11. Толстикович А. Две смерти Николая Гоголя. Приложение к ж. "Здоровый образ жизни". "Предупреждение". М., 2003. № 2/26. С. 91–98.
12. Набоков В. В. Приглашение на казнь. Кишинев. 1989.
Персоналии
1. Баженов Н. Н. – профессор-психиатр, директор Преображенской психиатрической больницы.
2. Белый А. – русский поэт-символист, эмигрант.
3. Виельгорская A. M. – единственная женщина, которую любил Гоголь.
4. Данилевский А. С. – гимназический друг Гоголя.
5. Золотусский И. П. – советский писатель, литературный критик.
6. Золотарев И. Ф. – русский чиновник, друг Гоголя.
7. Константиновский М. Л. – Ржевский протоиерей (о. Матвей), духовник и "злой гений" Гоголя.
8. Кулиш П. А. – украинский писатель, первый биограф Гоголя.
9. Кукольник Н. В. – популярный писатель, гимназический друг Гоголя.
10. Личко А. Е. – советский профессор – психиатр.
11. Максимович М. А. – выдающийся этнограф, историк, поздний друг Гоголя.
12. Мережковский Д. С. – русский писатель-эмигрант.
13. Мелехов Д. Е. – профессор-психиатр в 1951–1956 гг. директор Московского института психиатрии.
14. Набоков В. В. – русский писатель, эмигрант.
15. Пащенко Т. Г. – гимназический друг Гоголя.
16. Погодин М. П. – издатель журналов "Московский вестник", "Москвитянин".
17. Poccem-Смирнова А. О. – друг Гоголя, состоявшая с ним в долгой переписке.
18. Толстой А. П. – граф, близкий друг Гоголя в последние годы.
19. Чиж В. Ф. – профессор-психиатр, завкафедрой психиатрии Тартусского (Дерптского) университета.
Глава V
Призрачные сны Ивана Тургенева
Каждый писатель до известной степени изображает в своих сочинениях самого себя, часто даже вопреки своей воле
И. В. Гете
Студент-словесник Московского Университета Иван Тургенев тосковал. Тоска была всеобъемлющей, и что, страшнее всего, непонятно откуда берущейся, беспричинной, темной и безотрадной как осенняя ночь с мелким нудным холодным дождем.
Было бы понятно, что тоска овладела Иваном в год смерти отца. Семнадцатилетний юноша тяжко душевно перенес эту утрату, но и спустя 4 года, после смерти незабвенного батюшки, тоска не разжимала своих удушливых объятий. И так всю жизнь. Тоска сквозит и в дневниках, и в письмах, и в литературных произведениях Тургенева. Скука одолевает писателя. Даже первая тетрадь "Дневника" озаглавлена "Моя скука". М. О. Гершензон пишет: "он не видит в мире ничего светлого, ничего утешительного; жизнь кажется ему юдолью страданий, царством бессмысленной и жестокой случайности. Человек терпит неисчислимые бедствия, его радость минутна, надежды обманчивы, и труды, и подвиги, и славу – все поглощает смерть".
Откуда эти мысли и чувствования у молодого, успешного и богатого барина? Может оттого, что в детстве он был нещадно сечен и с удовольствием без объяснения причин своей странной маменькой, жестокой крепостницей с превеликими барскими причудами. Так она одевала своих дворовых слуг в костюмы царских министров, дворецкого звала Бенкендорфом, заставляла крепостного флейтиста играть веселую мелодию при получении письма с красной печатью и печальную – при получении письма с черной печатью. Варвара Петровна (мать) держала в Спасском (родовом поместье) свою полицию из отставных солдат и даже женскую "тайную полицию" во главе с отвратительной старухой для пригляда за крепостными девками. Боясь холеры, велела смастерить стеклянный ящик, в котором на носилках обозревала свои владения. За малейшие провинности секла крепостных парней и девок. Сам Тургенев говорит: "Я родился и вырос в атмосфере, где царили подзатыльники, щипки, колотушки, пощечины и прочее".
