Иными словами, мое "Я", претендуя на подлинную субъектность, должно находиться в некоем сопротивлении "своему времени". И именно это сопротивление (мой конфликт с "моим временем", точнее, – с моим представлением о достойных и недостойных "временах") позволяет мне, согласно профессору Улыбиной, сформировать свою собственную, уникальную идентичность – идентичность самому себе, подлинную субъектность. Классическим примером такого упражнения, как кажется, является "Поэма без героя" Анны Андреевны Ахматовой, где поэтесса смотрит на героев своей молодости из будущего в прошлое, уже зная их судьбу, с которой ушло и ее время. Но какова в такой ситуации идентичность самой Анны Андреевны? Что это за идентичность, когда идентифицироваться не с кем и не через кого: "Как же это могло случиться, /что одная из них жива?"
Впрочем, ситуация еще сложнее и запутаннее: для того чтобы находиться в некой субъектной оппозиции к "своему времени" (времени, в котором я живу), я должен идентифицировать его как-то, как чье-то время – "время рыцарей" (это пример самой Елены Викторовны), или "время богов", "время героев" (если брать гомеровскую классификацию), "время дельцов", "бесчеловечное время" и т. д. и т. п. Но как это возможно сделать, если этого кого-то (конкретного и вместе с тем образно обобщенного – "рыцарей", "героев" или "дельцов") в данном времени нет? Кто в структуре современной гетерогенности способен выступить в роли "героя нашего времени"? На эту роль могут претендовать только фантомы масс-медиа– выдуманные образы реальных людей, еще способные отразиться, но уже не запечатляющиеся в массовом сознании, образы, являющиеся с той же скороспелостью, как и исчезающие – современные "калифы на час", осененные уорхоловской "всемирной известностью на 15 минут". Если же данная инстанция хоть какого-то "героя" отсутствует как класс, на что мне опираться в построении своей субъектности (читай – идентичности)? Возможна ли она в такой ситуации, в принципе?
Ирония, впрочем, в том, что "время рыцарей", равно как и "время героев" (включая "время" канувших в Лету "героев" Анны Андреевны), все эти символически заданные "времена" являются (всегда являлись) лишь в той или иной степени продуктивными фикциями, и не более того (что, в общем-то, ставит под вопрос саму эту концепцию). Но что еще более важно: только теперь мы вступили во время, когда все эти фикции (любые фикции) перманентно разоблачаются и уже не могут быть продуктивными (лежать в основе формирования нашей идентичности). И виноват в этом не абстрактный деконструктивизм или постмодернизм, покусившийся "на святое", а знание, точнее, – информация. Чем больше информации мы накаливаем о "времени рыцарей" (и чем доступнее она становится), а мы знаем о нем сейчас немало, тем сложнее нам сохранять прежние романтические (вальтерскоттовские или какие угодно еще) представления и верить в "другие времена", которые "не чета нашему".
"Да, были люди в наше время, / Не то, что нынешнее племя: /Богатыри – не вы!" (© М.Ю. Лермонтов) – сейчас эта нарративная структура, служившая прежде воспитательным целям, более не функциональна. Сложно относиться к благородному пафосу Михаила Юрьевича с благоговением, зная особенности его личности и подробности биографии. Если он в наших глазах романтический герой и одновременно "герой" своего "времени" – это одно дело, но если он тот, кем он был, а не тот, каким мы его себе романтически представляем – сложно… Да и Анна Андреевна – не исключение. Впрочем, и обо всем этом было сказано достаточно давно: "Потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает знание, тот умножает скорбь" (© Екклесиаст).
