По воспоминаниям редактора "Известий" И.М. Тройского, в 1932 г. специальным решением закрытого Пленума ЦК ВКП(б) "было решено показать на параде Московского гарнизона новую технику: стрелковое, артиллерийское вооружение. В воздух было поднято несколько сот самолетов, в том числе 300 тяжелых бомбардировщиков. В японских ВВС аналогичных бомбардировщиков было 116. Я был очевидцем этого мероприятия. Парад заканчивается. Площадь освобождается. Напряженная тишина. И вдруг мимо трибун проносятся танки новейшей конструкции. У японского военного атташе генерала Хато выпал из рук бинокль. Таких танков во всем мире было пока всего семь штук. Мы на параде показали двенадцать. Это был фурор".
Не меньшее воздействие подобные парады оказывали и на рядовых советских граждан. Студент С.Ф. Подлубный 7 ноября 1935 г. записал в своем дневнике (стилистика и орфография источника сохранены): "Вечером как и прошлый год проводилась военная агитация, военный шовенизм если можно так выразиться т. е. показ нечаянный будто бы показ громаднейших танков проезжающих по центральным улицам… Вобщем в этом году учтены не только крупные масштабы демонстрации учтены также психологические мелочи. Но все это вышло как-то естественно без искусства…"
Конечно, сохранялся и скепсис относительно военной мощи СССР. В ходе обсуждения проекта новой Конституции в Горьковской области звучали и такие вопросы: "Откуда и как наша страна знает о том, что по сравнению с другими странами мы в оборонном смысле сильнее других стран".
В любом случае, об опасности войны не забывали - в том числе благодаря все той же пропаганде, которая не упускала возможности поговорить о вероятной интервенции. Более того, даже и там время от времени проявлялись "мирные настроения", вызывавшие раздражение партийных кругов. Так, в 1932 г. в "Вечерней Москве" появилась статья, посвященная Оттавской конференции, в которой говорилось, что "создание антисоветского фронта стало настолько трудным делом, что даже… Канада и Англия не могут договориться между собой". В обзоре столичной прессы, подготовленном агитмассовым отделом МК, по этому поводу подчеркивалось: автор статьи "сбивает читателя на вывод, будто угроза военной опасности уменьшается, ослабевает. Абсолютно неверный и вредный вывод".
Место "военных тревог" 1920-х гг., которые, несмотря на роль пропаганды, все же были по преимуществу стихийным явлением, в 1930-е гг. занимает "оборонное сознание" - не только (и не столько) характеристика общества, сколько проект власти, формирование в обществе готовности к войне, причем войне победоносной, войне наступательной.
И пропаганда, и искусство ориентировались на известное высказывание И.В. Сталина: "Нужно весь наш народ держать в состоянии мобилизационной готовности перед лицом опасности военного нападения, чтобы никакая "случайность" и никакие фокусы наших внешних врагов не могли застигнуть нас врасплох". И вскоре появляются и "оборонная драматургия", и "оборонная литература", и "оборонный кинематограф".
Советский исследователь так определял в те годы особенность оборонного жанра: "Не вообще советская патриотическая драматургия, а такая драматургия, содержание которой непосредственно направлено к укреплению военно-оборонной мощи Советского Союза, к воспитанию в народе чувства постоянной мобилизационной готовности". Даже от М.А. Булгакова его партийные доброжелатели пытались в 1937 г. "добиться того, чтобы он написал если не агитационную, то хоть оборонную пьесу".
Одной из самых известных в этом жанре стала пьеса В.М. Киршона "Большой день". О содержании пьесы лучше всего говорит такой монолог одного из персонажей, летчика Голубева: "Вчера без объявления войны фашистская армия перешла наши границы. Авиация противника бомбила советские города. Значительные силы пытались прорваться вглубь и совершить налет на Москву… Мы взяли на себя международные обязательства. Поэтому мы обратились в Лигу наций с предложением предотвратить войну. Мы сказали, что будем ждать сутки. Первое наступление ликвидировано в укрепленных районах. Воздушная эскадра противника разгромлена, только отдельные самолеты ушли домой…"
В задачу данной работы не входит анализ официальной пропаганды, в том числе и "оборонных" литературы, театра, кино. Хочется сделать лишь одно принципиальное замечание. В российской литературе последних лет прочно утвердилось мнение, что предвоенная "оборонная" пропаганда сыграла исключительно негативную роль и несет значительную часть ответственности за трагедии и поражения первых военных лет. Так, в последней, очень интересной статье, посвященной этой проблеме, В.А. Токарев приходит к выводу, что западные авторы, "максимально обнажая ужасы и бедствия войны, деморализовали читателя", в то время как советские пропагандистские описания будущей войны, предлагая ее "безопасную и благородную имитацию", оказали "колоссальное демобилизующее [курсив источника - авт.] влияние на советское общество". К еще более конкретным и определенным выводам приходит Н.Ю. Кулешова: "В общественном сознании прочно укоренились стереотипы об их [потенциальных противников - авт.] слабости, легкости победы над ними, непрочности тыла всех капиталистических стран и политической нестойкости их армий. Все это имело отрицательные последствия в ходе кровопролитной советско-финляндской войны 1939–1940 гг., которая, в свою очередь, стала лишь небольшим прологом к всенародной трагедии, разыгравшейся в 1941 году".
