В целом, как подчеркивает М.М. Кудюкина, реакцию населения на "военную тревогу" 1927 г. "вполне можно определить как поведение в условиях начинающейся войны. Широко циркулировали слухи не просто об угрозе войны, а о начавшихся военных действиях. Угроза вскоре оказаться на оккупированной противником территории оказывала заметное влияние на принятие решений". Примерно о том же пишет Н.С. Симонов: "Судя по характеру поведения, страна оказалась в своеобразных условиях имитации внешней войны".
Любопытно отметить один характерный нюанс - своеобразный "феномен отложенной тревоги". Считается, что к концу 1927 г. ситуация более или менее нормализовалась. Прекратились пугающие выступления советских лидеров, снизился тон прессы. Сводки на первый взгляд демонстрируют некоторое снижение "военных настроений". И тем не менее зимой 1928 г. вновь появляются многочисленные свидетельства о неспокойном настроении в целом ряде регионов, в частности на Урале: "Крестьяне у нас до того перепуганы насчет войны, что только о ней и говорят. Разубедить их почти нет никакой возможности. "Почему, - говорят они, - нет мануфактуры, муки. Да потому, что скоро будет война и хлеб отбирают для войны". Селькор Фофанов из Кунгурского округа сообщает о некоей пророчице, которая говорит: "Весной этого года будет война и возьмут от 18 до 45 лет всех на войну, а после войны наступит на царство монархий" [так в тексте - авт.]
Прошло совсем немного времени, и в ходе конфликта на КВЖД появились слухи о войне с Китаем. В июле 1929 г. власти Северного Китая захватили телеграф КВЖД, закрыли советские учреждения, арестовали более 2 тыс. советских граждан. 18 августа войска Чжан Сюэляна вторглись на территорию СССР. СССР разорвал дипломатические отношения с Китаем; с 11 октября по 20 ноября части Особой Дальневосточной армии отбросили китайские войска, разоружив 8 тыс. человек. 22 декабря был подписан Хабаровский протокол о ликвидации конфликта и восстановлении советского контроля над КВЖД.
Правда, на сей раз слухи о войне возникали большей частью в восточных районах страны. В Центральной России этот конфликт прошел не то чтобы незамеченным, но, во всяком случае, столь острого отклика, как пограничные инциденты с Польшей, не вызвал.
По сведениям политотдела Пермской железной дороги, в августе 1929 г. настроение железнодорожников было "в основном здоровое", однако это не помешало распространению самых невероятных слухов о том, например, что город Чита "занят китайцами, где был бой и убитых тысячами хоронили". Опять превалируют скептические представления о развитии конфликта: "СССР слаб начать войну с Китаем, и КВЖД придется отдать без боя, так как иностранные рабочие за нас не заступятся". Наконец, противники Советской власти вновь ожидали от Китая освобождения от Советской власти: "Долго медлят китайцы с войной, надо бы давно прибить эту сволочь, чтобы не заражали молодое поколение дурацким духом… Раз с Востока начало, а там 15 000 человек русской армии во главе с Семеновым, то и Запад не дремлет, конец коммунистам будет неизбежен". Любопытно, кстати, высказывание относительно "заражения молодежи" - антисоветски настроенные граждане ощущали, как с каждым годом укрепляется за счет смены поколений социальная база режима.
Именно по случаю событий на КВЖД ГПУ отмечало "волну энтузиазма" у студентов, которые "все единогласно записались в организованные отряды добровольцев и с охотой проводят военные занятия". Студенты конца 20-х годов по социальному происхождению, жизненному опыту, политическим симпатиям заметно отличались от своих сверстников - современников революции и Гражданской войны. Поэтому такая реакция молодежи, увлеченной революционной романтикой и не представлявшей, что такое на самом деле война, становится с тех пор и надолго преобладающей.
В закрытом письме секретного отдела Вотского облисполкома, направленном для сведения председателям райисполкомов, подчеркивалось: "В связи с конфликтами на КВЖД кулачество Вотобласти своей агитацией и провокационными слухами о якобы начавшейся войне создает паническое настроение…" И далее приводились проявления этого настроения: крестьяне запасались продуктами, дети выходили из пионеров, раздавались угрозы в адрес бедноты и коммунистов, что вызывало у последних ответную реакцию: "Прежде чем идти воевать на фронт, вначале нужно будет перерезать чуждый элемент, а то он перережет наше семейство".
Как пишет И.О. Кузнецов, "глубоко показательно, что особенно масштабная кампания о "военной угрозе" была развернута накануне коллективизации". На самом деле, как отмечалось выше, самой масштабной военной тревогой была все же тревога 1927 г.; на вывод исследователя повлияла скорее всего специфика материала: в Сибири кризис на дальневосточной границе, возможно, действительно воспринимался более обостренно, чем события на Западе, но это вряд ли характерно для страны в целом. Любопытно также, что исследователь воспринимает военные тревоги исключительно как результат планомерных кампаний властей, хотя и признает, что "рассматриваемая акция имела непредвиденные для ее организаторов последствия", в частности, "в небывалой степени способствовала оформлению в более определенное русло оппозиционных настроений". На самом деле, как было показано выше, причины военных тревог были гораздо сложнее, и вряд ли возможно жестко привязывать их исключительно к тем или иным мероприятиям властей, скажем, борьбе с оппозицией или подготовке коллективизации, хотя и такие взаимосвязи, несомненно, имели место.