Да только ли матушка была странной, ведь и родной брат отца А. Н. Тургенев был странен донельзя, и кроме всего, страдал эпилепсией, а двоюродный брат – спился.
Но может быть, виной нескончаемой меланхолии послужили какие-то, невнятно описываемые, болезни в детстве Ивана?
Писатель был уверен, что темя его с детства не совсем заросло и, что мозг его – на том месте, где небольшая впадина, – сверху прикрыт одною кожею. "Когда я еще был в пансионе, школьником", – говорил он, – "всякий раз, когда кто-нибудь из товарищей пальцем тыкал в темя, со мною делалась дурнота или головокружение, и так как детский возраст не знает жалости, то иные нарочно придавливали мне темя и заставляли меня чуть не падать в обморок" (Я. Полонский). А вот еще одно любопытное свидетельство уже самого писателя. "Ростом я был в 15 лет не выше семилетнего. Затем совершилась изумительная перемена после 15 лет. Я заболел. Со мной сделалась страшная слабость во всем теле; лишился сна, ничего не ел, и когда выздоровел, то сразу вырос, чуть ли не на целый аршин. Одновременно с этим совершилось и духовное перерождение. Прежде я знать не знал, что такое поэзия; а тут математику с меня точно сдуло, я начал мечтать и пописывать стихи" (Д. Садовников).
Уже юношей Тургенев обращал внимание современников на некоторые странности в поведении.
Н. В. Станкевич предостерегал своих приятелей в Москве не судить о Тургеневе по первому впечатлению. Он соглашался, что Тургенев неловок, мешковат физически и психически, часто досаден, но он подметил в нем признаки ума и даровности, которые способны обновлять людей" (П. Анненков).
Несколько лет спустя И. Панаев описывает Тургенева совсем не так: "Я встречал… довольно часто на Невском проспекте очень красивого и видного молодого человека с лорнетом в глазу, с джентльменскими манерами, слегка, отзывавшимися фатовством. Я думал, что это какой-нибудь богатый и светский юноша – и был очень удивлен, когда узнал, что это Тургенев".
Ну, если мы коснулись портретной характеристики Ивана Сергеевича, что для психиатра-физиогномиста чрезвычайно небезынтересно, посмотрим на трансформацию внешнего облика писателя.
В период 1844–49 гг. – это высокий, широкоплечий юноша с полным красноватым лицом, завитыми черными волосами.
В обществе его не любили, считали фатом и воображалой. И. Гончаров при первом знакомстве с будущим писателем увидел позирующего, рисующегося франта, подражающего Онегину и Печорину, копирующего их стать и обычай. В то же время И. Гончарову облик Тургенева показался некрасивым – аляповатый нос, большой рот с несколько расплывшимися губами, и особенно подбородок. Все это придавало Тургеневу какое-то довольно скаредное выражение. Поражал более всего голос неровный, иногда писклявый, раздражительно-женский, иногда старческий и больной с шепелявым выговором. Зато глаза были очень выразительны, голова большая, но красивая, пропорциональная корпусу, и вообще все вместе представляло круглую рослую и эффективную фигуру. Волосы до плеч.
К. Леонтьев отмечает барски прекрасный профиль, холеные красивые руки, обворожительную улыбку. На B. C. Аксакову неприятное и противное впечатление произвели выражение глаз писателя Тургенева.
Она пишет, что писатель "может испытывать часто физические ощущения, а духовной стороны предмета он не в состоянии ни понять, ни почувствовать". Эти воспоминания относятся к 30–35 летнему писателю.
Много позднее Ги де Мопассан писал о Тургеневе, как о "настоящем колоссе с жестами ребенка, робкими и осторожными. Голос его звучал очень мягко и немного вяло, словно язык был слишком тяжел и с трудом двигался во рту…" Далее Мопассан вспоминает: "Это был человек простой, добрый и прямой до крайности. Он был обаятелен, как никто, предан, как теперь уже не умеют быть, и верен своим друзьям – умершим и живым".