Однако, если рассматривать формирование "оборонного сознания" как составляющую социальной мобилизации общества, которой оно, несомненно, являлось, оценка его окажется не столь однозначной. "Наиболее адекватным критерием эффективности сталинской социальной мобилизации необходимо считать, вероятно, Великую Отечественную войну", - пишет О.Ю. Никонова. С этой точки зрения нельзя не отметить, что советское общество в годы войны продемонстрировало весьма высокий уровень психологической готовности, как на фронте, так и в тылу. "О, к каким грозовым испытаньям // Подготовлены были они!" - пел уже после войны о "легендарных бойцах" Александр Вертинский, выражая характерное для того времени настроение.
Независимо от задач, которые ставились перед пропагандой в то время, она в реальности не столько готовила население к конкретной будущей войне, не столько обучала, если угодно, "ремеслу войны", сколько формировала определенный психологический тип, тип победителя.
Более того, представляется маловероятным, что самые реалистические фильмы о будущей войне смогли бы настолько подготовить население к войне настоящей, что это привело бы к снижению уровня потерь, изменению хода боевых действий, сокращению сроков войны. Это не значит, что пропагандистский подход, заключавшийся в триаде "малой кровью, могучим ударом, на чужой территории" был полностью оправдан. Автор не предлагает изменить оценки наиболее одиозных произведений "оборонного" жанра, заслуженно критиковавшихся и участниками войны, и современными историками, таких, например, как произведения П. Павленко, В. Киршона, Н. Шпановаидр. Речь идет лишь о том, что, несмотря на все издержки, задачи, стоявшие перед оборонной советской пропагандой, были в целом решены.
* * *
Конечно, и в 1930-е гг., как и в предшествующий период, слухи о войне неоднократно возникали и нередко распространялись по всей стране. "Пахнет порохом, дымит Дальний Восток, неблагополучно и на польско-румынской границе, а поэтому наша задача быть бдительными и на страже, но капиталисты Запада хорошо преуспели по технике", - говорили в Туле в 1932 г.
И вместе с тем, при всех сомнениях, скепсисе, недоверчивом отношении к пропаганде, в настроениях (по крайней мере насколько их можно проследить по имеющимся документам) в этот период отношение к военной опасности становится более взвешенным. Война по-прежнему воспринимается как реальная перспектива, но от нее, как кажется, уже не ждут немедленной катастрофы - или немедленного освобождения.
Неясность международной ситуации, недоверие к официальной прессе, отсутствие иных источников информации, реальные опасения войны - все это порождало самую дикую смесь оценок и предположений даже у представителей интеллигенции, казалось бы, как об этом говорилось выше, способных более здраво и разносторонне оценивать обстановку в мире. Заметно, однако, что еще недавно постоянно встречавшееся слово - "убежденность" относительно близости войны сменяются теперь словом "догадки".
Даже слухи о будущей войне, исходящие, казалось бы, непосредственно от представителей власти, порой подвергались сомнению. Так, на одном из собраний работники совхоза задали следующий вопрос: "Приезжал лектор в другой совхоз, говорил: "У нас есть газы, но мы бережем их для войны, которая не сегодня-завтра" - это верно?" Конечно, "нам не дано предугадать, как наше слово отзовется", и трудно понять, что именно говорил лектор "в соседнем совхозе", важнее, однако, то, что услышали его слушатели и как они оценили услышанное.
Сохранился любопытный документ под характерным названием "Сводка о нездоровых и болезненных настроениях рабочих, студентов, специалистов и научных работников г. Перми на 8 октября 1932 г." В нем говорится: "Вопросы международного характера научных работников интересуют мало и они в этих вопросах рассуждают лишь догадками. Например, проф. Генкель по вопросу о возможности войны говорит, что "Пермь вообще военизирована, но никаких особых военных приготовлений не видно". Проф. Богословский высказывает, что "вероятно войны не будет, а возможно война уже началась, но только о ней не пишут". Проф. Хребтов считает, что "война скоро будет, а отсюда сыпняк, смерть, - хоть сейчас и плохо жить, а все же лучше, чем в военное время". Проф. Ветохин успокаивает себя тем, что его на войну не возьмут".