В конечном итоге ни разрыв англо-советских отношений, ни убийства и аресты советских дипломатов, ни высылка из Франции полпреда СССР X. Раковского, ни конфликт на КВЖД не привели к войне. И после этого в массовом сознании происходит постепенный перелом. Ощущение опасности войны отодвигается на второй план (хотя окончательно, конечно, не исчезает) и вытесняется повседневными заботами.
* * *
Обобщая все, что было сказано о "военных тревогах" 1920-х гг., можно выделить их наиболее характерные черты.
Во-первых, поводом для возникновения "военной тревоги" могли послужить любые международные и внутриполитические события; официальные заявления властей или те или иные пропагандистские кампании в прессе; наконец, просто слухи, возникающие, казалось бы, без видимых оснований. В любом случае, однако, "военная тревога" являлась в большей степени спонтанной реакцией населения, чем результатом целенаправленной политики властей. Даже тогда, когда, как в 1927 гг., "военная тревога" была сознательно спровоцирована политическим руководством, ее масштабы, проявления и результаты оказались в значительной степени непредвиденными и даже с точки зрения властей негативными.
Во-вторых "военные тревоги" означали не просто разговоры о войне; как правило, они влияли на поведение населения самым непосредственным образом. Например, начинались массовые закупки товаров первой необходимости, тут же, как правило, приводящие к торговому ажиотажу и росту дефицита; задерживались хлебозаготовки; в некоторых районах крестьяне, опасаясь мобилизации, продавали лошадей, в других - отказывались принимать советские деньги; снижалась общественная активность населения, наиболее "неустойчивые" граждане выходили из общественных организаций (пионерской организации, комсомола, иногда даже из партии); отмечались случаи уклонения от службы в армии (вообще в те годы достаточно престижной, особенно для выходцев из деревни), некоторый рост дезертирства, попытки красноармейцев перевестись в нестроевые подразделения.
Очевидно, что и в бытовом отношении "военные тревоги" не оставались без последствий (например, они влияли на определение ближайших планов и расходов в крестьянском хозяйстве или планирование бюджета рабочей семьи), но эти, опосредованные их результаты, проследить достаточно сложно, и в любом случае это не является задачей данного исследования.
И.О. Кузнецов, говоря о последствиях военных тревог для крестьянского сознания, отмечает, что "раздувание жупела военной угрозы содействовало усилению в деревне настроений страха, неуверенности, тревоги, паники". Подобные настроения ярко проявились во время коллективизации и, очевидно, повлияли на ее ход.
Наконец, "военные тревоги" активно использовались для зондирования общественных настроений, в первую очередь, отношения к Советской власти и ее политике и готовности защищать завоевания социализма. Формы этого зондирования могли быть самыми разнообразными (опросы, обзоры писем, анализ материалов информаторов, бюджетные обследования и пр.), но в любом случае его результаты несомненно учитывались в дальнейшем при принятии политических решений самого разного уровня - но и эта тема заслуживает специального исследования.
* * *
Своеобразная ирония истории заключается в том, что с начала 30-х годов опасность войны становится гораздо более реальной: в мире появляются силы, заинтересованные в переделе мира любым, в том числе военным способом. Япония начинает широкомасштабную агрессию в Китае, при этом первым шагом явился захват Манчжурии - в результате подлинный, а не мнимый очаг войны возникает на границах с СССР. Фашистская Италия самоутверждается в Абиссинии, и Лига наций (как, впрочем, и в случае с Китаем) оказывается бессильна. Наконец, к власти в Германии приходит Гитлер, главным внешнеполитическим тезисом которого был пересмотр итогов Первой мировой войны.
Конечно, все это было известно в Советском Союзе; советская пропаганда постоянно напоминала о нарастании международного кризиса; предпринимались, как в 1935 г., попытки заключить союз с потенциальными противниками Германии. Но все же импульс предыдущей войны заметно ослабел, мирная жизнь (если можно так сказать о жизни советского общества рубежа 20–30-х годов; по крайней мере, жизнь в отсутствии войны) вступила в свои права. Советская власть оказалась достаточно устойчивой. Подрастали и вступали в сознательную жизнь новые поколения, с иным взглядом на мир. Эпоха "призраков войны" уходила в прошлое. Наступила эпоха военной реальности, когда действительно приближавшаяся война порой казалась призрачной.
Снижение уровня ощущения военной опасности отмечали и представители властей. Так, уже в феврале 1929 г. генеральный секретарь Осоавиахима Л.П. Малиновский писал в секретной записке на имя заместителя председателя организации С.С. Каменева, что, "несмотря на растущую и бесспорную угрозу войны, отчасти в связи с известными успехами борьбы Советского Союза за мир, отчасти вследствие сосредоточения усилий на разрешении внутренних задач, представление о непосредственной военной угрозе в сознании масс притупилось".
