* * *
Когда я была беременна сыном, беременность протекала, в общем, несложно, и я по молодости относилась к ней как-то легкомысленно. Да так легкомысленно, что мне уже рожать пора, а я почему-то вместо того, чтобы в роддом ехать, по телевизору кино досматриваю.
И вот – уже подступает, понимаю, что пора, а дома никого нет, телефона тоже нет, я мечусь, хватаю пальто, платок, выбегаю на улицу и чувствую, что вот-вот рожу, уже по ногам течет, сынок наружу просится… А на улице темно, поздний вечер, на нашей окраине у бараков ни машин, ни людей. Я бегу, как могу, изо всех сил к автобусной остановке, чтобы как-то доехать, а сама думаю, что уж и не добегу, родится мой мальчик прямо на улице… И ведь ни мысли не было, чтобы к соседям обратиться или вызвать скорую из телефона-автомата…
И тут у меня такое ощущение возникло, как будто крылья у меня за спиной выросли, что-то меня подхватило и вынесло прямо к роддому. Ни тогда, ни теперь я не помню, как, на чем я туда добралась, просто загадка какая-то. Обнаружила себя стоящей на ступенях роддома, вошла и почти сразу родила, ни часу не мучилась…
Видно, сама Богородица мне помогла… Я всегда это вспоминаю, когда у сына день рождения, но ему никогда не рассказывала. Из суеверия, может, какого, даже не знаю. Пусть его Богородица и дальше бережет.
Светлана Ч., 51 год
* * *
У меня был тяжелый период в жизни, когда я учился на вечернем и работал, да еще по ночам приходилось подрабатывать. Из-за усталости днем как шальной был, все время спать хотелось. А надо было себя содержать, я ведь из деревни на завод приехал, опоры в городе никакой. Мать всегда хотела, чтоб я в люди выбился, отправила меня в город. Сама она всегда много и тяжело работала, младших поднимала, копейки лишней не было, наоборот, я сам старался понемножку ей деньжат присылать.
И вот как-то перед седьмым ноября получил я сразу и зарплату, и премию. Радовался очень – можно было почти месяц не ходить на погрузку, отоспаться, к матери съездить, младшим подарки купить. И на тебе – вытащили у меня деньги, и остался я ни с чем, мелочи в карманах кот наплакал, даже на курево не хватало. Помню, такое отчаяние меня охватило, и злость, и безнадежность, и жалость к себе… Все праздновать – в общежитие, потом в клуб – на танцы. А я подумал, да и отправился на погрузку на станцию, там в ночную да в праздники, как я знал, всегда почти работа была, рабочих рук не хватало. Иду, кругом темень, настроение хуже некуда, и откуда ни возьмись вдруг появилось чувство, что вот еще несколько шагов – и все будет хорошо, все разрешится, наладится само собой. Не знаю, как его описать – как неслышимый никому, кроме меня, голос с небес: "Все будет хорошо", и я сразу в это уверовал – безусловно и иррационально, безо всяких сомнений. Потом я уже как-то обнадеженно и успокоенно дотащился до станции. И вот там все и случилось! У меня с армии права были, а у тамошнего начальника водителя с острым аппендицитом на скорой увезли – вот ведь не повезло мужику под седьмое ноября. Так и получилось, что повез я начальника к матери в область и обратно за неплохие по тем временам деньги. Начальник был мужик не жадный, заплатил хорошо, и все утраченное мне вернулось, да еще и с прибытком. Ничего подобного больше в моей жизни не случалось, хотя и потом часто бывало трудно, хоть волком вой. Трудно, но никогда не край, как в тот раз, – тогда я воспринимал это так же, как если бы в войну хлебные карточки потерял.
Но тот случай вселил в меня какой-то жизненный оптимизм, веру в свою судьбу, надежду на лучшее, научил меня не унывать даже в самых тяжелых обстоятельствах – где отнимется, там и воздастся, и главное – я это вот ощущение запомнил: как будто с небес меня кто-то пожалел, утешил, и все исправилось, как по мановению чьей-то руки.
Николай К., 60 лет
3. "Персонажи/встречи". Значимые фигуры социального окружения, которые, по мнению рассказчика, повлияли на его характер, судьбу, жизненную стратегию, нынешний образ жизни, основаны на механизме идентификации ("Я – такой же, как Он") – семантика "Его" переносится на "Я".
* * *
Я родился в небольшом селе, там даже восьмилетки не было, не говоря уж о каких-то культурных учреждениях. В семье нас было пятеро, я старший, родители много работали, чтобы нас всех поднять, поэтому ко мне никто особенно не приглядывался, не то чтобы еще таланты какие-то высматривать и развивать; родителям помощник нужен был, а не самородок. По дому приходилось помогать, за младшими следить, поросят кормить, на огороде работать. А я, надо сказать, очень любил рисовать. Откуда это во мне – не могу сказать, в родительских семьях таких талантов ни у кого не отмечалось. Ни красок, ни альбомов мне родители особо не покупали, считали это все баловством, детскими игрушками, несерьезным занятием, которым на хлеб не заработаешь, а меня страшно тянуло запечатлевать увиденное – даже на оберточной бумаге рисовал, на газетах, на старых коробках, даже в пыли пробовал прутиком, на мокром песке.
А вот когда уже в школу пошел, в соседний поселок, у нас была старая учительница русского, кстати сказать, немка по национальности, а преподавала русский. Не знаю уж, чем я ей приглянулся, что и как она во мне разглядела, а стала она меня после уроков оставлять, поила чаем и учила рисовать по-настоящему, альбомы с репродукциями показывала, составляла мне композиции, учила рассматривать вещи, на пленэр со мной ходила, рассматривать и наблюдать учила. Про композицию и перспективу, про цвет в картинах, про художников, про жанры живописи… все я впервые от нее услыхал. Как она во мне способности разглядела, не знаю. Стал я писать уже по-другому…
Она мои работы на выставки в район посылала, в областном центре меня в музеи возила, даже в Москву и Ленинград, хотя и далеко, и дорого было – за свои деньги. До сих пор эти поездки и походы по музеям – самые лучшие воспоминания моей жизни. Она же мне и первый мольберт купила, и краски учила смешивать… Она меня потом в город в интернат устроила, там уже я и в художественное училище поступил, а потом – на худграф. В общем, она мне жизнь сделала. А почему, за что? Родители мне столько не дали, сколько она, поначалу совершенно посторонний человек. Наверное, высшие силы ее мне послали. Теперь уж ее нет много лет, а благодарность в моем сердце живет, глаза ее, морщинки добрые перед глазами, песенки немецкие… Памятник на могилу я ей своими руками сделал, хотя и не резчик по камню.
Через нее, как говорится, и жизнь моя состоялась.
Владимир К., 63 года
* * *
Я в детстве очень страдала от того, что бабушка из троих своих внуков меня не любила. Теперь-то я догадываюсь, что это было связано с моей мамой – брак отца с ней в отцовской семье не одобряли, считали ее "из благородных", поскольку сами кичились тем, что были "из простых", но в детстве это меня сильно ранило. Не то чтобы она это как-то демонстративно показывала, но я же видела, что лучшее яблоко она всегда протягивала моей двоюродной сестре от любимого старшего сына-алкоголика; лучшее место у телевизора всегда доставалось двоюродному брату; если все внуки читали стихи, мне она хлопала меньше всех или делала замечания, "срывая выступление"; если все провинились, больше всех доставалось мне… Даже носки она мне вязала не из новой, как им, а из старой, смотанной в клубки, шерсти.
В общем, чтобы заслужить незначительную похвалу, мне по сравнению с двоюродными братом и сестрой приходилось все время прыгать выше головы. Не скажу также, чтобы я сама ее очень любила. Она мне казалась холодной, постной и равнодушной, может, потому, что она была еще и очень набожной – демонстративно набожной, но то, что в ее отношениях к внукам не было равенства, желанной мной справедливости, переживалось остро и осталось в памяти надолго. Наверное, она тоже чувствовала или просто предполагала во мне эту враждебность и отстраненность.
Я теперь понимаю, что и отец мой, ее младший сын, тоже не был любимым ребенком и всегда доказывал ей, что он лучше старшего брата и сестры (которые, кстати, в жизни ничего особого не достигли, все сидели на горбе моего отца, который им до самой смерти помогал во всем, даже в бытовых мелочах), боролся за ее любовь. Вот он самым первым-то и умер.
А потом и я всем им всей своей жизнью доказывала, что они нас не стоят, даже все вместе взятые. Цена им всем – копейка в базарный день. Иногда я думаю, что во мне что-то неудовлетворенное, обиженное, виноватое и грустное от этой нелюбви осталось, ущемленность какая-то. Меня в отцовской семье не любили ни за что, ни при каких условиях, какой бы хорошей я ни была, чего бы ни достигала. И это при том, что любая мелочь, достигнутая двоюродными, превозносилась до небес, как заслуженная трудная победа! Люби она меня, и я, наверное, другая бы была, и жизнь у меня по-другому бы сложилась. Но я не пошла по отцовскому пути, не стала, как отец, покупать эту любовь. Осталась сама собой и сама по себе.
Александра Ш., 49 лет
4. "Нарративные/культурные константы". Субъективно завершенные, эмоционально насыщенные эпизоды, обретшие символическую ценность, соотносят "образ Я" с архетипическими сюжетами, мифологемами, образцами, приобщающими человека к его культуре, и характеризуют его целостный, интегральный способ жизни ("Я – как культурные герои", "Я – как сын своего народа").
Ниже – примеры таких нарративных эпизодов, которые автор неоднократно в разных ситуациях слышал от своих респондентов.
* * *
Вот я вам сейчас одну штуковинку покажу и расскажу связанную с ней историю, тогда вы сами многое поймете. У меня с детства был талант к музыке – я всегда хорошо пел, ритм чувствовал, голосистый был, да и заводной; гармошку, балалайку, гитару сам освоил и хорошо умел играть по слуху. Но родители не считали музыку серьезным занятием. Я из поволжских немцев, семьи которых дорогой товарищ Сталин отправил из Саратова сами знаете куда. Родители, сколько я помню, всегда много работали: мать в леспромхозе, отец – рядом в охотохозяйстве. Мать тяжело переживала "великое переселение народов", очень хотела дать нам с братом хорошее образование, чтобы работа была чистая, в тепле, да и отец всегда ратовал за такую профессию, чтобы давала надежный кусок хлеба. А я мечтал о музыкальном училище.
Отправили они меня в райцентр в интернат. Город небольшой, для подростков развлечений немного, и мы с компанией сверстников часто ходили на железнодорожную станцию – смотрели на составы, иногда даже чуток приработать удавалось, и как-то родилась у меня мысль залезть тайком в какой-нибудь вагон и умотать в Москву, в Гнесинское училище. И однажды, никому ничего не сказав, я так и сделал. В Москву, конечно, не добрался, но прибыл в N и прямо с вокзала начал спрашивать, где музыкальное училище. Пешком до него дошел и, должно быть, являл собой малопривлекательное зрелище. Дело было вечером, на мой стук дверь открыла сторожиха и, наверное, пожалев меня, грязного, голодного, взъерошенного, впустила, напоила чаем, порасспросила… Да дело не в этом.
Она оставила меня ночевать прямо в училище, в маленьком зальчике рядом со своей комнатушкой – там стояло несколько старинных роялей, видимо, их ремонтировали или реставрировали, под один из них она мне матрас положила, подушку, пальтецо какое-то укрыться, и я улегся. Но от возбуждения, видно, сразу заснуть не мог, стал рассматривать зальчик, портреты композиторов на стенах, рояли, касался клавиш, воображая, как сам буду играть. И у одной клавиши прямо под моей рукой отслоилась маленькая пластинка из слоновой кости. И, стыдно сказать, я ее взял и положил в карман, решил, что это мне, как талисман, на будущее. Украл, конечно, если уж напрямую говорить. Немного угрызался, но все равно спрятал в карман. Но она, эта пластиночка, и по сей день со мной, никогда с ней не расстаюсь, чуть что – нащупываю ее и пальцами глажу.
В училище меня приняли, учился я запоем, хотя жить приходилось почти в нищете (хотя в те годы это иначе воспринималось!), и не раз еще я ночевал в этом зальчике под роялем, потому что общежитие было почти за городом, а денег добраться туда у меня часто не было. Иногда удавалось подработать в ресторане или "обслужить" свадьбу, но денег всю студенческую юность катастрофически не хватало, даже ноты порой переписывал, а не покупал, не на что было. Окончил училище с отличием, но профессией моей музыка так и не стала, и сейчас пою и играю только в семейном кругу или для близких друзей. Как-то так получилось, что меня, несмотря на происхождение, стали продвигать по комсомольской линии, после училища поступил на исторический, потом в партию вступил, политикой начал заниматься… В общем, ухватился я за другое, да и судьба сама в другую сторону повела, и все в конечном счете вышло, как матери с отцом хотелось. Я сейчас часто думаю о том, могла бы моя судьба сложиться иначе… Или не могла? Я не жалею ни о чем. А пластиночка эта все равно мне дорога – она мне напоминает, каким я был когда-то, и, верите, не дает сфальшивить в жизни, взять неверную ноту…
Александр М., 57 лет
5. "Оправдания". Эпизоды, иллюстрирующие столкновение с жизненными обстоятельствами, отрицаемыми личностью и потребовавшими от нее активных действий ("поступания", как говорит М. М. Бахтин), призваны не только оттенить "яйность", самобытность и внутренние принципы человека, но в ряде случаев выполнить и функцию оправдания – объяснить, почему что-то в жизни не сбылось, не состоялось, хотя предпосылки к тому были ("не сломался", "не прогнулся", "не подчинился", "не согласился быть "как все"").
* * *
Одно время, в 80-х, был я дальнобойщиком. Если хоть немного представляете, работа тяжелая, напряженная, часто опасная, неделями дома не бываешь, фактически живешь на трассе, да и дома как не родной, – от рейса до рейса, ничего особенно не успеваешь, только отоспаться, отмыться и отъесться. До этого я механиком на автобазе работал. Хотя зарплаты у нас, в общем, были неплохие, денег все равно было впритык, как ни крутись. У меня к тому времени семья была большая – двое своих детей, третий "на подходе", да племянников двое от сестры покойной, мать жены с нами жила, сильно болела, инвалидность у нее к тому времени много лет была, и еще брат мой младший в техникуме учился, тоже с нами жил, я матери перед смертью обещал его на ноги поставить. Жена в детском саду работала, потом, как теща к нам переехала, ушла с работы, теще уход постоянный был нужен, да и по хозяйству надо было управляться, дети-то еще маленькие тогда были. Жена, конечно, меня не пилила, как иногда бывает, но по всему было ясно, что надо зарабатывать больше. Вот друзья и помогли сменить работу.
Поначалу-то ничего казалось, рейсы давали выгодные, даже в Европу гоняли с напарником, в Финляндию, в Польшу, кое-что возили туда-сюда на продажу, фарцевали с ним помалу. В общем, жизнь налаживалась, хотя жили мы, конечно, по своим законам. Потом пришли другие времена, сменилось начальство, и "отстегивать" пришлось побольше, потом еще побольше, еще и еще… Другие терпели это вымогательство, прогибались, ввязывались во всякий криминал, чтобы с рейсов навар побольше был, а мне все это поперек души стало, воротило от этого беспредела. В общем, не стерпел я, пошел, как говорится, поперек понятиям и тут же перестал быть "своим". Никто из друзей меня не поддержал, хотя все понимали, что надо бороться сообща, а один в поле не воин. И результат, в общем, ясный – сначала временно перевели на местные рейсы с другим напарником, а потом и вовсе подвели под увольнение, чуть за решетку не угодил, еще и остался должен большие деньги бывшим дружбанам. В общем, вернулся домой с чистой совестью, но с пустым карманом, и на работу, где хоть что-то заработать можно было, меня долго никуда не брали, мол, репутация у меня скандальная… Жена, конечно, меня ни в чем не винила, но планы наши семейные рухнули. Было тяжело, а стало еще хуже. Пришлось переезжать с насиженного места, жизнь с нуля начинать.
Андрей Г., 64 года
* * *
Я поступил учиться в наш педагогический институт на филологический после армии в 1970 году – поступил не столько потому, что мечтал стать учителем, сколько потому, что в городе нашем было всего-то три вуза и особенного выбора для гуманитария не было.
И вот поехал я на практику в область, в отдаленное село. Днем еще я был как-то занят в школе, там всего-то десятка два-три ребятишек и было, а по вечерам и вовсе делать нечего, сельская библиотека маленькая, все книжки в ней уже читанные-перечитанные, в клубе танцы чуть ли не под гармошку и старое кино по выходным. От нечего делать стал я ходить по избам, записывать от бабушек-старушек фольклорные песни, обряды, былички для будущего диплома, очень меня это увлекло, и так я познакомился с местным священником, отцом Игнатием, он тогда уже очень старенький был. Я-то ведь был обычным парнем, воспитывался в атеистической рабочей семье, никаких религиозных книг сызмальства в руках не держал, Библию никогда не то что не читал, а и не видел, а тут вдруг такие разговоры у нас с ним складывались – о вере и безверии, о человеке, о смысле его жизни, о грехе, о промысле Божием, о смерти. Он мне и книги дал читать совершенно другие, о которых я раньше не знал и которые читал, не отрываясь. И это не только святые книги были, а еще и выписки из работ русских философов – Булгакова, Франка, Ильина, Федорова, Бердяева, Флоренского. Для меня все это было внове и так захватывающе интересно. И так близко моей душе. Я был потрясен, что есть такие книги, такие мысли! И что-то внутри меня всколыхнулось, как распахнулось в душе… Я словно проснулся. Или даже заново родился. Наверное, тогда я и стал на путь Божий, еще сам того не понимая.
После практики я несколько раз к нему приезжал, а все остальное время мы с ним в такой интенсивной духовной переписке состояли, в которой я ни раньше, ни позже ни с кем не был, по 20 страниц ему писал за ночь. Вскорости я крестился. И так меня мое новое состояние души потрясало, что по неведению, по тогдашней своей наивности стал такие же разговоры с однокурсниками и друзьями заводить и, уж не знаю как, об этом проведали в деканате. Из института меня с позором отчислили – знаете, наверное, как это раньше было: комсомольское собрание (я ведь, как все тогда, комсомольцем-добровольцем был), всеобщее осуждение и "исключение из рядов", обвинения в религиозной пропаганде, в том, что не понимаю линии партии и комсомола, не благодарен за то, что Родина мне дала, что я морально неустойчив, идеологически неподкован… О моем "случае" и обо мне как "жертве" религиозной пропаганды писали в местных газетах. История получила общественный резонанс, в институте меня подвергли чуть ли не остракизму – еще бы, такой позор для этого консервативного и идеологически надежного вуза!