Родители были в шоке, они даже были согласны переехать, чтобы вся эта история забылась и я смог бы восстановиться и закончить институт, стать как все. Мать ходила к ректору и в партком института – просила меня простить и наставить на путь истинный. Все это было мне противно до глубины души – и осуждение бывших знакомых, и то, что родители оказались не на моей стороне, и вся эта идеологическая грязь, которая полилась на мою голову. Я остался крепок в своей вере и ничего не стал предпринимать, чтобы остаться в институте, хотя учиться уже недолго оставалось, диплом был не за горами. Сразу же поехал к отцу Игнатию, помогал ему в церкви, с его помощью через несколько лет поступил в семинарию, и, кстати, уже будучи взрослым, завершил и свое филологическое образование. А дальше судьба сложилась именно так, как и должна была сложиться изначально.
Сергей С., 61 год
6. "Жизненные уроки". Личные открытия, прозрения, в том числе и духовного характера, позволяют личности соотносить себя и свою жизнь с чем-то высшим и большим, чем она сама.
* * *
На первом курсе университета я познакомилась с Сашей Б. Он тоже был на первом курсе, но постарше меня и большинства моих однокурсников – он поступил после армии и нескольких лет работы на заводе. Он мне казался тогда очень взрослым и даже каким-то зрелым по сравнению со мной, приехавшей из маленького провинциального N-ска и не имевшей никакого – ни жизненного, ни особого культурного, как я теперь понимаю, – опыта, поступившей в университет сразу после школы. И его ухаживания были совершенно не похожи на ухаживания наших школьных мальчишек. Он просто взял меня в свою жизнь. Я до сих пор не могу забыть, какие экскурсии по старой Москве он мне устраивал. Это с ним мы объехали все подмосковные старые усадьбы, ездили на выходные в Ленинград, в Псков, в Ярославль, в Суздаль, во Владимир. Это он всегда все знал о выставках, фестивалях, концертах. С ним я впервые услышала Малера, Шенберга, Стравинского, он мне открыл музыку Средневековья и эпохи Возрождения. С ним я в "Иллюзионе" все фильмы Феллини пересмотрела. Это благодаря ему я стала ходить по вечерам на спецкурсы на другие факультеты, где читали лучшие университетские профессора. Именно от него я впервые узнала про Бахтина, Лотмана и Проппа, Бродского и Рильке, с ним я обрела иное прочтение Достоевского, он мне притащил распечатки романа "Мастер и Маргарита", о котором мы ожесточенно спорили потом несколько дней, Солженицына, практически недоступного по тем временам, Ремарка, мои первые детективы на английском. С ним, обмирая от страха, я впервые переступила порог церкви и послушала службу. И это он мне принес первые в моей жизни серьезные книги – не школьную классику, не первоисточники, какие мы должны были читать, готовясь к семинарам, а Шопенгауэра, Бергсона, Сартра, Швейцера, Леви-Стросса, Фрезера, Бодрийяра.
Это была для меня совершенно незнакомая реальность! До сих пор моя жизнь была простенькой и незатейливой, в ней все было ясно и незамысловато устроено. А тут какая-то иная вселенная распахнулась для меня, как будто я на каком-то необыкновенном лифте взмыла в иные высоты и увидела этот мир впервые. Я даже не могу описать это ощущение: пространства жизни стало во много раз больше, я вписалась в какие-то другие масштабы, как будто у меня появилось иное, стереоскопическое зрение, в мире все стало выглядеть иначе…
У меня началась совершенно другая жизнь. Что-то мощно переворачивалось во мне, как земля под плугом, и этого мне было много и одновременно мало, – мне страстно хотелось жить, чтобы все это, вновь обретенное, стало моим, мной… Но я даже не о Саше хотела рассказать, а о том, что с ним, сравнивая свою жизнь "до" и "после" него, я поняла сейчас, наверное, уже очевидную вещь – самодельность жизни, ее подвластность тому, что и как ты с ней делаешь, на что тратишь. Может, я тогда обрела идею свободы духа? Каждый человек рвет твою жизнь напополам – до него и после него. С того момента я поняла ценность свободы, осознала себя как личность, обрела ощущение вечной необходимости саморазвития, самодвижения, преодоления своей ограниченности, лени и инерции. Я осознала, что жизнь есть дар, благо, которое должно быть ею, этой жизнью, оправдано. И хорошо, что мне это открылось рано, в юношестве, а ведь многим и в старости это не удается осознать.