Ситуация привычной неопределенности ярко описана в дневнике М.М. Пришвина за июль 1929 г.: "Демонстрация возле памятника Ленину… Быть или не быть войне… Кожевников - 90% за войну. Трубецкой - 90, что не будет. Привыкли к войнам, знаем, что никто ничего не знает и не может знать. Если война, то ехать в Переславище не надо, конечно, буду складываться все-таки, потому что 80% все-таки за то, что войны не будет. (Конечно, все от англичан, захотят - война, захотят - нажмут на Китай, и все успокоится)". Прошло несколько месяцев, и тот же Пришвин в феврале 1930 г. уже с откровенным недоверием комментирует слухи о войне с Англией: "Перемученные люди начинают создавать легенды. Вчера слышал, будто английский посол срочно выехал из Москвы. Сегодня говорят, будто англичане заняли Соловки". А уже в марте он отмечает: "Заметно многие перестали думать о войне, что, по всей вероятности, и более верно: не будет войны".
Подобные высказывания со временем встречались все чаще. Конечно, ожидания войны исчезли не вдруг и не могут быть датированы ни конкретным месяцем, ни даже годом. Тот же Пришвин в июне 1930 г. подмечал: "Вся интеллигенция верит, что будет скоро война, и все о ней говорят". К.И. Чуковский в своем дневнике (запись от 19 ноября 1930 г.) приводит любопытный разговор. Один из собеседников "солидно уверял, будто Запад не хочет воевать с нами, я сказал, что войны не будет, но тут Шк[ловский] вспомнил, что накануне империалистической] войны я тоже уверенно говорил: "войны ни за что не будет", и он, Шк[ловский], тогда мне верил…".
И все-таки уже на рубеже 30-х годов все чаще стали раздаваться уверенные голоса: "прозевали [агрессоры - авт.], теперь нам воевать не страшно". Постепенно, вслед за успехами советской промышленности и хотя и не очень заметным, но все же реальным повышением уровня жизни по сравнению с началом 30-х годов, подобные голоса звучали все чаще. Среди молодежи стали распространяться воинственные настроения, о которых часто вспоминали советские мемуаристы. Но и свидетельства того времени говорят о том же. Так, В.И. Вернадский записал в дневнике в марте 1932 г.: "Говорят, среди коммунистов две партии - молодые хотят войны, считая, что это начало окончательной борьбы против капиталистических стран".
С другой стороны, длительное ожидание войны привело к любопытному психологическому феномену: война, которой боялись, вдруг стала представляться приемлемым выходом из создавшегося положения, способом снять накопившееся напряжение. Тот же Пришвин, который на протяжении всех 1920-х гг. писал о войне с явным опасением, в ноябре 1930 г. вдруг стал "утешать" своего приятеля тем, что "скоро должна быть война", а присутствующий при этом его сын заметил: "Я, папа, радуюсь твоему бодрому настроению. - Чем же бодрому? - А вот то, что ты сказал: скоро война…" Прошел год, и в декабре 1931 г. в дневнике Пришвина появляется новая запись: "Суетятся, бегают, война бы поскорей, один конец".
Более того, снижение остроты непосредственной военной угрозы для массового сознания подчеркивается появлением довольно неожиданных суждений об опасности… мира. Так, в октябре 1932 г. на одном из ижевских заводов в ходе подготовки к политдню был задан вопрос: "Если мы получим социализм во всем мире, значит не будет войны, народ не будет уничтожаться, а наоборот будет размножаться, то чем будет питаться, если мало пахотной земли, а население увеличится против посева".
Конечно, можно расценить подобное высказывание как попытку своеобразного эпатажа власти. Однако бытование подобных настроений доказывает такое суждение из непредназначенного для печати дневника А.С. Аржиловского (запись от 31 октября 1936 г.): "…Когда бываю в городе среди массы снующих людей, то всегда думаю одно: только одна хорошая война сократит рост этого муравейника. Иначе сожрем сами себя". О том же писал в августе 1928 г. и В.И. Вернадский: "Каждый год рождается (или подрастает) 10% деревенского населения, которому нет места. Всматриваясь в окружающее, видя количество безработных, детей, связанное с уменьшением площади посева и скота и отсутствием работы в городе, понимаешь значение - стихийное и грозное этого фактора. Оно приведет или к войне и голоду - извечных регуляторов роста населения, или к перемене социального строя в направлении приспособления его к интенсивному росту национального богатства". И практически одновременно, в том же августе 1928 г., М.М. Пришвин записал в дневнике: "В отношении современного крестьянского вопроса всякие попытки идеологического подхода (в том числе и мера борьбы с пьянством) являются или недомыслием, или лицемерием. Все решается двумя словами: "давай войну" или "давай фабрику"…"
Ослаблению ощущения военной опасности способствовали и реальные успехи индустриализации, и умение властей "продемонстрировать" свою растущую военную мощь. Подобные демонстрации были рассчитаны как для "внешнего", так и для "внутреннего" потребителя. В качестве примеров приведем два эпизода, связанных с военными парадами.