же как и в дзен-медитации, шаг за шагом растворяются конструкты наших понятийных и означающих структур. Иллюзорная невротическая целостность преобразуется в подлинное восприятие, в реалистичную оценку Я, Самости и мира. Лесмайстер считает, что анализу также присущи садомазохистские черты: правило абстиненции приводит к "садистской" фрустрации желаний пациентов. Это вызывает у пациента разочарование и агрессию, направленную на аналитика, а тот, в соответствии с абстиненцией, "мазохистски" терпит реакции пациентов.
"Возможно, мой тезис о садизме аналитиков вызовет бурное сопротивление, но, я думаю, большинство представителей данной профессии согласятся со мной в том, что в ходе работы аналитик быстро оказывается в мазохистской позиции. Пожалуй, ни в какой другой профессии человек не готов и не должен быть готов столько терпеть от другого, как аналитик от анализанда. <…> Все практикующие аналитики знают, как тяжело бывает выдержать агрессию пациента и как постоянное предъявление пациентом претензий к аналитику может ранить даже здоровый нарциссизм профессионала" (Lesmeister, 1992, S. 179). В связи с этим Лесмайстер подчеркивает опасность выгорания, но эта тема, по его мнению, до сих пор является табуированной.
В итоге из его рассуждений следует, что необходимо отойти от стремления к целостности, так как она иллюзорна, вызывает инфляцию, перегружена теневым всемогуществом и деструктивностью. Несмотря на то, что целостность, как высшая ценность, может быть воплощена человеком в ходе его жизни, Лесмайстер считает, что этот идеал должен быть оставлен. Тем не менее, целостность как архетипический образ остается доказанным психологическим фактом, предоставляющим в распоряжение личности мощные интегрирующие силы.
Следует отказаться от восприятия целостности как понятия и "идеальной суперструктуры", но необходимо реалистично видеть целостность как переживание или важный инсайт. Тогда становится возможным плавный переход к "предельному духовному переживанию", при котором целостность возникает как внезапное знание о безграничной связанности Я, Самости и космоса.
По мнению Лесмайстера, напряжение между "целостным" и "фрагментированным", между жизнью и смертью, эросом и танатосом обладает креативным и преобразующим потенциалом, поэтому такое напряжение следует выдерживать, а не устранять или преждевременно сглаживать. Эта позиция Лесмайстера схожа с точкой зрения Альфреда Адлера, который хотел, чтобы "целостность" и "совершенство" понимали лишь как "ведущую фантазию", задача которой в том, чтобы через напряжение противоположностей человек креативно компенсировал свою врожденную "неполноценность". Таким образом, согласно мифам о предке лекарей Хироне или о божественном кузнеце Гефесте, неполноценное, слабое и деструктивное может проявить свою целительность и нуминозность. Оба они имеют увечья: Гефест был физическим калекой, Хирон страдал от незаживающей раны. Однако их слабости стали образами трансформирующего творческого потенциала, искусства исцеления и кузнечного дела.
Кроме связей с национал-социалистами, Юнга часто критикуют за то, что в его аналитической психологии доминирует интерес к внутреннему миру и не уделено внимание тому, что имеет отношение к обществу. Слишком мало интерсубъективности, слишком кратко сказано о мире, и существует большая опасность оказаться в "башне из слоновой кости" и на субъективной "ярмарке тщеславия". Юнг говорил, что великие события мировой истории по сути своей ничтожны и что важным является только субъективное переживание, так как только оно делает мировую историю и все ее будущее скрыто в этом источнике. Тем не менее, в его концепции индивидуации предполагается взаимосвязь с обществом: "Индивидуация не исключает мир, а включает его в себя". Мы познаем самих себя, отражая в себе окружающий мир; поэтому вопросы мировоззрения, смысла жизни и мира, творческого бытия и становления Самости являются главными для Юнга.
Аналитическая психология, ценностью которой является коллективное бессознательное и его архетипические образы и символы, предлагает плодотворный подход к анализу общественных структур и политических процессов с учетом бессознательных фантазий, лежащих в их основе. Юнгианские аналитики используют такой подход при анализе радикальных групп, насилия и агрессивности. Критической рефлексии также подверглись гендерные отношения. В творческом наследии Юнга большое внимание уделено саморазрушению и разрушению мира, кризисам смысла и его поиску в терапевтическом контексте.
Юнг часто сталкивался с тем, что его пациенты уже не видели смысла быть полезными обществу и "поневоле встречались с более глубоким и опасным вопросом о смысле их индивидуальной жизни" (Jung, 1987, 8, par. 432). Когда наши пациенты в ходе терапии ищут то, что наполнит их жизнь смыслом, архетипическая потребность в осмысленности находит свой отклик и внутри нас. Юнг исследовал, как мы ведем себя, когда понимаем, что пациент страдает от того, "что не знает любви, а обладает лишь сексуальностью, что у него нет веры, так как его ужасает слепое поклонение, нет надежды, ведь не осталось иллюзий насчет мира и жизни, нет знания, ведь он не нашел смысла своей жизни" (Jung, 1991, 16, par. 103).
Как мы, терапевты, реагируем на это? Какое мировоззрение руководит нашей жизнью и терапевтической позицией? Можно ли нам открыто озвучивать собственные ценностные ориентиры или следует быть сдержанными и нейтральными в отношении этого? Является ли задачей терапевта в эпоху относительности любых ценностей подсказывать пациенту возможные смыслы? Можем ли мы допустить, что психотерапия станет сродни "черной педагогике" "черной психотерапией", которая не только навешивает ярлыки на людей и оценивает всех и вся, исходя из общественных норм и представлений об идеальном здоровье, но и навязывает свои субъективные смыслы и бессмысленности? Следует ли терапевту, в духе гуманистической психологии, надеяться на то, что потенциал роста спонтанно раскроется и поведет человека к совершенству, что психика сама себя регулирует, как считал Юнг, или же пациента лучше своей воспитательной волей "перевести в другую колею", во что верил Адлер, который, как и Франкл, очень популярен у воспитателей и священников? Юнг достаточно ясно высказался об этом: