- Догадываюсь, что вас тревожит, сеньор адмирал. И хоть духовной особе негоже биться об заклад, но готов я поставить звонкий дукат против старой подковы мула, что более всего вам досаждает один хитроумный архидиакон. Не так ли?
- Вы имеете в виду, дон Андрес, архидиакона Фонсеку?
- Да, именно его, сеньор адмирал.
- Гм… право же, не знаю. Дон Хуан де Фонсека принял меня как родного брата и усладил мой слух очень красивой речью. Он сравнил меня с Энеем, Геродотом, Ксенофонтом, но, признаться, я многого в этой речи не понял: говорил он сразу на четырех языках и больше по-гречески, чем на христианских наречиях. И еще он сказал, что здесь хозяин я и что мое слово закон.
- Timeo danaos et dona ferentes, сеньор адмирал. Это очень дурной признак. Когда архидиакон переходит на язык Гомера, жди беды. Но я вас прервал. Что же случилось после вашей встречи с доном Хуаном?
- Я убедился, что последний юнга обладает здесь, в гавани, где снаряжается моя флотилия, большими правами, чем ее командир. Корабли приобретают без моего ведома и все дела решают контролеры и писари, которые насмехаются надо мной, хотя и не забывают при этом кланяться мне в пояс.
- Homo proponit, sed regina disponit - человек предполагает, а королева располагает, - прошептал дон Андрес.
"Ее высочество, - подумал он, - великая государыня. Львица, истинная львица, а уж ежели львицам что-либо попадает в когти, пиши пропало, делиться добычей они не станут ни с кем".
- Вы что-то сказали, дон Андрес? Мне послышалось, что вы упомянули о ее высочестве? На нее, и только на нее я нынче уповаю. Не сомневаюсь, что, наградив меня титулом вице-короля Индий, она в прах повергнет тех, кто с этим титулом не желает считаться.
Дон Андрес тяжело вздохнул. И, вздыхая, пожалел, что эту беседу ему приходится вести не с мулом, от которого нет нужды скрывать сокровенные мысли, а с вице-королем Индий. Индий, которые отныне принадлежат не вице-королю, а ее высочеству.
- Нет, нет, сеньор адмирал, о королеве я не говорил ни слова.
"Увы, - сказал он про себя, - даже добрым пастырям приходится быть понтиями пилатами. Умывать руки - занятие не слишком достойное, но куда опаснее открывать глаза слепцам".
- Вы, сеньор адмирал, просили моего совета. Поверьте мне, я охотно его дал бы вам, но пока мне многое неясно. Дозвольте мне осмотреться, узнать, что здесь происходит, кое с кем потолковать, а уж затем высказать вам свое мнение. Хочу, кстати, напомнить вам - в пасхальные дни вы обещали отпустить в Лос-Паласиос нескольких индейцев. Могу ли я недельки на три взять их с собой?
- С вами, дон Андрес, я отпущу их с радостью. Тем более что, уезжая из Барселоны, я получил на это дозволение от ее высочества.
- Вот как! Это весьма существенно. При случае не премину сослаться на разрешение королевы. Да хранит вас Христос, сеньор адмирал, и да пребудет над вами господняя благодать.
И вот мул подъезжает к дому у Иконных ворот, и снова дона Андреса встречает настоятель этой индейской обители Обмани-Смерть.
Но увы, только один Диего смог принять приглашение дона Андреса. Все остальные индейцы были больны: не прошла им даром прогулка в Барселону.
- Утром мы отправимся в Лос-Паласиос, - сказал дон Андрес Диего. - Оно, конечно, лучше было бы выехать на заре, по холодку, но у меня в Севилье есть кое-какие неотложные дела. Думаю, что управлюсь я с ними скоро. Приободрись, сын мой Диего. Слышал я, что скоро адмирал выйдет в море, стало быть к концу года ты вернешься в свои Индии.
Коротки июньские ночи, и здесь, в Кастилии, они совсем не такие, как на Острове Людей. Дует от полудня сухой и жаркий ветер, в каменном бохио душно, не хватает воздуха, нечем дышать в этой постылой Севилье, да и духи сна бегут от тебя, их гонят прочь тревожные мысли.
Снова предстоит долгий путь через Большую Соленую Воду, снова Мабуйя сделает все, что от него зависит, чтобы вытрясти из тебя душу, снова надо будет терпеть невыносимую качку, пить тухлую воду, снова бог Ураган будет срывать паруса, ломать мачты и швырять корабль в зеленые бездны…
Ночной зной нелегко переносить, когда тебе пошел пятый десяток: одолевает одышка, тело покрывается потом, жаркая тьма душит тебя и сна нет ни в одном глазу. Дон Андрес перекатывался с боку на бок по смятой простыне и в голове, отяжелевшей от бессонницы, ползли думы об архидиаконе Фонсеке, адмиральских индейцах и непутевых прихожанах селеньица Лос-Паласиос.
А мул дремал, стоя над кормушкой. Дремал, беспокойно переступая с ноги на ногу; бока его лоснились от пота, чесалась искусанная оводами спина, и грезились ему зеленые луга на берегах тихого Марона…
Золотая башня
В 1220 году, в те времена, когда Севилья была еще мавританским городом, ее правитель построил на берегу Гвадалквивира могучую башню. Похожа она была на шахматную ладью. Ладью с зубцами, но ладьи обычно бывают круглые, а эта башня родилась на свет двенадцатиугольной.
Стены ее мавританские умельцы выложили изразцами цвета осенних листьев, и сооружение это севильцы прозвали Золотой башней.
Сто с лишним лет спустя кастильский король Педро Жестокий сделал Золотую башню своей сокровищницей. Но эта каменная кубышка была так велика, что остались в ней свободные помещения. Педро Жестокий, как о том свидетельствует его кличка, был скор на расправу и нуждался в надежных тюрьмах. И он приказал занять пустующие камеры башни под узилище для особо опасных врагов кастильской короны.
Ему не удалось вместить в Золотую башню всех своих недругов. Враги в конце концов одолели жестокого короля, после чего Золотая башня перешла в ведение севильского арсенала.
Эта бывшая тюрьма-сокровищница совершенно заслуженно считалась самым мрачным зданием Севильи. Естественно, что дон Хуан де Фонсека облюбовал ее в качестве своей резиденции.
Впрочем, стояла она на удобном месте: рядом находились главные склады, от нее было рукой подать до пристани, и, не выходя из башни, дон Хуан обозревал и прослушивал всю севильскую гавань.
Каземат дона Хуана, тесный, темный и сырой, заключал в себе изъеденный червецом стол, два-три пустых бочонка, с успехом заменявшие и стулья, и кресла, полки, сбитые из корабельных досок, и невысокий эшафот, на котором отдыхал глава ведомства заморских дел в редкие часы досуга.
Дон Андрес явился к архидиакону в десятом часу утра, когда глава заморского ведомства уже успел принять первых посетителей. Дон Хуан де Фонсека, оседлав пустой бочонок и навалившись грудью на стол, делал быстрые записи в толстой книге. Он исподлобья взглянул на нового визитера и пролаял:
- Чем обязан?
- До селения Лос-Паласиос, ваше преподобие, дошли слухи, что в Индии их высочества намерены отправить для насаждения истинной веры достойного священнослужителя брата Буйля. Мне хотелось бы осведомиться у вас, скоро ли он прибудет в Севилью. У меня есть кое-какой опыт общения с индейцами, и я хотел бы поделиться им с моим…
- Так! Значит, это вы и есть тот самый священник, который то и дело ездит в гости к адмиралу? Брат Буйль нужен вам, как мне лжепророк Магомет.
- Простите, но я…
- Не оскверняйте свои уста ложью. Мне отлично известно, что вчера вы были в монастыре Марии Пещерной и что с адмиралом вы не раз встречались прежде. Поверьте, с доном Христофором я могу толковать без посредников с длинными носами. Надеюсь, вы меня поняли?
- Но я в мыслях не имел…
- Имели, имели… уж мне-то это известно. Какого дьявола, спрашиваю я вас, вы суете нос не в свое стойло? Да будет вам известно, что заморские дела никакой огласке не подлежат. О них надлежит знать тем, кому это положено, а вам я советую пасти ваше двуногое стадо и забыть дорогу к Золотой башне. Не смею вас больше задерживать, дон Длинный нос. Стойте! Помните, что филистимляне, которых привез из Индий адмирал, собственность короны. Без моего ведома не смейте увозить их из Севильи.
- К несчастью, я не могу исполнить ваше распоряжение.
- Вот как? Видимо, вы о себе столь высокого мнения, что ни во что ставите приказы ее высочества, а она повелела ни под каким видом не отпускать этих басурман из Севильи.
- Возможно. Но эти приказы не распространяются на меня. Сеньор адмирал сообщил мне, что ее высочество поручило именно мне заботу об индейцах, пока снаряжается флотилия. К сожалению, в добром здравии лишь один из индейцев - Диего, его я и заберу сегодня. Остальных надеюсь перевезти в Лос-Паласиос во благовремении.
Архидиакон весело расхохотался.
- Черт возьми, вы, оказывается, пройдоха, каких мало на божьем свете. Если ее высочество доверило вам этих халдеев, то я умываю руки. Но от чистого сердца советую вам не доводить меня до крайности.
Дон Хуан учтиво поклонился гостю и не менее учтиво проводил его до дверей.
- Прощайте, брат Андрес, смею надеяться, что вы не скоро осчастливите меня своим визитом.
Как это ни удивительно, но и архидиакон, и священник из Лос-Паласиос остались довольны этой краткой беседой. Во всяком случае мул - а уж он-то знал, когда у его господина отличное настроение, - в этом нисколько не сомневался.
Однако по мере приближения к Иконным воротам дон Андрес становился все более и более мрачным.
- Indignus servus dei sum,- бормотал он, покачиваясь в высоком седле. - Да, я недостойный раб господний. Недостойный и тщеславный. Одержав верх в стычке с архидиаконом, я упустил из виду главное. А главное в том, что дела нашего адмирала обстоят куда хуже, чем я предполагал. И чем он это себе представляет. Теперь я окончательно убедился: ключи к Индиям находятся ныне не в монастыре Марии Пещерной, а в Золотой башне.
Tertium non datur
Селеньице Лос-Паласиос ненамного больше родной деревни Диего, той, что стоит в бухте Четырех Ветров на Острове Людей. Оно приютилось на берегах речки Марон. Ленивый Марон, разливаясь по сочным лугам, нес свои мутные воды в Гвадалквивир. Впрочем, порой трудно было понять, кто куда впадал: в часы приливов морские воды заполняли широкое горло Гвадалквивира и соленые волны докатывались до Лос-Паласиос.
Солеными были зеленые маронские луга, солью и морем дышала вся Марисма - болотистое низовье Гвадалквивира.
Хотя чужое было это море и чужая река, но запахи соленой прели кружили голову гостю дона Андреса.
Жили в Лос-Паласиос рыбаки и виноделы и люди иных, порой весьма темных, профессий. Многое о них мог рассказать дон Андрес, но тайна исповеди нерушима, и он лишь сокрушенно качал головой, когда доходили до селения слухи, будто Кривого Пепе повесили за разбой на Кадисской дороге, а Пабло Крадись-На-Цыпочках угодил на королевские галеры не то за контрабанду, не то за угон лошадей из каких-то монастырских конюшен.
Сказать, что дона Андреса любили его прихожане, - значит не сказать ничего. Они готовы были пойти за него и на галеры, и на дыбу, и на каторгу, хотя свои чувства никогда не выражали открыто.
Однако, когда Хорхе Упади-В-Грязь украл и продал в Утрере медный котел из кухни священника, совет старейшин навсегда изгнал вора из селения Лос-Паласиос, и тут уж никакие заступничества пострадавшего священника помочь изгнаннику не могли.
У Диего началась страдная пора. Дон Андрес знал: времени для учения осталось немного. Великая флотилия должна была осенью выйти в Индии, и за каких-нибудь два-три месяца надо было своротить горы. Учили Диего агрономии, кузнечному делу, приемам врачевания, письму и чтению, начаткам богословия, истории и географии.
В саду и в поле его наставником был древний старец по кличке Смотри-В-Оба, в кузнице его обучал хромой молчальник Руис, знаток своего дела и завзятый лошадник. Местные власти не без основания подозревали, что Руис приумножает свои доходы конокрадством, но с поличным его поймать не удалось - ловок был этот хромой кузнец. Он же учил Диего искусству верховой езды. Все прочие науки преподавал дон Андрес.
Занятия начинались на заре, кончался учебный день на закате. Разумеется, и учителя, и ученик отдыхали в час полдневной сиесты.
На Острове Людей Диего порой приходилось чуть ли не целый день работать гребками в дальних рыбачьих походах или от зари до захода рыхлить землю на родовом кануко. Но теперь он вспоминал об этих днях как о приятном времяпровождении. Кузнечный молот не в пример тяжелее гребков, а запоминать имена святых или названия разных стран куда труднее, чем мотыжить неподатливую землю в Бухте Четырех Ветров.
Дон Андрес подозревал, что кузнец Руис выходит за рамки учебной программы и знакомит Диего с кое-какими приемами мастеров отмычки. Явно завышал программу курса агрономии и сеньор Смотри-В-Оба. С его помощью Диего нахватался таких словечек, которые вгоняли в краску почтенного священнослужителя.
Однако не эти обстоятельства внушали тревогу дону Андресу. Гораздо больше его беспокоило другое. Диего, человек иного света, не впитал в себя с молоком матери тех начал самоконтроля, которые оберегают сынов Кастилии от ненужных толкований сомнительных истин. Девственный ум индейца не признавал никаких авторитетов. Диего не понимал, почему черное становится белым, если на этом настаивают великие жрецы христианского мира. Истину ему надо было ощупать, попробовать на вкус, со всех сторон обозреть, ссылки же на древних мудрецов и ученых комментаторов Священного писания, построенные на сцеплениях ловких силлогизмов, на него совершенно не действовали.
Имеющий уши, да слышит, имеющий очи, да видит. Слух и зрение у Диего были не менее острые, чем у дона Андреса, и до его сознания не могло не дойти, что христианский мир - это не мир Христа…
И не раз дон Андрес убеждал своего трудного ученика, что не следует поспешно судить о нравах и обычаях страны Восхода. И не раз он внушал Диего: "Помни, сын мой, мы, христиане, нашли путь в ваши земли и рано или поздно на этих землях утвердимся. А стало быть, ты должен получше узнать нас. Tertium non datur!"
Да, третьего не дано. Ведь и в самом деле, свершилось то, о чем никто на Острове Людей, решительно никто, даже мудрый Гуаяра, и думать не мог несколько лун назад. Вчерашний день не вернется. Так сказал великий вождь Гуабина в день, когда корабли бледнолицых вступили в воды Острова Людей. Да, великие беды ожидают всех, кто живет в стороне заката, по ту сторону моря-океана.
Ну а что должен делать я, Диего, если, то ли по воле Мабуйи, то ли по произволу христианских богов, стал я спутником бледнолицых? "Вам надо лучше узнать нас", - сказал дон Андрес, но понимает ли он, что мы совсем другие, что нам не нужны ни люди из стран Восхода, ни их хитрые приманки. И все же он прав: поможет ли это нам или нет, но знать я должен много, больше, чем знаю сейчас. Третьего не дано…
Дурными намерениями рай вымощен
В начале второй недели сентября Обмани-Смерть явился в Лос-Паласиос с письмом от адмирала. Письмо было бодрым, пожалуй, даже радостным, святая троица исполнила все желания автора послания. Семнадцать кораблей, писал адмирал, стоят в Кадисской гавани, весь провиант доставлен в этот порт, ее высочество благоволит новому Ясону, и, если будет на то господня воля, не позже дня святого Михаила флотилия отправится в путь. В конце следовала приписка: "Я намерен вскоре переправить в Кадис всех индейцев, а поэтому прошу вас отпустить Диего ко мне с подателем сего письма. Разумеется, я был бы счастлив видеть вас в Севилье. Надеюсь, вам удастся отлучиться из Лос-Паласиос на несколько дней".