Так или иначе, но информация – ее растущий объем и потенциальная доступность – не оставляет нам никакого шанса для формирования нашей идентичности. Мы – обычные люди: "голова, две руки, две ноги" – лучше и не скажешь, а главное – больше ничего толком-то и сказать нельзя. А то, что массовый спрос на знание (информацию, отличную от пустого звука) не так велик, как хотелось бы, вовсе не служит обществу защитой от развенчания мифов: да, может быть, к рыцарству интерес у аудитории и не так велик, но спросите у политика или "звезды шоу-бизнеса", – легко ли ему сохранять миф о себе в мире твиттеров и гугл-глас? Ответ будет прост: если кого-то еще не "разоблачили", то только потому, что интерес публики к данной персоне пока недостаточно велик. Тем же, кто все-таки заинтересуется проблематикой "рыцарских времен", хватит и получаса, чтобы посерферить "благородных рыцарей" в инете и растерять любой мало-мальски романтический настрой. Мы живем в негероическую эпоху не потому, что героев больше не рождается, а потому, что мифы о них не выживают. Если же подобных нарративов в массовом сознании более нет, то и всякая технология формирования субъектности-идентичности, основанная на противопоставлении "Я" и "не-Я", лишается какого бы то ни было смысла.
Когда в 1989 году я заканчивал восьмой класс средней школы, нам выдали бланк анкеты, где мы должны были чистосердечно признаться в своих взглядах и настроениях. В пункте: "Кто ваш герой? На кого вы хотели бы быть похожи?", я с должной чистосердечностью написал: "Ленин". Когда через два года – в 1991 году – я заканчивал Нахимовское училище в аналогичной строке аналогичной анкеты, в силу известных перемен в области доступности информации, я уже мог указать только своего деда – героя войны, заслуженного врача и генерал-майора медицинской службы. К счастью, никто более не требует от меня заполнения подобного бланка, но если бы пришлось, то теперь, скорее всего, этот пункт я бы оставил незаполненным.
Американские исследователи Роджерс Брубейкер и Фредерик Купер пишут в своей программной статье "По ту сторону "идентичности"": "Кризис идентичности – это кризис перепроизводства терминов и их последующего обессмысливания". И трудно с этим не согласиться – на какое гигантское количество подгрупп рассыпается общество "Третьей волны" (© Элвин Тоффлер) – от "зеленых" до "несистемной оппозиции", от "битломанов" до "эмо", от "болельщиков "Анжи"" до "болельщиков "Зенита""! То есть если у Эрика Эриксона понятие "кризиса идентичности" предполагало какую-то мою собственную, внутреннюю переоценку самого себя, в результате которой я обретал новые качества и, соответственно, возможности, то сейчас за этим "кризисом" стоит тотальное размежевание общества по отдельным "квартирам" (правда, если раньше мы говорили лишь о "национальных квартирах", то теперь подвидов этих "квартир" – легион). Не случайно упомянутый уже Самюэль Хантингтон в своей знаменитой книге "Кто мы?" формулирует эту проблему так парадоксально и так точно: идентичность – это "смысл себя", а кризис идентичности – это потеря смысла, затронувшая нас всех.
Переизбыток информации и множественность социальных активностей приводит к утрате смыслов: идентичность теряет внутреннюю структуру, определенность, исчезает контрастность между "я" и "они". Однако у самих действующих агентов – этих "я", "они", "свои", "чужие", "высшие", "низшие", "другие" – ощущение данного стирания границ отсутствует, ровно как у меня в моем двухгодичном погружении в "тяготы и лишения" воинской службы, когда я был свято уверен в том, что хотя все мы и равные, но безусловно разные (по крайней мере, лично я был полностью поглощен иллюзией, что я "Другой" – спасибо максимализму юношества, Максиму Горькому и Климу Самгину).
Казалось бы, различие, создаваемое увеличивающимся объемом информации, должно было усиливать каждую отдельную индивидуальность, вести к росту индивидуалистичности отдельно взятого субъекта, но по факту оно обернулось тождеством… пусть и разных. Грубо говоря, когда какие-нибудь гвельфы за Папу, а гибеллины – против, то все более-менее понятно, когда одни за коммунистов, а другие – против, и это еще куда ни шло, но когда одни "чайлдфри", а другие – "феминистки", система перестает работать. То есть формула теперь выглядит так: все разные, а потому одинаковые (при всей парадоксальности этого утверждения, противоречащего, разумеется, всякому здравому смыслу и наблюдаемой "объективности").