П. Ковалевский дает такую портретную характеристику пятидесятилетнему писателю: "Наружность Тургенева была изящно-груба, барски-аляповата, в смысле старого настоящего барства, еще по-русски здорового, на приволье наследственных тысяч десятин и тысяч душ, мускульно развитого и только покрытого французским лаком".
"В предпоследний год жизни Тургенев предстает сгорбленным постаревшим, передвигавшимся с большим трудом, но с прежней чудной "русской головой" с тихой, как будто застывающей, застенчивой улыбкой, с усталыми, необыкновенно добрыми глазами, серыми, небольшими, но в которых мерцал какой-то странный, тихий свет" (А. Олсуфьева).
В год смерти (1883) – "худой, слабый, изнуренный, словно восьмидесятилетний старик. На руки его было страшно смотреть, нос был длинным, глаза впали. Круглое лицо тоже удлинилось, волосы поредели, пожелтели и сбились, голос еле можно было расслышать" (А. Островский).
Но вернемся к странностям писателя.
В период 1844–49 гг., когда Тургеневу было около тридцати лет, В. Белинский описывает какие-то припадки, которыми писатель страдает два раза в год: "У него делаются судороги в груди, он раздирает себе руки, плечи, грудь щетками до крови, трет, эти места одеколоном и облепляет горчичниками". Что это были за пароксизмы, каков был их характер в дальнейшем? Современники не упоминают об этом более.
В возрасте 25–30 лет Тургенев любил "школьничать", изображал на своем лице "зарницу или молнию".
"Фарс этот начинался легким миганием глаз, подергиванием и перекашиванием рта то в одну, то в другую сторону и это с такой неуловимой быстротой, что передать трудно, а когда начиналось изображение молнии, то уже вся его физиономия до того изменялась, что он был неузнаваем; все его личные (лицевые) мышцы приходили в такое быстрое и беспорядочное движение, что становилось страшно" (В. Колонтаева).
Он мог в гостях вскочить на подоконник и кричать петухом, то просил позволенья представить сумасшедшего, то драпировался в мантилью хозяйки дома, бегал по комнате, прыгал на окна, изображал страх чего-то, или страшный гнев (Н. Огарева-Тучкова).
Впоследствии свидетельница этого представления Н. Герцен писала: "Странный человек Тургенев! Часто глядя на него, мне кажется, что я вхожу в нежилую комнату – сырость на стенах, и проникает эта сырость в тебя насквозь: ни сесть, ни дотронуться, ни до чего не хочется, хочется выйти поскорей на свет, на тепло. А человек он хороший".
Но самая главная странность молодых и зрелых лет – это тоскливая меланхолия с изрядным присутствием ипохондризма.
Современники в своих воспоминаниях постоянно описывают различные хвори писателя, особенно те, где речь идет о каком-то урогенитальном заболевании, требующем каутеризации и бужирования мочеиспускательного канала. Видимо бурная и не очень разборчивая сексуальная жизнь писателя дала свои плоды. Многие годы Тургенев страдал каким-то заболеванием мочевого пузыря, которые врачи того времени называли "невралгией". Особенное обострение возникло в 1856–58 гг. Сам Тургенев говорит о том, что боль в пузыре порядком мешает. Л. Толстой в письме к В. Боткину пишет: "Они оба (Тургенев и Некрасов) блуждают в каком-то мраке, грустят, жалуются на жизнь…Тургенева мнительность становится ужасной болезнью…" и в том же письме: "У Тургенева кажется, действительно сперматорея… он жалок ужасно". Вот эта мнительность, ипохондризм преследовал писателя до самой смерти. Мало того, в последние годы жизни присоединились и сенестопатии: "Тургенев часто объявлял, что он "очень болен" и всегда воображал в себе какие-то необыкновенные болезни: то у него внутри головы, в затылке что-то "сдирается", то точно "какие-то вилки выталкивают ему глаза" (НА. Островская).
