Уже несколько дней мы стояли, пришвартованные к пирсу военно-морской базы Балтийска, – тоска не просто зеленая, а зеленейшая. Планировались, вроде как, экскурсии на военные корабли, располагавшиеся в базе, но что-то, видимо, как говорят в таких случаях, не срослось (это ведь 1990 год был, как раз прибалтийские республики отделялись от "Нерушимого" – не до нахимовцев было командованию Балтфлота). По какой-то счастливой случайности мы вдруг оказались без присмотра – одни и на пирсе, черт его знает. Но упустить этот шанс мы, конечно же, не могли. Жидким строем "в колонну по одному" наша гоп-команда подходила то к одному кораблю, то к другому и, отрапортовав дневальному, что мы, мол, нахимовцы, прибыли для ознакомления с судном, поднималась на борт. Где-то бойцы проявили бдительность и не пускали нас, но чаще афера удавалась. Так мы пробрались на четыре корабля (в их числе был, например, и большой противолодочный крейсер "Адмирал Харламов", где мы не на шутку заплутали в бесконечности отсеков и палуб), а десантные корабли на воздушной подушке, как выяснилось, и вовсе стояли без охраны. Вне себя от восторга (от такой-то "политики открытости") мы залезли в рубку и там, балуясь оборудованием, увидели через перископ, что на нашем родном "Хасане" началось внеочередное построение. И мчались мы потом быстро… В тягучую беспросветность своей складки. Но чувство, порожденное этим приключением, было у нас потом удивительное! Грандиозное! Восторг!
Вот, собственно, и вся история. Ничего, в сущности, примечательного. Уверен, многие нечто подобное, пусть и не на корабле, да и вообще вне всякой военщины, испытывали: ты формально вроде как живешь, но себе на самом деле не принадлежишь, так что тебя, по существу, как бы и нет вовсе; время, объективно говоря, идет, течет, хотя и мучительно, но ты его, при всем желании, почувствовать не можешь (и забывается потому всё со страшной силой – стерто-стерто). Но вот что-то запоминается… И теперь вопрос: почему из безвременья этой "военно-морской практики" мне запомнилась лишь эта несчастная самоволка? Не потому ли, что в ней – в этом моменте – было время?
Я помню, как мы шли строем, ждали, прятались, плутали, дурачились, бежали и т. д. и т. п. – то есть, была некая протяженность меня (во времени); был я, и было то, что могло сохраниться во мне, став частью меня. И единственное, что, по существу, отличало эту ситуацию от всех прочих, тогда же случившихся, – феномен моего дела. Звучит, конечно, излишне пафосно, но по существу верно: это не меня взяли, погрузили и покатили куда-то и зачем-то по морю-океану, выгоняя попеременно из кубрика то на построение, то на уборку, то "для приема пищи", а я сам так решил – сбежать, зайти на охраняемую территорию, ввести в заблуждение дежурного по кораблю. То есть эксклюзивность вся в том, что действовал я по собственному выбору, ощущая при этом собственную же (и весьма остро, надо признать) ответственность за происходящее и всю полноту грозивших мне за это неприятностей.
То есть это было дело, которое я делал сам и по собственному выбору, и потому, видимо, чувствовал себя живущим – бытийствующим, так сказать, и в подлинном, ощущаемом мною времени. Когда же не я делал что-то, а что-то делали со мной (мной, с помощью меня – страдательный залог), когда я был, по сути, неодушевленным предметом, который, теоретически, можно было легко заменить любым другим "подобным" ("винтик" на "шпунтик") без какого-либо ущерба для конечного результата, я не жил, не бытийствовал, не ощущал время, а был в его "складке".
И ведь это же легко представить – вот завалил бы я, например, вступительные экзамены в НВМУ (а я же на самом-то деле и завалил их – физкультуру мне по блату зачли вопреки моим слабым и бессмысленным протестам), а на мое место взяли бы какого-то другого мальчишку, более физкультуристого, и вот ведь ничего бы же не изменилось в этой "практике": жил бы он той "моей" жизнью (если можно ее так назвать), переезжал балластом из Кронштадта в Балтийск и обратно на славном "Хасане", и никак эта подмена персоналий безвременную вечность мирозданья не поколебала бы. Там, в ней, в этой вечности (читай, безвременности), все, что случилось, должно было случиться – и нахимовец в кубрике на ватерлинии, и сам по себе круизный "Хасан", и весь прочий человеко-балласт на нем, и даже наши сорвавшиеся из-за прибалтийского сепаратизма экскурсии по кораблям Балтфлота.