Екатерина О., 51 год
* * *
Жизнь мне свои уроки преподала, им я и внуков сейчас учу. Приехала я в Москву девчонкой, но в институт сразу не поступила. Переживала, не знала, что делать – неужели возвращаться домой? – и подружки, не поступившие в тот год, как и я, присоветовали идти на завод, чтобы потом по льготам поступать. Я и пошла. Жила в общежитии, семеро в одной комнате. Заводские-то были постарше, никакие институты им уж не нужны, они все больше по танцам, все разговоры о тряпках да мужиках, вечеринки бесконечные…
Попала и я в этот лихой круговорот, мне тогда казалось, вот она – самостоятельная жизнь: смену отработала и делай что хочешь! Планов было громадье – и на курсах учиться, и в театры да музеи ходить! А вышло все иначе. В работе дни понеслись, месяцы, вот уж и второй год пошел, а я все на заводе, про институт и не вспоминала – не до того было, и вот сама не заметила, как оказалась беременной да брошенной. Вот тут-то взрослая самостоятельная жизнь у меня и началась. К родителям не покажешься, милый мой быстро испарился, а мне пришлось соображать, как дальше жить и что делать. Это только в кино матерям-одиночкам помощь, а в жизни все проще и гаже. Как-то сразу стало ясно, что никому до меня с моими заботами дела нет, рассчитывать не на кого. В общем, осталась я и без жилья, и без работы. Озлобилась тогда на весь свет, хотя кого винить-то, у кого искать справедливости? Вот и первый мой урок – ни у кого ничего не проси, рассчитывай только на себя.
В Москве мне нигде на работу устроиться не удавалось, беременность была все сильнее заметна. Поехала за город, после долгих скитаний и мытарств устроилась на автобазу уборщицей и сняла комнатушку у одной старушки за городом – часть ей деньгами платила, а за остальную – по дому и на огороде помогала, считай, символически. Таисия Тимофеевна эта хоть и строгая была, но справедливая, а главное – жалостливая. Пожалела она меня, деньги брала символические, да и те потом, к слову сказать, мне же и отдала, а перед родами прописала у себя. Я и не знала даже, что она это сделала, а она меня и не спрашивала ни о чем, – сделала и сделала. Но когда я узнала про это, так плакала, так плакала – от благодарности, от слабости, от нежности, от благоговения какого-то, как никогда не плакала ни по ком и ни по чему! Из той моей жизни я хорошо поняла, что все хорошее на жалости да любви держится. И для этого никакой религии не надо, просто вот столкнуться в жизни с таким. Вот он и второй мой урок – жалей да помоги, если можешь, просто так, ни за что, бескорыстно.
Я и сейчас иногда думаю – а что ей до меня было, нужны ей, что ли, были эти хлопоты со мной? Вот вы думаете, видно, что нужны были, а я и не понимала тогда, что одинокая она, всех в войну потеряла, мы ей с детьми вместо родной семьи стали. Но поначалу-то скорее всего просто пожалела. Такая уж натура у нее правильная была, человеческая. Сейчас эта человечность-то утратилась, ушла, испарилась, люди все выгоду друг в друге ищут. А какая ей с меня выгода-то тогда была? Одни заботы да хлопоты. Скопленные мои небольшие капиталы начали таять, на зарплату уборщицы больно не разгуляешься. Хорошо, что график был удобный – работала в ночь, когда никого не было, вот беременность-то никто и не видел, да и ходила я кулем, в ста одежках, никто не заглядывался. Фактически до самых родов я там и проработала, хотя, считай, в последние три месяца не я, а Таисия Тимофеевна там за меня горбатилась и подружка ее, такая же старая и одинокая, как она, Ада Андреевна, Адочка. Ну, когда рожать время пришло – уж ничего не скроешь, но руководство, не без посредства Таисии Тимофеевны, я думаю, ко мне тоже нормально отнеслось. Родила я двойню, и спокойная жизнь у нас кончилась! И тут я поняла еще кое-что: раз надо – терпи да делай.