Судя по содержанию этой сводки, для провинциальной интеллигенции в 1932 г. были характерны настроения, сходные с теми, что отмечались среди столичной интеллигенции двумя годами ранее, в 1929–1930 гг. Привычное, уверенное ожидание войны сменяется некоторой растерянностью. Конечно, для сколько-нибудь определенных выводов материала недостаточно, но все же еще раз подчеркнем: изменения в общественных настроениях происходили в течение длительного периода и с различной скоростью в разных регионах и в разных социальных слоях и группах.
Как и в 20-е годы, любое изменение международной обстановки вызывало оживленную реакцию противников Советской власти (впрочем, в чисто количественном отношении подобные случаи встречаются в документах намного реже по сравнению с предыдущим десятилетием). Так, весной 1932 г. по поводу обострения ситуации на Дальнем Востоке в партком одного из пермских заводов поступило анонимное письмо, содержащее следующий набор "лозунгов": "Франция - помощница Америки, и наши руководители - Гойда, Деникин, Врангель. Здравствует свободная торговля, свободный рабочий народ… У нас своя программа, долой коммунизм, здравствует колония Англии, а не Россия. Здравствует война… Здравствует Япония - колония Англии, а не Россия. Да здравствует Англия, Япония, Америка. Долой Россию и Китай необразованный". Поразительно, в какой степени чисто советская политическая культура формировала мышление не только сторонников, но и противников Советской власти; вместе с тем бросается в глаза уже привычный набор потенциальных "освободителей" и одновременно - весьма отдаленная связь содержания письма с политической реальностью весны 1932 г.
Не всегда "военная тревога" инициировалась только международными событиями; иногда разговоры о войне вызывались и событиями внутри страны, на первый взгляд не имеющими отношения к внешней опасности. Так, массовая коллективизация и последовавший за ней голод в зерновых районах страны вызвали такие оценки: "Война неизбежна. Белоруссию отрежут. Всем нам висеть на столбиках. Украину тоже отрежут. Недаром мы весь хлеб оттуда выкачали. Приходите, мол, со своим хлебом".
В начале 30-х годов самой очевидной опасностью представлялась Япония. Как и в случае с Польшей в 20-е годы, время от времени возникали слухи о том, что война с Японией то ли вот-вот начнется, то ли уже началась. Эти представления были свойственны не только для массового сознания; так, один из иностранных дипломатов писал тогда из Москвы, что все советские руководители, с которыми он встречался, ждали со дня на день нападения Японии.
И, пожалуй, последней "военной тревогой" можно считать отклик на ситуацию в Манчжурии в 1931–1932 гг.
В дневнике академика В.И. Вернадского за февраль-март 1932 г. неоднократно подчеркивается: "Опасение войны: вспоминаются рассказы приезжающих из Сибири: население ждет японцев, и ненависть крестьян дошла до этой точки… Кругом встречаешь тревогу - ожидание катастрофы - крушения [пятилетнего - авт.] "плана", потери Восточной Сибири…" Статья в "Известиях", предназначенная, очевидно, для успокоения населения, вызвала у него такую оценку: "Передовая статья: угроза войны и отнятия Восточной Сибири. Начинается смущение. Чувствуется страх перед народным движением. Не очень хорошо и среди рабочих".
Но вывод тем не менее был следующим: "Опасение войны. Я не верю в это - разве несчастная случайность. Сейчас война отсюда не будет объявлена, и она может лишь быть междоусобной, т. е. не у нас, а в тех государствах, с какими будет объявлена". Другими словами, речь шла уже не о развале СССР в результате войны, а о возможных революционных последствиях в странах-агрессорах.
Массовая реакция населения в этом случае на первый взгляд мало чем отличалась от того, что наблюдалось в предыдущие годы.
Как отмечалось в докладной записке о работе Нижегородской краевой прокуратуры в области реконструкции сельского хозяйства и хозяйственного укрепления колхозов в августе 1932 г., "кулачество в своей агитации использует все меры к дискредитации колхозного строительства, вплоть до использования факторов международного порядка; так, при осложнениях на Дальнем Востоке распространялись слухи, что Япония объявила войну, на которую будут брать всех колхозников без различия возраста и пола".
Причем исход войны опять-таки представлялся в пессимистических тонах: "Весной текущего года обязательно у нас с Японией будет война, а японцы всыплют СССР как следует и в Сибири заберут местность по Байкал, а с Запада в свою очередь пойдет на нас Польша… От вас скрывают - война продолжается, вся Сибирь принадлежит Японии… На СССР с востока наступают японцы, ими уже занят Байкал; с Запада Польша и Германия - занят Ленинград; в Москву прибыло много раненых".