То есть в ней – в этой безвременной вечности – уже было все, кроме одного-единственного исключения – моей самоволки (в прямом и переносном смысле этого слова), этой экзальтации меня во времени, случившейся на фоне предустановленной (неважно, кем, как и зачем) предопределенности. Да, возможно, он – этот не случившийся из-за желания моей семьи (и потому что дед мой служил когда-то на Северном Флоте вместе с тогдашним начальником НВМУ, Героем Советского Союза, контр-адмиралом, замечательным Львом Николаевичем Столяровым) нахимовец – тоже мог сбежать со своими друзьями в самоволку, бродить инкогнито по военным кораблям, смотреть в перископ на брошенном десантном катере. Да, но это уже он бы тогда создал время (или не создал, если бы не воспользовался свободой, бог весть как предоставившейся ему там, на том пирсе), и это было бы уже его дело, его действие, его событие, его время. Или не было бы.
Так мы, незаметно для самих себя, подошли к вопросу об определении "складки времени", пусть пока и в негативной форме. По сути, мы видим два феномена, – один из которых я уже назвал "складкой", а второй мне нравится, уж простите мне эту вольность, называть – "на марше" (навеяло, видимо, воспоминаниями юношества). "На марше" – это вот как раз та моя так запомнившаяся мне самоволка, когда я действовал из себя, вопреки довлевшей надо мной предустановленности, когда у меня было мое дело, мое событие, моя жизнь, которая и стала-то моей лишь потому, что у меня возникло отчетливое ощущение, что я ее делал. Это было движением за чем-то (к чему-то), чего мне не хватало. Это не значит, что мне не хватало конкретно этих кораблей или какой-то абстрактной экскурсии, впечатлений, нет (я вообще, как вы, наверное, могли догадаться, не большой любитель по этой части). У меня просто было желание чего-то настоящего, чего-то моего, личного (в полном смысле этого слова) – эту нехватку я ощущал (точнее, даже не ощущал, а был движим ею).
То есть "нехватка", о которой мы говорим, это не недостаток чего-то конкретного, определенного; "нехватка" – это когда ты отчетливо ощущаешь, что у тебя, простите за этот фразеологизм, что-то чешется в одном месте, не хватает тебе чего-то, хотя сам ты, возможно, и не понимаешь, чего именно. Не осознаешь, короче говоря, само своё желание, просто "зудит" (как любил говаривать в застенках "питонии" уже знакомый вам Коля "Туз": "Кого знаю – не хочу! Кого хочу – не знаю!", и хотя звучит эта сентенция достаточно пессимистично, но скрыто в ней искомое хочу – и это главное). Вот это "хочу", вот эта "нехватка чего-то" и есть признак "марша", выхода "на марш" – когда ты вырываешься из ограниченности своего существования куда-то, где ты еще не был, к тому, что тебе еще неведомо, и делаешь это, в сущности, по одной лишь причине – из-за "нехватки", которая и порождает время.
Исходя из этого, "складку", таким образом, мы, наверное, могли бы назвать, пусть и слегка каламбуристе, "нехваткой нехватки" (то есть это "нехватка", в каком-то смысле обернутая на самою себя). Вот сидим мы в своей каюте на корабле "Хасан" взаперти – хочется ли нам чего-нибудь? Теоретически да. Я не помню, но думаю, что нам хотелось какой-нибудь съедобной еды – хлеба нормального, воды без этого жуткого металлического привкуса, кашу какую-нибудь неперловую. Но шансы-то каковы? Шансов никаких. Абсолютно. Так что если мы о чем-то и мечтали тогда, то совершенно бездеятельностно (с равным успехом мы могли бы мечтать, например, добраться на своем "Хасане" не в Балтийск, а на всю ту же самую Альфу-Центавру). То есть "нехватка нехватки" – это когда, даже если мы и хотим чего-то ("абстрактно хотим"), мы в действительности, в реальности не можем этого захотеть. Может быть, и хотели бы хотеть, но не можем: не рисуется перспектива, не проявляется на горизонте цель, а если что-то и мерещится где-то вдалеке, – то лишь как неправдоподобный мираж, нереализуемый фантазм, недостижимая химера. Вот это и есть "нехватка нехватки" – когда и глаз не видит, и зуб неймет. Такая предельность невозможности, лишающая всякой нацеленности и перспективы. Паралич воли.