А через год, хоть жили мы по-прежнему трудно, она меня стала подталкивать на вечернее поступать. Это при двух-то мелких! Привела мне соседского Игорька-студентика, который помог мне подготовиться, а сама следила, чтобы я не отлынивала. Да я уж тогда и сама в ум вошла, не отлынивала, понимала, что должна сама карабкаться наверх, не век же в уборщицах быть. Поступила я на технологический, училась и работала, вернулась на завод, скоро мастером стала. Таисия мне с детьми помогала, как бабушка родная им была. Уже на выпускном курсе я и Петю своего встретила. А с Петей к нам с детьми и Таисией настоящее счастье пришло. Не знаю, кто сказал, но урок опять же мой – "к умеющему ждать все приходит вовремя".
Тамара С., 62 года
7. "Испытания". Эпизоды, связанные для личности со сломом, сбоем разделяемых ею культурных кодов, вынудившие ее резко и коренным образом сменить привычные модели поведения, фактически стать другой, косвенно указывают на ее идеалы, образцы, внутренние интенции.
Сбои привычного мировосприятия и образа жизни являются "горячими точками" автобиографирования, о чем свидетельствует следующий пример.
* * *
Я росла в строгой, глубоко правильной семье. Отец был главврачом в военном госпитале, мать не работала (у нас была домработница Татуся) и все силы отдавала моему воспитанию. Я была единственным и поздним ребенком, и родители стремились дать мне все, чтобы я выросла "достойным членом общества", и, конечно же, оградить меня от пагубных влияний улицы. Они контролировали в моей жизни все – начиная с того, что я ела или надевала, кончая тем, что я читаю и с кем дружу. Отец учил меня со всеми держать рот на замке, чувства в узде, мысли – при себе. Я довольно рано провела границу между "такими, как мы", то есть правильными, достойными, уважаемыми людьми, и неразличимыми в своей массе "простыми" – необразованными, ведущими веселый, коммунальный, открытый и свободный образ жизни, потакающими своим страстям и желаниям. До сих пор в моей памяти стоят картинки, как я, чистенькая, ухоженная девочка с шелковыми бантами в аккуратно заплетенных косах чинно и надменно проходила с нотной папкой или кожаным портфельчиком мимо дворовых ребят, играющих "в пристеночек", их матерей, развешивающих не очень хорошо отстиранное белье прямо на веревках во дворе, мимо их отцов с их жаркими спорами о футболе, кепками, запахом пота и табака… Мы сторонились всех, отгораживали свой маленький и, как оказалось, очень хрупкий, незащищенный, на первый взгляд благополучный мир.