За двадцать два года до смерти появился грозный симптом, свидетельствующий о крайнем неблагополучии в легочной системе – кровохарканье. Сам Тургенев пишет об этом в письме к А. Фету: "Что там не говори о моей мнительности, а я очень хорошо чувствую, что у меня в горле и груди неладно, кашель не проходит, кровь показывается раза два в неделю, я без намордника (сиречь респиратора) носа не могу показывать во двор". Вот когда появились эти страшные симптомы рака легких, сведшего Тургенева в могилу.
Но тоскливая меланхолия была главенствующей в психопатологическом портрете писателя. Страх смерти овладевал Тургеневым с юношеских лет.
Первый публичный приступ страха смерти, ставший затем предметом обсуждения и кривотолков в свете, случился в 1838 году во время пожара на пароходе, следовавшем из Петербурга в Любек. Тогда Тургенев бегал по палубе и, будто бы, кричал: "Не хочу умирать, спасите!". Мать в письме к сыну по этому поводу стыдит его за трусость, и что слухи об этом стыдном поведении распространились в обществе. По рассказам очевидцев Тургенев метался и вопил: "умереть таким молодым!".
Сам писатель говорит, что действительно испугаться пожара для девятнадцатилетнего юноши не было актом постыдным, а сплетни пусть остаются на совести их распространяющих.
В последующем таких острых фобических переживаний в биографии Тургенева мы не находили, но меланхолия остается.
В 1848 году в Париже Тургенев описывает жестокий приступ тоски, когда он не знал, куда себя деть и чтобы прекратить это мучительное состояние соорудил из шторы колпак, натянул его на голову и, простояв некоторое время "носом в угол", почувствовал облегчение и даже веселость.
П. Анненков вспоминает, что уже с 1857 Тургенев стал думать о смерти и развивал эту думу в течение 26 лет до 1883 года, когда смерть действительно пришла. В то же время писатель сам оставался все время, с малыми перерывами, совершенно бодрым и здоровым. Однако депрессивные ноты постоянно звучат в письмах Тургенева. Так в 1861 г. он пишет Е. Е. Ламберт: "На днях мое сердце умерло… Прошедшее отделилось от меня окончательно, но, расставшись с ним, я увидел, что у меня ничего не осталось, что вся моя жизнь отделилась вместе с ним. Тяжело мне было, но я скоро окаменел". В письме П. Анненкову в 1862 г.: "Как я состарился, отяжелел и опустился! Последние 15 лет промелькнули как сон: я никак не могу понять, каким образом мне вдруг стало 43 года, и как это я очутился каким-то чужим почти мне самому стариком…" В 1878 году Тургенев описывает свое состояние, квалифицируемое старыми психиатрами, как "anaesthaesia psychica dolorosa": "Я… застываю и затягиваюсь пленкой, как горшок с топленым салом, выставленный на холод; всякой тревоге был бы рад – да что! Не тревожится душа уже нечем".
Б. М. Эйхенбаум высказывает мнение, что грусть и тоска, пронизывающие письма Тургенева не более чем актерство: "Он говорит очень грустные слова и трагические слова, но так, как говорит актер, произносящий монолог в публику, или так, как ведут интимную беседу в светском салоне – рисуясь своей грустью; кокетничая ею, как своим салонным амплуа". В переписке с графиней Е. Е. Ламберт в 1850–60 гг. Эйхенбаум находит образчики салонно-аристократического стиля, который был бы неуместен в письмах к Анненкову и Некрасову. "Ах, графиня, какая глупая вещь – потребность счастья, когда уже веры в счастье нет (1856), "Или это только так кажется, а уже ничего нового, неожиданного жизнь мне представить не может, кроме смерти (1859). "И притом мы все осуждены на смерть… Какого еще хотеть трагического". Можно, конечно, согласиться с Эйхенбаумом о кокетливости и нарочитости трагизма Тургенева, в письмах к светской красавице, в которую писатель был влюблен. А как же тогда отнестись к дневниковой записи Тургенева 1877 года, адресованной самому себе, как не о действительных чувствованиях писателя: "Полночь. Сижу за своим столом, а на душе у меня темнее темной ночи. Могила словно торопится проглотить меня; как миг какой-то пролетает день пустой, бесцельный, безответный. Смотришь, опять валюсь в постель. Ни права жить, ни охоты нет: делать больше нечего. Нечего ожидать и нечего даже желать". Вот вам и кокетство, вот вам и актерство! Депрессивный крик души – вот что это такое!