Но является ли такой "паралич воли", коли мы его даже почувствовать не можем, фактом реальности? То есть можем ли мы утверждать, что эта "нехватка нехватки" есть? Что это не химера, не фантазия, не теоретически выведенный конструкт, а факт? Иными словами, не имеем ли мы здесь дело с чистой абстракцией, лишенной всякой действительной представленности хотя бы и просто на уровне психического? Думаю, что нет, и вот почему…
"Потребное будущее"
Вот уже почти сто лет назад наш замечательный Иван Петрович Павлов – физиолог, академик, лауреат Нобелевской премии, разразился (дело было в Петрограде, на III Съезде по экспериментальной педагогике) докладом, озаглавленным буквально так: "Рефлекс цели". К сожалению, это его выступление было предельно лаконичным, в чем-то поверхностным и, честно говоря, весьма путаным, но сама интонация автора свидетельствовала о том, что он наткнулся на что-то чрезвычайно важное, значительное, даже невероятное! Вот послушайте: "Рефлекс цели, – говорил Иван Петрович в своем докладе, говорил бойко, резко, – имеет огромное жизненное значение, он есть основная форма жизненной энергии каждого из нас. Жизнь только того красна и сильна, кто всю жизнь стремится к постоянно достигаемой, но никогда не достижимой цели, или с одинаковым пылом переходит от одной цели к другой. Вся жизнь, все ее улучшения, вся ее культура делается рефлексом цели". По существу, "рефлекс цели", если верить автору того легендарного доклада, является системообразующей силой – он, ни много, ни мало, организует все наше бытие и, более того, это же бытие и определяет. Серьезное заявление, прямо скажем. Ответственное.
Но вот что удивительно: за последующие 20 лет своей жизни, полной научными изысканиями и множеством возможностей в деле исследования высшей нервной деятельности, Иван Петрович больше ни разу не вернулся к этой теме, ни разу и словом не обмолвился о "рефлексе цели" – не писал, не говорил, не вспоминал! Словно и не было ничего вовсе, послышалось драгоценным экспериментальным психологам. Сказать, что подобное поведение совсем не в духе Ивана Петровича, – это ничего не сказать. Теоретически измыслить некий рефлекс, объявить его краеугольным камнем психики, а затем, прошу прощения, молча "слиться"… Нет, это просто не укладывается в голове!
Спустя полвека ученик Ивана Петровича (существенно, впрочем, переросший эту роль) – академик АМН СССР Петр Кузьмич Анохин дает исчерпывающее объяснение этого кажущегося парадоксальным факта. "Нам кажется, пишет Петр Кузьмич в своих "Очерках по теории функциональных систем", – что причина ухода И.П. Павлова от этой важнейшей проблемы заключается в том, что сам факт возникновения цели для получения того или иного результата вступает в принципиальное противоречие с основными чертами рефлекторной теории. И.П. Павлов, несомненно, думал и об этом, несомненно, видел и то, что поставив проблему цели, он вынужден был бы значительно перестроить то грандиозное здание, которое с такой гениальной смелостью и настойчивостью строил всю свою жизнь".
Действительно, понятие "цели", сколь бы парадоксальным это утверждение ни выглядело, никак не укладывается в классическую рефлекторную теорию. Последняя предполагает, что психика реагирует на стимуляцию извне, анализирует эти стимулы и отвечает на них той или иной – безусловной (биологически запрограммированной) или обусловленной (выученной) – реакцией. С "целью" же все иначе – она не ответ на какие-то внешние вызовы, она просто самозарождается, родится в мозгу, так сказать, сама собой! Чуть не сказал – "по волшебству"…
Вот, собственно, это и есть та самая точка, в которой физика психического начинает предательски напоминать метафизику (собственно, за эту "метафизику" Петр Кузьмич и был выпорот самым обстоятельным образом на знаменитой совместной Павловской сессии АН СССР и АМН СССР в 1950 году). Впрочем, свое наступление на павловский механицизм, так полюбившийся Иосифу Виссарионовичу, Петр Кузьмич начал еще в 30-х годах прошлого века (то есть еще при жизни своего великого учителя): на сложнейших и виртуозных экспериментах он показал, что наш с вами мозг, во-первых, обладает, как сказали бы сейчас, свойством "пластичности" (тут приоритет работ П.К. Анохина почему-то до сих пор не осознается), а во-вторых, и для нас это сейчас особенно важно – изготавливает в себе модель результата своих действий еще до того, как само это действие начать.