И дон Андрес тут же принял решение немедленно ехать в Севилью.
"Кафедры" кузнечного дела, полеводства и верховой езды пришли на проводы своего единственного ученика. Кузнец Руис молча преподнес ему подкову, магистр агрономии от полноты чувств разразился совершенно непотребными заклятиями. Руис привел с собой чалую кобылку и, опасливо поглядывая на дона Андреса, сказал:
- Бери ее, парень. Лошадка добрая, в пору самому апостолу Петру на ней скакать, только лучше бы вам, сеньоры, путь держать, минуя Утреру, а коли не с руки вам давать крюк, то через нее проезжайте ночью.
- Не ровен час, - с улыбкой проговорил дон Андрес, - и по вине твоей Путы мы с Диего прослывем конокрадами. Но кобылка и в самом деле отменная. Так и быть, возьмем грех на душу и в случае чего скажем, что купили ее в Кадисе на ярмарке.
Диего потерся щекой о колючий подбородок похитителя коней и сказал:
- У тебя большое сердце. Ты великий охотник, хочу тебе удачи и пусть поможет тебе святой Ипполит.
Пута и в самом деле доставила всей честной компании много забот, но совсем по другим причинам. Игривая кобылка покорила сердце мула. Он, желая перед ней покрасоваться, всю дорогу вел себя как лихой рысак.
Он то пускался в галоп, то шел резвой иноходью и за Гуадайрой, как раз в том месте, где глубокий оросительный канал вплотную подходил к дороге, сбросил с себя дона Андреса. Сбросил прямо в воду.
У Трианских ворот Андрес распрощался со своими спутниками. Обмани-Смерть и Диего отправились к адмиралу, а дон Андрес завернул в близлежащую корчму "Золотой Петух". Там расторопные служанки развесили на солнце плащ, который очень неохотно выпускал воду из своих суконных пор.
Дон Андрес устроился неподалеку от стойки со жбаном слабого хаэнского винца. К стойке он протиснулся с трудом: в "Золотом Петухе" было истинное столпотворение. Бранились и ржали десятки вконец упившихся забулдыг и гуляк; по сальным столешницам растекались винные лужи, отовсюду несло перегаром, хрустели под ногами осколки бутылок; оловянный стук кружек заглушала грязная ругань.
В левом углу хором завывала лихая компания, ею дирижировал низкорослый кавалер в грязном голубом камзоле. Пустой мех, словно дохлая кошка, валялся на столе перед кавалером, но он был трезв. Трезв, злобен и угрюм. Свирепые огоньки вспыхивали в его глазах цвета стали, на скулах перекатывались твердые желваки. Хоть и мал он был ростом, но угадывалась в нем лютая сила; была она и в широких плечах, и в мускулистых руках, туго обтянутых рукавами несвежей сорочки.
У дона Андреса память на лица была отменная, и он сразу же узнал этого кавалера. То был дон Алонсо де Охеда, воин из дружины герцога Мединасели, герой гранадской войны. О его похождениях слагались легенды, и трудно было понять, какие из них правдивы, а какие ложны. Известно, что шпагу он обнажает по любому поводу и вовсе без повода. На счету у него числилось множество жертв. А года два назад вся Севилья оказалась свидетельницей его поистине удивительного подвига. На глазах у королевы, во время крестного хода, Охеда с верхушки высокого дерева перепрыгнул на узкий карниз Хиральды - колокольни кафедрального собора, прошелся по нему на руках и спокойно спустился на соборную площадь.
Мертвецки пьяный хор подчинялся Охеде беспрекословно. Но вот один из пьяниц, чтобы повеселить собутыльников, пустил петуха. Дирижер выхватил длинную шпагу и ее эфесом нанес шутнику удар в висок.