А потом в один день все внезапно и страшно изменилось – отца в конце 1938 года забрали, мать не вынесла горя и непривычных для нее тягот и умерла через год – от воспаления легких. Всеми правдами и неправдами Татуся не дала забрать меня в детдом, а потом как-то смогла увезти к себе в деревню под Рязань и удочерила. Подробностей этого я никогда не знала. Я была спасена от детского дома, но оказалась в совершенно иной для меня среде, к жизни в которой была совершенно не готова. Все для меня было здесь непривычным и страшным – общая баня, холодный туалет во дворе, необходимость спать в одной постели с двумя девочками примерно моего возраста, возня взрослых, ночующих в той же комнате, общая миска с супом за обедом, отсутствие книг, личных вещей… Но еще хуже были возложенные на меня домашние работы – меня учили, как мыть посуду в большой лохани, как полоскать белье со сходней прямо в проточной воде, как сажать картошку, растапливать печь, рубить головы курам на грязно-буром чурбаке…
А еще – совершенно непривычные мне крестьянские нравы: подъем ни свет ни заря, крикливые семейные ссоры, сопровождающиеся матом, пьяные праздники, неизменно заканчивающиеся дракой "стенка на стенку", танцы под визгливую гармошку, непонятные шуточки и смешки… Не скажу, чтобы меня нарочно обижали или насмехались надо мной, скорее, наоборот, жалели, пытались утешить, что-то за меня сделать, но вся эта жизнь была для меня просто невыносимым кошмаром. Я считала, что я в аду. Мне хотелось умереть.
Когда через пару лет Татуся вышла замуж и уехала с мужем из деревни, она забрала меня с собой. Но, конечно, прежняя моя жизнь никогда уже не вернулась. Муж ее был намного старше, любил ее и, наверное, поэтому согласился, чтобы я жила с ними. Он всегда был ко мне добр, заботился, как о родной. Конечно, соглашаясь взять меня в семью, он и думать не думал, как все сложится. А сложилось все хуже некуда: Татуся умерла родами, и остались мы с ним вдвоем. Он больше никогда не женился, воспитывал меня и помогал мне до самой смерти, как мог.
Валентина Б., 79 лет
8. "Стилизации". Индивидуальные идентификационно-символические прецеденты, в качестве которых могут выступать произведшие неизгладимое впечатление сюжеты книг и фильмов, чья-то захватывающая жизненная история и пр. указывают на рефлексию "чужого в себе".
* * *
После окончания медучилища меня направили на работу в деревню, в отдаленный N-ский район. На последнем курсе я пережила разрыв с человеком, о котором думала, что он меня любит. Наши отношения длились несколько лет, я уже ждала счастливого завершения, но тут он неожиданно меня бросил. Я очень переживала, стыдилась, что я при всех своих достоинствах и принципах брошена, хотела от всего убежать, и этот N-ский район я восприняла и как наказание себе, что поверила в любовь, в романтические бредни, и как испытание – вроде "я тебе покажу, кого ты потерял", и как спасение – здесь-то уж точно никто не увидит и не поймет моих слез, работа поможет забыться.
Медпункт был крошечный, медработников в округе больше не было, поэтому работы всегда хватало – каждый день с утра прием, а после обеда еще нужно было обходить лежачих больных в соседних деревнях. Медикаментов был тоже минимальный набор, и время от времени надо было выезжать в райцентр, чтобы пополнять их запасы. Поездки эти были трудными – сначала затемно пешком до автобуса по сельской грязи, потом автобусом-"коробочкой" до станции почти по бездорожью, потом пересадка… И назад так же, только с большой сумкой с медикаментами. Да и посещение больных в отдаленных деревнях было просто жизненным подвигом. Все проклянешь, пока доберешься, особенно зимой!
И перед глазами у меня тогда все время стояла героиня пьесы Арбузова "Таня", сходство с которой я почему-то смутно ощущала. Сейчас-то эту пьесу почти забыли, наверное, а я вот ее до сих пор помню, и все мне кажется, что моя тогдашняя жизнь – это почти та же история. Если знаете, там героиня из избалованной романтической дурочки, не сумевшей сберечь своего сына, превращается в серьезного врача, работающего на таежном прииске, спасающего жизнь ребенку своего бывшего мужа. Вроде и не совсем так все в моей жизни складывалось, избалованной я никогда не была, но вот это главное – появление зрелости, самостоятельности и ответственности – как-то роднило меня с ней.