Звучит, наверное, сложновато, но на самом деле все очень просто: Петр Кузьмич доказывал, что наш мозг работает не наугад, не в слепую и не механически, а методом предвидения, предсказания, забегая, так сказать, вперед по абстрактной "стреле времени". "Смысл формирования данного механизма ("акцептора результата действия" – А.К.), – поясняет Петр Кузьмич, – состоит в том, что нервные процессы, развивающиеся в основном в коре больших полушарий, по самой своей природе приобрели в эволюции возможность опережать течение внешних событий и на основании прошлого опыта предвосхищать те реальные афферентные воздействия, которые еще только должны будут поступить в центральную нервную систему в конце всего ряда целеустремленных действий".
"Акцептор результата действия" – это главное ноу-хау теории Петра Кузьмича Анохина, та самая "модель будущих результатов" наших действий. Проще говоря, "акцептор действия" – это картина желаемого нами (или, как говорит сам академик, "потребного для нас") будущего. То есть мозг не ждет пассивно, пока какой-то раздражитель начнет на него действовать, а сам создает образ того, в чем он нуждается (вспоминаем "воображение" Льва Марковича Веккера) и целенаправленно к этому стремится: сформировав такое представление (картину того, что мы должны получить в результате тех или иных наших действий), мозг входит в состояние действия ("эфферентного возбуждения"), – то есть, сообразуясь с собственным прогнозом, он пытается достичь искомого результата. И какой-то результат (как следствие осуществленного действия), понятное дело, будет достигнут (даже отрицательный результат, как известно, тоже результат), но в любом случае результат этот только промежуточный.
Теперь в мозгу запускается еще один наиважнейший процесс – так называемой "обратной афферентации": мозг оценивает достигнутые результаты (сравнивает придуманную "цель" и достигнутый "результат"), пытаясь понять – удалась его авантюра или нет. Если бы такая "обратная связь" в мозге не была предусмотрена, то организм ожидали бы большие неприятности: представьте, что вы, например, вилкой по тарелке с фуа-гра поводили, а в рот ею не попали – в отсутствие "обратной связи" мозг не узнает, что вы себя не покормили, но действовать прекратит, а так ведь можно и с голоду помереть. То есть важно, чтобы нервы, инерви-рующие ротовую полость, пищевод, желудок, отправили вверх по цепочке в мозг информацию – мол, все прекрасно, еда пошла и дошла (ну или не дошла, – а значит, повторите, пожалуйста). Так что иметь "обратную связь" (информацию о результате) важно: пока фактический результат не совпадет с результатом, который был запланирован анохинским "акцептором результата действия" (с той самой "целью"), живое существо будет искать способ решения задачи. Такова, кратко, суть "акцептора результата действия", и все с ним, как кажется, хорошо и даже прекрасно, но очень скоро мы увидим, что именно в вопросе "обратной связи", таком очевидном на первый взгляд, и обнаружится гигантская проблема…
Понятно, что главная "метафизическая" штука в теории Петра Кузьмича Анохина – это тот самый "акцептор результата действия", то есть некий центр нейрофизиологического возбуждения в головном мозгу, где сгенерилась модель того или иного "потребного будущего" ("цель"). Зафиксируем это еще раз: мозг каким-то чудесным образом понимает, что ему нужно, в связи с чем рисует себе соответствующую картину будущего, а потом отдает команду телу, чтобы оно сделало то-то и то-то, дабы получить ожидаемый результат. Далее мозг контролирует уже сам процесс, причем на всех этапах: сравнивает "план" с "фактом" (полученный результат с ожидавшимся), корректирует настройки и снова отдает телу команду – теперь скорректированную. И это челночное движение информации между мозгом и периферией – туда-и-обратна-я-связь – продолжается до тех пор, пока нужное действие не будет совершено, а потребное будущее не станет желаемой явью, то есть настоящим.