Оказывается, что есть и безотказно срабатывает какое-то загадочное, неведомое нам правило масс: до тех пор пока существует некое "понятное" число идентичностей, они конституируются друг относительно друга путем противопоставления конкретных различий, но как только количество индентичностей достигает некого критического уровня, они в принципе перестают определяться и, соответственно, функционировать. Ивэр Нойманн в книге "Использование "Другого"" пишет о том, как "я" ("мы") определяется как бы от обратного – через противопоставление себя – "другим" ("они"), но когда и они – эти "другие" – теряют хоть сколько-либо внятную, соотносимую со мной идентичность, как мне сформировать собственную?
И не потому ли, вообще говоря, мы именно во второй половине XX века стали проблематизировать понятие "идентичности", что как раз из-за переизбытка "идентичностей", ее вдруг стало резко так не хватать? Парадоксальная, конечно, вещь, но, видимо, как полное слияние, так и предельное размежевание ведут к одному и тому же результату – тождеству, обезличиванию, потере движения и… утрате времени. И вот мы на всех парах сталкиваемся, налетаем, так сказать, на стену под названием "различие и тождество", где нет ни того ни другого.
Невозможность рефлексии
Для того чтобы свидетельствовать время, чувствовать его, необходимо отмечать изменения, видеть их, осознавать. Вот меня обрили на первом курсе училища "под ноль" – факт первый, а вот спустя всего пару месяцев волосы у меня отросли забавным "ежиком" – факт второй: что-то изменилось – прошло время. Я вижу это, я могу это ощутить, просто ощупав голову: что-то было "до", что-то стало "после" – это время, которое я свидетельствую, время, которое для меня действительно было, длилось. Это кажется очевидным, но что если вы спали и проснулись – было ли время в этом промежутке? То есть мы бодрствовали, потом потеряли сознание (т. е. заснули), а потом оно к нам вернулось… Тут только часы скажут вам, что прошло, например, восемь часов (а кататонику или многолетнему коматознику и Кремлевские куранты не помогут). Иными словами, лишаясь сознания, пусть даже и во сне, мы лишаемся и времени.
Эта игра сознания и времени чрезвычайно примечательна в анализе крайне специфического "времени сновидения". Доктор биологических наук Иван Николаевич Пигарёв, долгие годы занимающийся физиологией сна, говорит: "Экспериментатор может иметь дело не со сновидением, а только с отчетом о сновидении. И никто никогда не может узнать, в какой же момент сна это сновидение снилось. […] Бывают случаи, когда можно документально доказать, что человек в этот момент заснул, а вот в этот момент проснулся. Период сна мог быть очень коротким. Но он при этом может дать отчет о сновидении на целый месяц, что, например, ему приснилось длительное путешествие. Но мы можем четко документально подтвердить, что вот тут он был бодрый, тут он спал несколько минут, но у него прошло сновидение на целый месяц. То есть феномен сжатия или растягивания времени в сновидениях – это вещь, которая может быть действительно вполне научно подтверждена. Но при этом мы никогда не можем сказать, а в какой же именно момент даже этого маленького отрезка времени на самом деле ему это сновидение приснилось. Это вещь принципиально недоступная".
Если время шло (допустим), но "без меня", я не могу его свидетельствовать, а произошедшие "за это время" изменения потому не могут быть мною осмыслены как временные, я могу думать о них так только абстрактно-гипотетически. Куда разумнее было бы заключить, например, что я просто перенесся из одного мира в другой, мгновенно. Но мы считаем иначе: мы уверены, что время длилось "без нас", хотя никаких "доказательств" этому у нас нет, только общие соображения. Как вообще время может существовать для меня без моего сознания – то есть если я за ним не наблюдаю? Короче говоря, даже "на пустом месте" время легко может превратиться для меня в абсолютную абстракцию – когда я знаю о нем лишь "теоретически", не имея возможности ни проверить, ни вспомнить, ни подтвердить, ни опровергнуть.