Татьяна Т., 68 лет
* * *
Я хотела поступать в "плешку", но срезалась на вступительных в первый, потом во второй раз. Пришлось оставить попытки, потому что сидеть на родительской шее было стыдно, надо было искать работу. Из нашей Валентиновки до Москвы не так уж далеко, и меня взяли на работу в фирму "Заря". Не скажу, что работа мне нравилась – мыть окна, приносить старушкам кефиры-батоны-лекарства, платить за квартиру, делать уборку, носить вещи в химчистку, иногда даже, как сейчас говорят, бэби-ситтером подработать по просьбе клиентов, собачку выгулять или к ветеринару сходить, – но работа как работа, не хуже и не лучше многих. Вспоминая себя в те дни, я вижу простенько одетую угрюмую толстую девушку с рыжими непослушными волосами, с веснушками, сутулящуюся, стесняющуюся своей полноты, одинокую и страдающую от своей невезучести и застенчивости.
Думаю, так бы и просидела я тихоней и скромницей в этой своей "Заре" полжизни, если бы не посмотрела фильм "Мэри Поппинс, до свиданья" с Натальей Андрейченко. Кино тогда было более значимым источником информации, чем сегодня, а я еще и любила в те годы, как всякая провинциальная девушка, про артистов читать, так вот и вычитала в каком-то журнале, что Андрейченко до этого фильма была такая же полная, как я, но так хотела сниматься, что похудела. На кого другого это, может, не произвело бы впечатления, а для меня это был эффект разорвавшейся бомбы – это же обо мне и для меня! Я буду такая же Мэри Поппинс! Тогда никаких фитнесов-шейпингов и в помине не было, я купила себе маленькие гантельки, обруч, скакалку, эспандер, в читальном зале выписала какие-то физкультурные комплексы, из какого-то журнала – диету и, поскольку подруг и особых занятий у меня по жизни не было, взялась за себя.
Никакой системы у меня, конечно, не было, но вот ощущение, что я медленно, но верно, взращиваю в себе Мэри Поппинс, – было! Оно и сейчас меня не оставляет: внутри себя я – стройная упертая маленькая английская леди. Первый шаг был выполнен примерно за полтора года, я стала тонкой, стройной и на удивление изящной. Я всматривалась в свое лицо в зеркале и чувствовала, не поверите… – породу! Второй свой – судьбоносный – шаг я сделала всего за полгода: поступила на курсы кройки и шитья и неожиданно для себя открыла в себе дизайнерский талант. Конечно, он стимулировался рижскими и польскими модными журналами, затасканными каталогами, которые мы с девчонками рассматривали, но главным стимулом было платье Мэри – с белым воротником! Я и раньше была рукодельная, такая "штопай-подшивай", но здесь стала понимать, что значит шить со вкусом и профессионально. Сначала шила себе и маме, подружкам мамы (она учитель), родительницам учеников, потом потихоньку стала шить на заказ, со временем у меня появился свой круг заказчиц, не бог весть что, конечно, но работа стала приносить деньги и – главное – радость. Как-то кто-то из заказчиц забыл у меня первый том книги Элизабет Гейдж "Ящик Пандоры", одна из героинь которой, Лаура Блэйк, стала модельером. Как же она мне нравилась, как ее непохожая на мою жизнь была все-таки моей! Я прочла первый том залпом и выпросила, вымолила у клиентки второй. Помню, что владелице книги не очень хотелось с ней расставаться, но я ей сделала такую скидку за эту книжку, что она не устояла, отдала! И эта Лаура тоже была я. Вот, собственно, так я и "дошла" до теперешней своей жизни: стала конструировать свои модели, предлагать их клиентам, шила, покупала хорошие ткани и гарнитуру впрок, даже оплату иной раз брала тканью, кожей, мехом, кружевами, пайетками, особенно если клиентки ездили за границу и могли привезти оттуда мне что-то изысканное, а уже в "лихие девяностые" у меня появилось свое ателье и вот теперь – магазин.