В 1874–75 гг. у Тургенева возникают периоды галлюцинаторных переживаний. То он видит, как муж Виардо Луи моет в туалете руки, а войдя в столовую, находит его на своем обычном месте, то приятель-брюнет на миг перевоплощается в седого старика, то при солнечном свете появляется женщина в коричневом капоре.
Тургенева посещал этот фантом несколько раз, причем "привидение" заговаривало с ним по-французски. В Лондоне в доме у пастора он "видел" через кожу и мясо домочадцев кости и череп. "Скелеты" преследовали Тургенева несколько месяцев. За полгода до мучительной кончины писатель испытывает зрительные галлюцинации, говорит, что его отравили, просит у врача яду, а у Мопассана револьвер, чтобы уйти от невыносимых мучений.
Мы проанализируем в конце главы описанную феноменологию с психиатрической точки зрения.
Но ведь в творческой жизни Тургенева есть еще одна большая загадка, не дававшая современникам писателя покоя, да и у ныне живущих исследователей, вызывающая жгучий интерес.
Речь идет о, так называемых, "таинственных повестях".
Вышли в свет эти произведения в период с 1864 по 1883 гг. Они посвящены описанию таинственных происшествий, сновидений, иррациональных состояний героев, необъяснимых поступков, ощущений, настроения. В них рисуются мир и душевные движения неподвластные рассудку и труднообъяснимые рациональным путем.
Вот эти произведения: "Призраки" (1864 г.), "Довольно" (1865 г.), "Собака" (1866 г.), "История лейтенанта Ергунова" (1870 г.), "Стук…Стук… Стук!" (1871 г.), "Часы" (1876 г.), "Сон", "Рассказ отца Алексея" (1877 г.), "Песнь торжествующей любви" (1881 г.), "Клара Милич" (1883 г.).
Как оценивать эти произведения? Как художественную фантазию мастера слова или как описание собственных переживаний автора? В 1862 г. в письме к П. В. Анненкову Тургенев пишет: "Чувствую, что теперь в течение года могу писать только сказки… Сказками я называю личные, как бы лирические "штуки" вроде "Первой любви". Повесть "Призраки" Тургенев называл фантазией.
В. Боткин считал, что "Призраки" – это аллегория чего-то внутреннего, личного, тяжелого, глубокого и неразрешимого".
О рассказе "Довольно" Тургенев писал, что "в нем выражены такие личные воспоминания и впечатления, делиться которыми с публикой не было никакой нужды". И все же писатель поделился с читателями своими личными переживаниями. Ведь сюжеты своих произведений писатель брал из реальной жизни и "никогда не покушался" создавать художественные образы, не имея "отправной точки" в окружающей действительности. Известный русский психиатр В. Чиж в работе, посвященной психопатологическому анализу "таинственных" произведений Тургенева, считает, что писатель "мог черпать материалы для своих произведений и в собственной фантазии, и в собственных наблюдениях". Профессор скромно недоговаривает, о каких собственных наблюдениях Тургенева идет речь? Писатель разве служил в психиатрической лечебнице, или имел длительное общение с душевно-больными? Откуда же, по мнению В. Чижа, эта "неподражаемая точность и полная правдивость в изображении ненормальных психических явлений?"