Но что если мы говорим об изменениях другого порядка – например, об изменениях в моем образе мыслей, в моем способе думать, в пережитом опыте? Так ли просто осознать здесь собственные изменения? Нет, совсем непросто – недаром психологи любят говорить об "иллюзии неизменности собственного "я"". Возможно ли рефлексировать свой прежний образ мысли нынешним? От него ведь уже ничего не осталось…
Наши представления о том, какими мы были и как думали в определенный прошлый момент времени, удивительным образом не соответствуют действительности. Узнать об этом, впрочем, не так и сложно, при условии что в соответствующий период времени вы вели дневник или, как я, например, писали книгу В 2007 году мне представилась возможность выпустить книгу, написанную, но так и не опубликованную, десять лет назад. Для этого ее нужно было подготовить к печати, и я вернулся к собственному тексту, пережив самый настоящий шок, обнаружив, что она совсем не та, какой я себе ее представлял. Пытаясь выразить это парадоксальное ощущение, я написал в новом предисловии к этой своей старой книге: "Очень странное чувство, когда возвращаешься к своим текстам десятилетней давности. […] В этой книге, с этого она начинается, речь идет о "способах думать", о том, как принципиально, сущностно менялось мировоззрение всего человечества от момента его зарождения до наших дней. О том, что эти изменения происходили этапно, но при этом оставались незамеченными, потому что мы так устроены, что заметить подобные перемены в себе действительно крайне сложно, а увидеть прошедшее "прежними глазами" и вовсе никак невозможно. И вот, ты сам возвращаешься к себе прежнему, десятилетней давности, и с ужасом понимаешь, что это не твой текст. "Не твой" в том смысле, что ты-нынешний так не думаешь, и он абсолютно твой – если ты остался там, в том прошлом. Ты думаешь о том же, ты думаешь те же самые мысли, но по-другому. Исторический опыт всего человечества и опыт твоего личного, какого-то жалкого десятилетия"…
А если я – просто технически – не могу сравнить то, как я думал прежде, с тем, как я думаю теперь, где "время"? И что если я действительно не отдаю себе отчет в своих собственных изменениях? Существует ли в таком случае для меня время? Вроде как нет. То есть, чтобы время существовало для меня в данном аспекте, я должен иметь возможность отрефлексировать себя таким, каким я был, и сравнить этого себя с тем, каким я стал – увидеть то, чем "Я" отличаюсь от "Я-штрих". Таким образом, рефлексия – как феномен, как моя способность – приобретает принципиальное значение для существования для меня времени.
Однако же, тут какой-то тупик: во-первых, для того, чтобы что-то рефлексировать, мне элементарно нужно время (я должен сделать своего рода шаг в сторону, отступить от себя, взглянуть на себя со стороны, я должен банально дать себе на это время), а во-вторых, я же не могу рефлексировать себя самого на абсолютно пустом, голом фоне, вне связи с чем бы то ни было – мне нужны точки сопоставления, сравнения, сличения, причем не одноразово и одномоментно, а в некоем периоде…
Так что, даже если мы допустим, что мне достанет мужества и таланта найти в этом безумном и суматошном мире минуту-другую для осмысленной и целенаправленной рефлексии самого себя (шансов, впрочем, немного – это я по своему психотерапевтическому опыту сужу), остается проблема с тем "кризисом идентичности", о котором мы только что толковали. Но отставим в сторону мой психотерапевтический опыт, пусть у меня, против обыкновения, есть шанс: я не смотрю телевизор, не сижу в интернете, не иду на работу или с работы, в магазин или на очередную премьеру чего-нибудь, не думаю о тысяче разных дел, проблем, отношений, не вожусь с ребенком, не говорю по телефону, не читаю книгу и не пишу этот текст… Допустим, у меня есть это искомое, необходимое мне для рефлексии себя самого время – я останавливаюсь, замираю, обращаю свой внутренний взор на самого себя и… Что я там обнаруживаю?